Обращение к французской нации

Утром центр Парижа пахнет свежим багетом и кофейными зернами. Днем — сигаретным дымом и духами, которые смешиваются в воздухе, как слова в песнях  Эдит Пиаф. Вечером — вином и сыром, с легким оттенком грусти, потому что день закончился, но ведь завтра все начнется заново.  Даже если и без нас. В этом ведь и есть надежда.
Именно здесь  (пока) живёт Французский язык. Да еще и в парижском исполнении. А парижский прононс — это как круассан: снаружи хрустящий, внутри мягкий, и всегда с легкой ноткой превосходства, сочетающий грассирующее  «r», носовые гласные и легкое презрение ко всем, кто говорит иначе. 
А знаете, как парижанин произносит «Paris» — «Па-и», потому что буквы «r» и «s» решили, что они слишком хороши для этого мира.
Французский язык — изысканный модник. Его одежда — это смесь классики и богемы: шелковый шарф,  светлая рубашка с отложным воротником и туфли без носков.
Его голос — как струйка вина, льющаяся в хрустальный бокал: мягко, с придыханием и легкой хрипотцой. А ещё он патриотично  курит сигареты Gauloise или   Gitanes…
И любит прогуливаться   по набережным Сены и рассматривать прохожих.

Вон идёт Английский язык в строгом костюме и галстуке. Его шутки обычно саркастичны. А во время  просмотра спортивных состязаний он превращается  в булькающий пивной бочонок.  

Немецкий язык тоже  любит пиво. Вот он  сидит в пивнушке в баварских кожаных шортах, с  бородой,  в шляпе с пером, и размахивает в такт музыке   огромной кружкой пива. Его застольные песни начинаются с "Ein Prosit der Gem;tlichkeit!", но через пару куплетов превращаются в бесконечные сложноподчинённые предложения.

А это — Итальянский.  Разговаривает громко и темпераментно, активно жестикулируя, пахнет пармезаном и оливковым маслом. Может надеть дорогие туфли с носками в ромбик и не видеть в этом проблемы. И  постоянно говорит о еде, семье и футболе. 
Испанский язык — это женщина в ярком платье. Ее голос звучит, как фламенко. Она обожает фиесту, сангрию и долгие беседы до утра.  И всегда заканчивает предложения восклицательными знаками.
Иврит выглядит одновременно древним и современным, как будто он только что прибыл на машине времени, но при этом успел зайти в кофейню за эспрессо.
Китайский  — в традиционном ханьфу. Его голос мелодичен, но с множеством оттенков.
Хинди — одет в сари и украшен множеством браслетов и колец.  Он обожает специи, танцы, фильмы из Болливуда и философские дискуссии о карме.  
Арабский звучит, как песня, плавно, с множеством интонаций и ритмов, и обожает кофе с кардамоном.
Тюркский  — крепкий мужчина в кожаной куртке, любит кебаб, скачки на лошадях и носит с собой кинжал, утверждая, что это «семейная реликвия»…

Остановившись возле  темно-зеленых ящиков,  в которых букинист выставил на продажу потрепанные книги,  гравюры и старые афишы, Французский язык выкопал  том в кожаном переплете с таинственными буквами: «Война и мир».
Кириллица пленила его с первого взгляда. Эти  «ж», «ш», «щ» — будто шелест осенних листьев! А мягкий знак — как вздох в конце фразы — думал он, проводя пальцем по строкам. Буква «ы» вызвала смех — «словно коту наступили на хвост!».  Но именно эта непохожесть зажгла искру интереса. Он пытался произнести «вашевысокоблагородие», но быстро споткнулся. А «четырёхсотпятидесятисемимиллиметровое» (это про орудие) — даже не стал пробовать.
Как бы познакомиться поближе с Русским языком — задумчиво произнес он вслух.
— А русский здесь не шлындрится — услышав его, пробурчал седенький сморщенный букинист,  — у него с Шенгеном проблемы.
— Понятно.
И наш герой, купив несколько русских книг, завершил свой променад и отправился домой…
  
«Братья Карамазовы» стали зеркалом, в котором он увидел бездонные глубины. «Как они умеют страдать и любить одновременно?» — восхищался он, сравнивая рациональность Вольтера с пламенными монологами Раскольникова. Чеховские рассказы, короткие, как вздох, заставили всплакнуть, а пушкинский «Евгений Онегин»стал любовным письмом к самой России.
Он внимательно прислушивался, как русские слова поют. «Тоска» — протяжно, как вой волка, у которого лапа попала в капкан. Придется перегрызть.
«Счастье» — светлое, как звон колокольчика в морозном воздухе. Даже простое «пожалуйста» звучало как объятие. Французский язык ловил себя на том, что напевает «Очи чёрные» под аккорды аккордеона, смешивая «Sous le ciel de Paris” с «Катюшой».
Потом долго не мог заснуть. Всё ворочался. Под утро ему привиделся сон — Русский язык пожаловал к нему в гости — в косоворотке с вышивкой на груди, где каждый узор рассказывает свою историю: то ли о кудрявых березках, то ли о медведях, то ли о том, как «без стакана не разберешься». Косоворотка была слегка помята, потому что русский язык не любит быть слишком аккуратным — он ценит душевность больше, чем внешний лоск. Рубаха было подпоясана кушаком, который то и дело сползал, потому что русский язык то садится за стол, то вскакивает, чтобы спеть частушку под балалайку или произнести монолог о смысле жизни.
Штаны у него были широченные, почти как мешки, — чтобы было куда положить всё то, что он несет в своей душе: поэму Венички Ерофеева “Москва-Петушки», горсть земли с Родины, бутылку кваса и пару анекдотов про Штирлица. Штаны подвязаны веревкой, потому что ремень — это слишком буржуазно. На ногах — лапти, которые все время поскрипывали,  будто жалуясь на тяжелую судьбу, но Русский язык только посмеивается: «Ну, терпимо ведь, жить можно. Ещё и не через такое проходили».
На голове у него была ушанка, уши у которой жили своей жизнью. Когда они были опущены — значит,  хозяин задумался о чем-то глубоком, например, о том, почему «умом Россию не понять» А если —  заломлены — значит, он готовился к действию: то ли  тяпнуть, то ли в городки сыграть в парке культуры, то ли поспорить о том, кто лучше — Толстой или Достоевский, а может — и в репу настучать…это уж как получится. 
Дождавшись, когда уши опали, Французский язык поприветствовал гостя — Bonjour je suis tr;s heureux de vous voir.
— Здорово, братан! А выпить у тебя есть!
— Только вино. Белое или Красное?…
Пришлось бежать в магазин за коньяком.
— «Napoleon»! Мы его — это — в 1812-м прищучили — вспомнил собеседник и наполнил стаканы до краев.
Беседа пошла веселее. 
Наконец,  достигли той стадии, когда Французский язык стал готов порассуждать о «Котловане» Платонова,  где слова, как путники в степи, брели в никуда, спотыкаясь о собственную гениальность. 
— Фраза «некуда жить, вот и думаешь в голову, — это как?   
Русский усмехнулся: 
— Нужно так читать: думаешь — жить некуда, и — в голову»
— Самоубиться? 
— Платонов — как лесной пожар: его не остановить, но можно нести искры в ладонях. Читай его помедленнее. Это —  мост, где каждый шаг есть падение и взлёт одновременно…
Пришлось бежать в магазин еще раз. 

— Merci, mon ami. Ты научил меня, что иногда надо разбить зеркало, чтобы увидеть правду в осколках…

И тут противно зазвенел будильник.
Французский язык чувствовал себя таким разбитым, что даже подумал — может, это был и не сон. А где тогда русский? 
Он, кряхтя, слез с тахты, огляделся. В квартире никого не было, но откуда взялась валявшаяся на полу пустая бутылка из под коньяка? А в голове вертелось незнакомая, никогда доселе не слышанная, фраза  — ”seychas bi rossolchiku”…
Пописал, принял душ, умылся, пошел на кухню, заварил кофе. По инерции нажал на пульт от телевизора. В  новостном блоке передавали обращение Макрона к нации:… «Россия представляет угрозу для Парижа и стран Евросоюза, а Франция может начать использовать ядерное оружие для защиты Европы…»
Ну точно, по репе нам настучат — с ужасом подумал француз.