Из Былого. 2020

Из Былого. 2020

Опус – относительно краткий (всего-то в 20 страниц), по сравнению с иными «ковидными» (от 2020-го) Безделушками. Сугубо герменевтская блажь.
Отчего вспомнилось?!
Просто прослушивал (поглядывал) очередную «пастуховскую кухню». Кое-что об «идеологиях» и – вообще.
Мелькнуло там и имя Алистера Кроули.
Будучи «в теме», отчего-то к «творчеству» А. К. сам я обращался нечасто. Вот и в этом (по следам Сафона и Каракса) имя это разве что мелькнуло...
Ну, и уже в приложение – виршик из 2019-го.
-----------------------------------------


«Игры престолов и дурная кровь»

El Juego Del Angel. Играющий ангел (Игра ангела).
Книга – вторая по списку в трилогии (тетралогии?) Сафона. Хотя по времени действия и предваряет представленное в «Тени ветра».
Отец Даниеля, букинист Семперо, как и в первой книге, лишён имени, мелькая на задворках (в третьих ролях) сначала мальчиком, а потом немногословным юношей. Зато «дедушка» – куда более значим в развитии сюжетной линии, хотя, на первый взгляд, и не превосходит по этой части того же Барсело, расстаравшегося навести справки о загадочном парижском издательстве «Люмьер».
Давид Мартин. Главный герой. Талантливый писатель, заключающий договор с дьяволом…
Д.М. – Сафон весьма разборчив в выборе имён. Для пишущих в его жанре (вроде магического реализма) это – не последняя деталь. Здесь важны не только имена, но и сочетания звуков. Сами литеры.
Ничего случайного (случайность – лишь царапины на коже судьбы). Бывший хозяин мрачной обители Давида носил те же инициалы. Диего Марласка.
Давид… В «ТВ» Давидом звали мертворождённого сына несчастной Пенелопы. Мартин… Слегка в «смерть». В «Марсия».
Андреас Корелли. Патрон! Ангел-лишенец. В имени собрано греческое и римское (латинское). Вероятно, к «корням». К мифологии.
В Андреасе – «мужественном» – намёк на первозванство. Хотя бы через апостола, первым призванного Иисусом.
Корилли… Уж не к Gorilla ли!? Тем более что по рассеянности я поначалу так и опечатался: Корилли. – Троглодит (житель пещер). Дикарь.
«Дикие люди», волосатые, преимущественно женского рода, встреченные карфагенянином Ганноном Пуническим аж в шестом веке до н.э. на западном побережье Африки. Кстати, сии приматы, несмотря на устрашающий вид и соответствующее ему название, весьма миролюбивы. А уж свирепостью точно не отличаются.
Или: Корилус (Corylus) – обыкновенный орешник (лещина). Высокие и причудливо искривлённые стебли растения, высушенные, обработанные и покрашенные, с успехом используются во флористике, в частности – в напольных и настенных композициях и декорировании линейных мужских букетов. Возможная часть интерьера личного кабинета.
Но!..;;;;;;;; (Kirillos) – «господин», «владыка», «хозяин».
Вот это, пожалуй, больше к «лицу». Чем – «горилла». Тогда и упоминание о латинской составляющей ни к чему. Владыка, хозяин. Патрон.
С «патроном» (похвастаюсь!) угадал, ещё в своих дразнилках-возвращениях к ТВ. Никак не заглядывая в сами «игрища».
«Мастера, мессиры, патроны, воланды, фаусты…» – просто в «ряд» (к булгаковско-гётевскому да ещё в «обнимку» с «фауст-патроном»).
Педро Видаль… Vital(is). Жизненный. – Вполне! К «переходам»: жизнь-смерть…К Мартину. Сводник…
Женские имена: Кристина, Исабелла…
Исабелла (Изабелла) – латинская вариация Елизаветы. Имя – вполне царское. Кастильская королева мне глянулась. Брак которой с Фердинандом Арагонским (1469) положил начало собиранию Испании в единое государство.
А у Сафона она (в ИА) мелькнула!

[– Новые законы в стиле исабелино вступили в действие следующим утром в девять часов, когда моя помощница пожаловала на кухню и без околичностей сообщила, как отныне пойдут дела.
– См. примечание (46):
Обыгрывается имя героини. Стиль исабелино – направление в испанской архитектуре в период правления королевы Изабеллы Кастильской.]

А вчера (на ночь) глянул «Дурную кровь» Каракса (второй – после «Парень встречает девушку»). Там – Анна и Лиза (Лиз – Елизавета, Изабелла!). Между которыми мечется погибающий «говорун (подвешенный язык)-ловкие руки» Алекс.

[Действие происходит в Париже недалёкого будущего. Двум пожилым гангстерам, Марку и Хансу, угрожает таинственная «Американка», которая требует от них выплаты большого долга. Они понимают, что в противном случае будут убиты, тем более что недавно их товарищ Жан погиб, попав под поезд метро – скорее всего, он был убит именно по приказу «Американки». Марк и Ханс обращаются к Алексу, сыну Жана, – карточному шулеру, у которого «ловкие руки». Они предлагают ему рискованную сделку – выкрасть из лаборатории вакцину от страшного вируса STBO, который поражает тех, кто «занимается любовью без любви», и продать вакцину конкурирующей фирме. Алекс оставляет свою подругу Лиз и приходит к Марку и Хансу. Он соглашается на их предложение и знакомится с Анной, молодой подругой Марка, в которую влюбляется.
К. А. Бендарик. «Дурная кровь» (режиссёр Лео Каракас, 1986 г.):
Фильм очень необычно снят. В нем очень мало цвета – в основном красный, синий и черный, почти нет зеленого, он появляется лишь в конце. Работа оператора завораживает, он снимает героев и обстановку так, что мы все больше и больше погружается в нереальность их мира. Большое внимание уделяется части тела – руке, шее, глазам героев. Все остальное как в тумане, в дымке.
Из рецензии М. Иванова:
Во главе угла форма. Очень много визуальных выразительных средств, игры цвета, разговоров. Все герои много курят и часто прикуривают – камера при этом направлена на огонь зажигалки или спички. Возможно, в этом есть что-то личное для режиссёра. Драма очень романтична и в чем-то сентиментальна – основная её тема – любовь.
Сергей Кудрявцев, из книги «3500 кинорецензий»:
Каракс талантливо и отнюдь не по-ученически усвоил кинематографические уроки Жан-Люка Годара, одного из лучших авангардистов и новаторов кино. Рваный монтаж, синкопический ритм, обилие деталей на крупных планах, коллаж жанров, постмодернистское переосмысление вроде бы банальных сюжетных схем – всё это типично годаровское пронизано у его совсем молодого коллеги не столько внешней, лихорадочной, сумасбродной, сколько внутренней, затаённой, непознаваемой нервозностью, подспудным смятением души, которая большую часть времени пребывает словно в сомнамбулическом состоянии. Чередование заторможенных, как бы рапидных сцен с угасающим ритмом – и неожиданно взрывных, неистовых эскапад героя (да ещё под музыку Сергея Прокофьева из сцены бала в «Ромео и Джульетте») – составляет особую прелесть этой ленты. По внешнему слою – будто «Безумный Пьеро», однако в ночных фантастических экстерьерах «Альфавиля».]

К чему (Каракс)? – Так он у меня «пошёл» в параллель ещё по ТВ («Тень ветра»).
А тут… При желании можно подтянуть («Дурную кровь») к династическим игрищам эшпанской знати. Та же Изабелла «Католичка» пересекалась в претензиях на кастильский трон с дочерью своего брата-короля Энрике IV Хуаной Бельтранехе. А трон от неё наследовала дочь Хуана Безумная.

Имена именами, а дурной крови в той борьбе за престолы хватало. Незаконнорождённые, единокровные… Резали друг друга, как бешеных собак: альфонсы, педро, хуаны, энрике…
А и страшного вируса (из фильма) нам только не хватало. Поражающего тех, кто… «Любовью без любви». – Во как!
Да так, что 51% – в смерть.

Диего Марласка… Бывший владелец. По «совпадению» – литератор. А справку о нём Мартин получает от адвоката Валера. Себастьяна. Сына дона Сопонсио. Наконец-то, у Сафона в именах мелькнуло что-то в себя!
А интерес нашего героя к своему аналогу («Д.М.») определялся тем, что ему стало известно о причастности к биографии последнего своего инфернального благодетеля-совратителя. Тёмная история… С Марласка. Что-то вроде самоубийства (утонул?), на почве любовных интриг (актриса Ирена Сабино). А увлекался (будучи адвокатом) историей религии, теологией…
Тут Давид встревожился уже не на шутку. Хотя догадаться, с кем имеет дело, должен был почти сразу. «Шутник» однако повторялся, если сюда добавить историю, которую накопал Барсело. О судьбе парижского автора Ламбера, спалившего себя вместе с заказанной рукописью и тем сомнительным издательством.

А с Корелли-Кириллом я, может быть, и поспешил. «Корел» этих – пруд пруди. К кривляке-орешнику попугайчик в самый раз будет. Из какаду. Кореллой (Nymphicus hollandicus) кличут. Что не говори, а языки перекликаются. Я – не о карело-финском (к латыни и прочему), а о самом что ни на есть русском. Кривое-корявое. Кривда-завиральня. К отцу лжи диаволу. К «обезьяне-Бога». Кореллят так сказать…
А просто «корелый» – грязный, гадкий. Бомж-лешак. Закоревший.
К этому корню и «горелый» тянется (обгореший, закопчённый). Хотя и лишнего уже. Разве что к тем сожжениям в играх Карлоса Руиса.
Если чуть серьёзнее, да к именам, то в «напарники» к Корелли можно предлагать как сатаниста Алистера Кроули (там ещё и феномен фашизма-нацизма маячит – ко времени событий: конец 20-х-начало 30-х), так и забавника Льюиса Кэррола. Несколько слов о последнем.
Настоящее имя – Чарльз Лютвидж Дод(ж)сон (1832-1898). Математик, логик, философ, фотограф. Представлять, как писателя, особой необходимости нет: «Алиса в стране чудес», «Алиса в Зазеркалье», «Охота на Снарка». Ну, это если по минимуму. Из самого популярного. А так…
Много чего…– Вокруг математики и логики, зеркал и узелков, поэзии и всяких там забав-курьёзов-игрушек. В шахматишки поигрывал…
Алиса… Привет мистеру Кроули! А заодно Алексу Леоса Каракса. Кстати: Леос – Льюис, Каракс – Кэррол…

[Женское имя Алиса является сокращённой формой имени Adelaide (фр. Adelaide), в свою очередь представляющего собой французский вариант древнегерманского имени Adalheid (Adelheid, Adelheidis). Это сложное слово включает два корня: adal (благородный, знатный) и heid (вид, род, образ). Таким образом, имя Adalheid означает не что иное, как «благородная видом», «благородная происхождением» или же просто «благородство». Такое же значение, с определённой эмоциональной окраской, можно признать и за именем Алиса. Существуют гипотезы о связи имени Алиса с греческим женским именем Каллиста, или с греческим же словом aletheia («истина»).]

На мой (пиитски-герменевтический) вкус-слух-нюх, Алиса перекликается и с Изабеллой (Елизаветой). Именем, весьма значимым в контексте наших блужданий от Сафона через Каракса и дальше…
Изабелла, Элизабет, Исабель, Эльжбета, Эльза, Бабетта, Беттина…
Клятва Богу.

[Елизавета (ивр. ;;;;;;;;;, Элише;ва – букв. «Бог мой – клятва», «Богом я клянусь») – женское имя еврейского происхождения.
Имя Елизавета носила супруга первосвященника Аарона. Праведная Елизавета была женой священника Захарии, двоюродной сестрой Марии (матери Иисуса) и матерью Иоанна Крестителя.]

Если в переклик, так и к Элизиуму, и к Алоису (Адольф Шикльгрубер слегка напрягся!)

[Элизиум, или Элизий (лат. Elysium, от др.-греч. ;;;;;;; (;;;;;;), «Елисейские Поля») – в древнегреческой мифологии часть загробного мира, обитель душ блаженных.
Алоиз или Алоис, или Алоизий (нем. Alois) – немецкое мужское имя. Происходит от древневерхнемецкого «Alwis» – «весьма мудрый».]

А и в самой «Игре Ангела» это имя встречается: Алиса Марласка.
Имя (Кэррола)… Чарльз – Карл, Карлос… Лютвидж – что-то к свету?! Светы, тьмы… Переходы. Ангела-демоны-призраки-отражения…Доджсон… Вообще-то, у англичан «джош» – как-то к чертёнку. Ну, это если вылущить его из Додсона и протянуть к Джойсу.

[Джош (англ. joss) – слово это пришло в английский из португальского, искаженное «deos» – бог; имя нарицательное и применяется к любому идолу (синоним слова «божок»).]

С какого-то момента «галлюцинации» (назовём это так) Давида становятся всё более интенсивными. Однако местами испытываешь и разочарование. Ожидаемое превращение персонажей затягивается (Марласка – Рикардо Сальвадор). По мне, больше смотрелась парочка Видаль – Корелли. Но всё завершилось тривиальным самострелом Педро. Из потешного револьвера, доставшегося в наследство Мартину, отца которого изрешетили пулями, случайно (?) попутав именно с Видалем.
Двойники… «Д.М.». Оказывается, «утонул-сгорел» не сам Марласка, а «напарник» Ирен – Хака. Диего же суждено превратиться в факел лишь после дуэльной схватки с Давидом в проклятом доме с башней.
Моего испанского явно недостаточно, чтобы извлечь что-то из самой фамилии.
История? – Марло, Марлоны… Есть приличный поэт Елизаветинской эпохи Кристофер Марло (1564-1593). Англичанин. Одногодок (а где-то и двойник) Шекспира. Приятельствовал с племянником Фрэнсиса Уолсингема (к пушкинскому «Пиру»!?) – членом Тайного совета, начальником разведки и контрразведки. Гений шпионажа и, как отмечают, злейший враг Испании! Этот – скорее к Грандесу.
А чем отметился помянутый пиит? – Сотрудничал с Тайным советом. Попался на фальшивомонетничестве, но особо за это не пострадал. Имел славу курильщика, распутника, дуэлянта, колдуна, вольнодумца и содомита.
«Приличный» поэт погряз в богохульстве («Евангелист Иоанн делил ложе с Иисусом»). По доносу Томаса Кида (автора «Испанской трагедии»), допрашивался, но аресту не подвергался. Однако спустя 10 дней после допроса был зарезан в пьяной драке в таверне Дептфорда (юго-восток Лондона).

[Главные герои произведений Марло – борцы с огромным честолюбием и грандиозной жизненной энергией. Они выплёскивают свою душу в полных патетики длинных монологах, которые Марло ввёл в арсенал приёмов елизаветинской драмы. Поэт видел подлинные истоки трагического не во внешних обстоятельствах, определяющих судьбу персонажей, а во внутренних душевных противоречиях, раздирающих исполинскую личность, поднявшуюся над обыденностью и расхожими нормами.]

Среди пьес Марло есть и «Doctor Faustus», где главный герой продаёт душу из-за жажды знаний и стремления владеть миром.
Так что, под Марласку Сафона он тянет…
Сохранился и портрет (1585). «Неизвестный» кисти неизвестного автора.
Можно обратить внимание и на фильм Джармуша (!) «Выживут только любовники». И не только к «Любовникам с Нового моста» Каракса, или к его же «Дурной крови» (с тем вирусом, от которого гибнут занимающиеся любовью без любви), но и поскольку одним из главных героев здесь является Кристофер Марло. «Криптовампирская любовная история» – как назвал её сам Джим, являющийся одновременно и автором сценария.

[Адам (Том Хиддлстон) – талантливый андерграундный музыкант, играет на гитаре, живёт в мрачном Детройте, одевается в стиле 60-х (так же оборудовав и свою студию) и не выходит днём из дома. Он не в восторге от того, куда катится мир, и подумывает о способах самоубийства. Адам мрачен, он просит своего приятеля Иэна достать ему деревянную пулю из самого твёрдого дерева.
В тёплом Танжере живёт его загадочная жена Ева (Тильда Суинтон), которая стильно одевается, обожает поэзию и по вечерам разговаривает с Кристофером Марло (Джон Хёрт) (в фильме неоднократно подчёркивается, что именно Марло является истинным автором произведений Шекспира). Адаму и Еве – много веков, они предпочитают не убивать людей ради свежей крови, а добывать запасы крови в больницах. Также они ненавидят зомби, за то, что те натворили на протяжении веков. Они общаются по телефону – Ева обеспокоена настроением любимого, и вот летит самолётом в Детройт.
Вскоре к ним в гости из Лос-Анджелеса («город зомби», как говорит Адам) нагрянула младшая сестра Евы – необузданная безбашенная вампирша Ава (Миа Васиковска), которую они оба недолюбливают (ещё свежи воспоминания об их похождениях в Париже 88-летней давности). Ава без стеснения «уговаривает» большую часть запасов крови пары (ведь она «так устала с дороги»), а на другой день все вместе – Адам, Ева, Ава и Иэн – идут в ночной клуб с живой музыкой. Вернувшись домой Ава с Иэном напиваются. Наутро «с похмелья» Ава «выпивает досуха» Иэна. Происходит скандал, Адам выгоняет Аву.
Адам и Ева растворяют в кислоте труп Иэна и улетают в Танжер, но череда неприятностей, кажется, только начинается: Кристофер Марло умирает, обычный канал доставки безопасной крови утерян. Голодные вампиры выходят на улицы Танжера.]

Возникает ощущение, что как и с фильмами Леоса Каракса я снова «попал».
В любом случае, связка Марласка с К.Марло, кажется куда значительнее, чем с нашим (и Сафона) современником Фернандо Гранде-Марласка Гомесом, министром внутренних дел в правительстве Педро Санчеса.
Хотя…

[Фернандо Гранде-Марласка родился в семье сотрудника муниципальной полиции. Выпускник Университета Деусто. В 1987–1989 годах служил в суде в кантабрийской Сантонье, где в частности расследовал в отношении Рафаэля Эскобедо дело об убийстве маркизов Уркихо. В 1990 году перешёл на работу во 2-й следственный комитет Бильбао, спустя девять лет службы там получил назначение председателем 6-й палаты по уголовным делам суда провинции Бискайя. В 2003 году возглавил 36-й следственный комитет в Мадриде. В 2004 году перешёл на службу в Национальную судебную коллегию в чине заместителя судьи Бальтасара Гарсона в 5-м центральном следственном комитете. На этой должности следователь Гранде-Марласка, широко известный в Бильбао, вынужденный покинуть родной город из-за многочисленных угроз со стороны террористической организации ЭТА, прославился на национальном уровне.
23 февраля 2012 года Фернандо Гранде-Марласка был назначен председателем палаты по уголовным делам Национальной судебной коллегии. 29 ноября следующего года по предложению Народной партии вошёл в состав Генерального совета судебной власти. В июне 2018 года вошёл в состав правительства Педро Санчеса в ранге министра внутренних дели Испании.
В интервью журналистке Росе Монтеро для El Pa;s в 2006 году Фернандо Гранде-Марласка указал, что состоит в однополом браке с Горкой Гомесом.]

Н-да… Заманчиво! А тут ещё и «Гранде» – к инспектору Грандесу. Фигура Фернандо достаточно примечательна, чтобы обратить на неё внимание. Даже из Лос-Анджелеса. Даже в 2008 году. Я – о Сафоне.
Чем он (реальный Марласка) только Карлосу насолил?!

Семперо… Semper – всегда, вечно.

[Semper idem (в переводе с латыни – «всегда один и тот же», «всегда одно и то же», «всё то же») – латинская фраза, которая означает способность сохранять душевное спокойствие, не терять лица, оставаться самим собой, когда человек находится в разных жизненных ситуациях, несмотря на то, удачно они для него складываются или наоборот – неудачно. В русском языке есть аналог данной фразе: «В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй».]

Semper fi – всегда верен

В шутку назвал свои наигрыши «методом Фрейда». Под сериал с Иваном Охлобыстиным, но, главным образом, в подыгрыш постмодернизму и, в частности, Сафону.
Что – фильмы «говорят»?
Вчера глянул сразу два: «ВТЛ» (Джармуша) и «Полу Икс (X)» Каракса (1999).
Голодные вампиры выходят на улицы Танжера…
Джармуш (вышел через связку Марласка-Марло) «порадовал» попаданием в фильмы Каракса. По одним только названиям: «Выживут только любовники» / «Любовники с Нового моста» и «Дурная кровь».
К «любовникам»…
Сам Дени Лаван смахивает и на прокажённого (особенно переносица…), и на вампира. Лаван…Изначально кликнул и Лиана (Кубера) у Сафона, и одного из классиков современного сатанизма ЛаВея (Антон Шандор… – Говард Стэнтон Леви). Последний родился в Чикаго (это – слегка к «Поле X» Каракса-Мелвилла). Умер в Калифорнии (Сан-Франциско), где и провёл большую часть жизни. Там и Лос-Анджелес под боком (это – к Сафону), где ЛаВею довелось поработать органистом. А музыкальностью он действительно отличался (как, кстати, и Сафон, Каракс, Лаван, вампир Адам Джармуша…). Об Алистере Кроули промолчим – разве что кивнём слегка Андреасу Корелли.
В тех (любовниках), что с Пон(т)-Нёф Каракса, Джармушем на меня дохнуло (от «Мертвеца») через символы Воды. Через баржу (баркас), собирающую тонущих влюблённых и уносящую их к Гавру. Хотя Кустурицей там дышало не меньше.
«Выживут только влюблённые»… А первыми из «зомби», кого выцеливают осатаневшие Адам и Ева, почему-то оказываются двое целующихся. Вроде, как влюблённых. Остаётся «надеяться», что их-то не выпьют досуха (а трупы не растворят в кислоте), а, напротив, обратят таким образом в почти бессмертных вампов.
А с чего всё началось? – Парочка влюблённых вампов держалась свежей кровью, которую они получали от знакомых врачей. Адам – в своём тёмном и холодном Детройте, а Ева – в жарком марокканском Танжере (через двойника Шекспира вампа Марло). Натужно, в аскетических дозах, но получали. И вот заявилась отвязная сестра-«алкашка» Ава, схавала Иэна, и какая-то связь-цепочка обломилась. Не иначе в отклик на это святотатство не той кровушки («дурной») хлебнул танжерец Марло. Свежей у знакомцев-врачей не оказалось, вот и подсунули. Гнилую. И сорвалось… С цепи.
А услужливому меломану Иэну, мабыть, икнулось предательство. Музыку, сочинённую Адамом, на потребу зомби скидывал, скорее всего, он…
В «Дурную кровь» Каракса Джармуш своим попал всерьёз. Случайно!? – Не знаю. Ибо с фильмом Леоса Джим, конечно, был знаком. Тот вирус (1986) целился в «любовников не по любви». Здесь…
Там – Алекс-говорун запутался в своих любви-дружбе. А само название («Дурная кровь»)… – Только в тему «наследственности» (Жан, отец Алекса – Алекс…)?! О предательствах? О человеческой природе как таковой? – Любовь. Жизнь. Смерть. Верность. Предательство. Ложь…

Semper fi…

«Пола Икс»…
Жил себе. Молодой. Красивый. В достатке. Успешный… Писатель. Пьер.
Влюбился. Почти женился…Люси.
Мать… Мачеха?! Почти как брат с сестрой. А то…
Отец… Дипломат. Отца уже нет. Какие-то архивы. Якобы… В замке.
Кузен… Тибо. Друг. Уехал в Чикаго. Вернулся.
Поговорили…
С Люси. Она: никаких тайн (секретов)! Только правда (между любящими).
С Тибо. – На тебя смотрит… – Кто?! – Девушка…
Понеслось. На мотоцикле. Зацепился. Поранился…
Изабель (Изабелл).
Рана… Ложь. Истина… Понеслось. Завертелось. Перевернулось. А всё так пристойно было… Вроде бы.
К чему?! – Жизнь абсурдна. Чрезмерный зов Истины делает её (жизнь) и вовсе невыносимой. Сартр рядом не стоял.
Однако надо бы прочесть и самого Мелвилла. А то всё «Моби Дик, Моби Дик..». Ахав… – Ахав. Кит. Иона. Иэн. Ава (Хава)… – Тьфу! На меня.
«Пьер, или Двусмысленности».
Без мотоцикла, разумеется.
Едва начав читать, получаю ещё одну «дозу» к своим блужданиям в лабиринте. Род Глендиннинг…
Пьер. Его неувядающая (к пятидесяти) красавица мать. «Сестрица» Мэри… По фильму – младший Депардье и Катрин Денёв. Дива! На момент съёмок актёрке все 55. Хороша! Роскошна. В роль и в литературный прообраз (несмотря на временной сдвиг в добрых полтора столетия) – в тютельку. Но я – не о них. Меня фамилия колыхнула. В Гёльдерлина.
Забиваю в связке: Мелвилл – Гёльдерлин. Инет ничего не выдаёт. По крайней мере, ничего стоящего. А к чему, собственно, их спаривать?!
Ну, какое-то созвучие фамилий. Ну, имя американца (Герман) и «немецкость» Фридриха (Иоганна Христиана…). Романтизм?! Романтизм, конечно, общит. Однако не густо. К чему ж тогда колыхнуло?!
Безумства Пьера (пока по Караксу) и несчастного гения, рядом с которым, у меня – всегда Ницше и Хайдеггер?! – Сим-сим, откройся!
Гёльдерлин… Будучи домашним учителем у семьи Гонтар во Франкфурте-на-Майне (с 1796 г.) влюбился в мать учеников – Сюзетт. Она стала вдохновением для Гёльдерлина при написании романа «Гиперион, или Отшельник в Греции», опубликованного в 1797–1799 годах.

[В ней он нашёл идеал женщины, звал «гречанкой», и воспевал в своих произведениях под именем Диотимы. Он изобразил её в своём романе «Гиперион, или Отшельник в Греции» под именем Диотимы (;;;;;;;, от древнегреческого прототипа которой (Диотимы из Мантинеи) согласно легенде произошло понятие платонической любви). Односторонняя любовь и недостижимость «гречанки-Диотимы» сильно угнетала его, возможно это была одной из причин, по которой от занялся бегством в аутистический мир иллюзий.
Современники говорили, что черты лица Гёльдерлина и Диотимы были схожи, как две капли воды, они выглядели как брат и сестра. Позднее это послужило мотивом для поэмы Гёльдерлина 1799 года «Эмилия в канун своей свадьбы» («Emilie vor ihran Brauttag»). В данной поэме отношение Эмилии к своему супругу носит оттенок сестринства, к тому же этот жених похож на покойного брата Эмилии.
В сентябре 1798 года Гёльдерлин расстался с семейством Гонтар и бросил домашнее преподавание, и стал переезжать с места на место.
После переезда из дома Гонтаров, Гёльдерлин не прекращал тайно переписываться с Диотимой, вплоть до её смерти в 1802 году.]

А вот это интересно! Мать (пусть не собственная, а лишь учеников). Платоническая любовь. Схожесть как брата с сестрой.
При просмотре фильма мелькнула версия: не мачеха ли миссис Глендиннинг Пьеру!? Уж больно смутило их общение: «братец», «сестричка», проскакивающий эротизм… Попахивало инцестом. Книга многое ставит на места. Но…
Помешательство Гёльдерлина. Его радикальная несовместимость с «действительностью»… Всё это – вполне к версии Мелвилла.
Автобиографическое?! – Просвечивается и оно.
Мария Гансевоорт. Мать Генриха. А в романе – Мэри. Глендиннинг.
Отец матери писателя Питер Гансевоорт. Генерал. Герой войны за независимость. Портрет отца Мэри (Пьера же!) – даже очень!
Отец Германа. Аллан (слегка к Эдгару Аллану По) Мелвилл…

[…много времени за пределами Нью-Йорка и Европы в качестве комиссионного продавца и импортера французских галантерейных товаров
…провёл два года в Париже и научился свободно говорить и писать по-французски
…жил не по средствам, и брал в долг большие суммы как у своего отца, так и у вдовствующей матери его жены
В декабре 1831 г. отец Германа вернулся из Нью-Йорка на пароходе, но лед заставил его проехать последние семьдесят миль за два дня и две ночи в открытой конной повозке при ;190С, в результате чего он заболел. В начале января он начал проявлять «признаки бреда», а его положение ухудшалось, пока его жена не почувствовала, что его страдания лишают его разума. За два месяца до достижения пятидесяти лет Аллан Мелвилл умер 28 января 1832 года. Поскольку Герман больше не посещал школу, он, вероятно, был свидетелем этих сцен. Двадцать лет спустя он описал похожую смерть в «Пьере».]

Мир призраков. Мир Гёльдерлина. С какого-то момента – мир Пьера у Мелвилла. Мир героев Сафона…
Готика! Шарада. Лабиринт…
Странный роман. Скорее, чистой воды постмодернизм (за полвека до «Улисса» Джойса), чем просто прощание с романтизмом.
Вот я – играю «в имена». А Герман увлекался игрой слов. По крайней мере, в «Пьере» её предостаточно. К ней (в частности) и «двусмысленности».
Переходы… Между эпохами. Между сном, бредом и явью (сознанием, подсознанием, бессознательным). Между жизнью и творчеством.
Превращения. Пересечения (наложения). Перверсии…

[Меня мучит предчувствие, что впереди нас ждет вечный мрак. Поведай мне вновь про ту двойницу, Пьер, про то таинственное призрачное лицо, что, как ты мне сказал когда-то, трижды являлось тебе, а ты пытался бежать, и все безуспешно. Как голубеют небеса, о, как сладок воздух, Пьер… но поведай мне историю двойницы – у неё темные блестящие глаза, мрачное молящее лицо, по которому всегда разлита загадочная бледность и которое всякий раз от тебя отворачивается. Ах, Пьер, порой я думаю – не выйти мне никогда за моего ненаглядного Пьера, пока не разведаю тайну этой двойницы. Скажи мне, скажи мне, Пьер, кто сей упорный василиск с неподвижными глазами, пылающими мрачностью, кто эта двойница, что сейчас предстала предо мною.]

Трижды!? – Когда?! Один раз (до выражения этой тревоги Люси) – определённо. Но…

[– Я вижу восход Венеры. А тут вижу новую планету и, наконец, бескрайнюю туманность, усеянную звёздами, как если б тебя затмил некий сверкающий таинственный образ.]

От этих слов Пьера (учитывая последующее развитие романа и сказанное прежде) дохнуло то ли Джоном Китсом, то ли Гёльдерлином. Можно – и к Эндимиону (что ближе), можно и к Гипериону. Присутствие Симмонса не обязательно.
Ах! Чтобы опять не забыть. Когда вспоминал музу Гёльдерлина Сюзетт Гонтар, её фамилия отзывалась чем-то в биографии Мелвилла. Кем-то из близких ему. Из круга американской литературы. – Восстановил: Готорн (хотя всплывало что-то вроде Гортон, Гордон). Причём, не Джулиан, а его отец Натаниэль (1804-1864). Видный представитель романтизма, обогативший литературу введением элементов аллегории и символизма.
А «близость» с Мелвиллом была не тривиальная. Достаточно вспомнить посвящение Готорну («в знак преклонения перед его гением») самого «Моби-Дика» и факт переселения, чтобы жить по соседству.

Двойница… Пьеру она начинает видеться везде. В ветвях могучей сосны – дерева печали…

[Как широко, как вольно раскинулись эти корни! Несомненно, сосна эта крепко вросла в нашу плодоносную землю! Ты, яркий цветок, не пустил свои корни так глубоко. Это дерево видело сто поколений тех пестрых цветов и увидит еще сотню новых. Вот что печалит меня больше всего. Чу, я слышу безутешные и бесконечные жалобные стоны этой Эоловой сосны… ветер стонет в ее ветвях… ветер… то дыхание Господа!.. Неужто Он так печален? О дерево! Столь могучее, столь высокое и при этом столь мрачное! Вот что самое странное! Чу! Стоит мне поднять глаза, чтоб всмотреться в гущу твоих ветвей, о дерево, как двойница, двойница там появляется и смотрит в ответ!.. Да кто же ты Пьеру? Спустись ко мне, о ты, неведомая дева, что за безотрадное сравненье с той, другой, с прекрасною Люси, которая также покоряет и покорила мое сердце первой! Так печаль всегда шествует вместе с радостью? Так печаль, как своевольный гость, всегда ворвется без всякого стука? Но я еще не знал тебя, печаль, ты только притча для меня. Я знаком с иными проявленьями благородного бешенства; я часто предавался мечтам о том, откуда приходит размышление, откуда приходит грусть, откуда все прелестные поэтические предчувствия… но ты, печаль! Ты остаешься для меня сказкой о привидениях. Я не знаю тебя вовсе и едва ли не готов счесть тебя пустою выдумкой. Не то чтобы мне ни разу не доводилось грустить, временами на меня находит грусть, и такими минутами я совсем не дорожу, но сохрани меня Боже от тебя, ты, в ком таится куда более густой мрак! При мысли о тебе меня бросает в дрожь! Двойница!.. двойница! Вновь она выглянула из чащи твоих ветвей, о дерево! Двойница прокралась в мое сердце. Таинственное создание! Кто же ты? По какому праву ловишь ты мои заветнейшие мысли? Убери свои тонкие пальчики от меня – я помолвлен, да не с тобой. Оставь меня!.. Какие у тебя права на меня? Ты не влюблена в меня, надеюсь? То было бы худшим несчастьем и для тебя, и для меня, и для Люси. Этого быть не может. Кто, кто же ты? О! Проклятая неопределенность – слишком хорошо мне знакомая и все ж необъяснимая, – неизвестность, полная неизвестность! Сдается мне, я погряз в замешательстве. Видно, знаешь ты обо мне то, чего я сам о себе не знаю, – что же именно? Если в глубине твоих глаз таится некая мрачная тайна, поведай ее, Пьер этого требует; что скрываешь ты под своим покрывалом, коим ты окутала себя столь небрежно, что, мнится мне, я различаю его движения, но не формы? Вижу, как трепещут его складки позади защитного экрана. Никогда прежде на душу Пьера не сходило подобное безмолвие! Если на деле там ничего нет и ты воплощение высших сил, что требуют от меня безоговорочного подчинения, то я молю тебя поднять покрывало, ибо я должен узреть это сам. Последую ли я опасной тропой к обрыву, предостереги меня; зависну ли над краем пропасти, удержи от падения; но только избавь от неведомой муки, что разом овладела моей душой и тиранит ее нестерпимо, не казни меня долее, иначе та кроткая вера, которою Пьер верит в тебя – чистая, незапятнанная вера, – может растаять, как легкий дым, оставив меня на милость недалекого атеизма! А, двойница сразу исчезла. Молю Небо, только бы она не показалась снова и не нырнула обратно в чащу твоих высоких ветвей, о дерево! Но двойница исчезла… исчезла… исчезла совсем; и я возношу Господу хвалу, и радость вернулась ко мне – радость, что принадлежит мне по праву; если бы я лишился радости, то мне пришлось бы вступить в смертельную вражду с невидимыми силами. Ха! Отныне меня облекает и защищает стальная броня; и мне доводилось слышать, что жестокость грядущих зим предсказывали по толщине кожуры на початке маиса – так рассказывают наши старые фермеры. Но это сравнение мрачное. Брось-ка ты свои аллегории – медоточивые в устах оратора, но горькие для желудка философа. Стало быть, да здравствует мое счастливое освобождение, и моя радость прогонит прочь все призраки – вот они и пропали; и Пьер вновь видит пред собою радость и жизнь. Ты, величавая сосна!.. Я не стану больше внимать твоим вероломнейшим небылицам. Не столь уж часто ты зовешь под свою душистую сень, чтобы поразмыслить над теми мрачными корнями, что крепко держат тебя в земле. Так я тебя покидаю, и да пребудет мир с тобою, сосна! Та благословенная ясность мысли, что всегда таится на дне любой грусти – обычной грусти – и приходит, когда все прочее миновало, – ныне во мне та счастливая ясность, и досталась она мне по сходной цене. Я не жалею, что предавался грусти, ведь теперь я так счастлив. Люси, любимая!.. так, так, так… мы с тобою славно скоротаем этот вечерок; и альбом гравюр, сделанных с картин фламандских художников, будет первым, что мы станем смотреть, а потом примемся за второй, за Гомера Флаксмана – эти ясные линии, которые притом полны безыскусного варварского благородства. Затем Флаксманов Данте… Данте! Он воспевает ночь и ад. Нет, мы не откроем Данте. Мне пришло на ум, что двойница… двойница… немного напоминает прелестную задумчивую Франческу… или скорее дочь Франчески – милый призрак, навеянный печальным ночным ветром проницательному Вергилию и изгнаннику-флорентийцу. Нет, мы не откроем Данте Флаксмана. Печальная Франческа для меня само совершенство. Флаксман может вдохнуть в нее жизнь – сделать ее мучения осязаемыми, изобразив их с дивным искусством… с обворожительной силой. Нет! Не открою я Данте Флаксмана! Будь проклят час, когда я прочел Данте! Более проклят, чем тот, когда Паоло и Франческа занимались чтением рокового «Ланселота»!]

Попытка укрыться от видений за причитаниями-заклинаниями тщетна

[Двойница, о которой Пьер и Люси столь таинственно и испуганно толковали меж собою, была не одним только чудным призраком; и Пьер угадывал в ней смертные черты, в коих сквозила бесконечная печаль. Она не являлась ему ни в уединении, ни на какой-нибудь тайной тропе, ни в бледном свете месяца, но всегда при ярком огне свечей в оживленной гостиной, где весело звенело четыре десятка женских голосов. В самый разгар веселья эта тень неизбежно настигала его. Стоя в венце из света, она тихо манила его к себе, и в ее улыбке грезилось что-то знаменательное и пророческое, намек на прошлое, на некий несмываемый грех; и мнилось, она протянула дрожащий перст к будущему, указуя на некое неотвратимое зло. Такие призраки возникают порой пред взором человека, и, не промолвя ни единого слова, показывают ему быстрые видения некоего ужасного грядущего. Видом подобные человеку, но окруженные облаком неземного света, явные чувствам, но непостижимые для души, оставляя в нас впечатление несказанного совершенства, всегда парят они между танталовыми муками и блаженством рая; в их облике столь причудливо соединилось дьявольское и божественное, что они с легкостью опрокидывают все наши прежние убеждения, и мы вновь становимся удивленными детьми в этом большом мире.
Двойница преследовала Пьера несколько недель до его поездки с Люси на холмы за пределы Седельных Лугов и перед ее приездом на лето в деревню; больше того, двойница являлась ему в самой обычной и непритязательной обстановке, что лишь разжигало его любопытство.

Двойница преследовала его, как образ некой молящей и прекрасной, пламенной и совершенной Мадонны, что преследует художника, который и страстно того жаждет, и увлечен, но вечно пребывает в недоумении. И каждый раз, когда таинственная двойница приходила ему на ум, новое впечатление волновало его; высокий, резкий, длинный девичий крик снова и снова звенел у него в ушах, ибо ныне ему было ведомо, что это кричала двойница – только таким криком Дельфийского оракула и могло кричать подобное существо. И к чему сей крик? – думал Пьер. Сулит ли он зло двойнице, или мне, или обоим? Или я зверь лесной, что один мой вид сеет всюду такой страх? Но он больше грезил о самой двойнице – о девушке, образ коей неотразимо влек его к себе. А крик казался лишь эхом, что и пристало-то к ней случайно.
Те чувства, что ныне волновали его, видимо, пустили глубочайшие корни и раскинули сеть тончайших волоконец во всем его существе. И чем больше они разрастались в нем, тем больше он тяготился их странной непостижимостью. Что ему одна незнакомая грустноглазая девушка да ее крик? Должно быть, на свете еще немало грустноглазых девушек, и это лишь одна из многих. И что ему эта прекраснейшая грустноглазая девушка? Как печаль могла пленить его настолько, ничуть не меньше, чем жизнерадостность, – тут он и вовсе терялся, силясь разрешить это противоречие. «Хватит с меня этой страсти», – хотелось ему возопить, но тогда, в тихом сиянии своей божественной красоты, двойница с молящим, страдающим взором сама собою возникала пред ним.

Власы двойницы не были змеями Горгоны, и поразила она его вовсе не каким-то отталкивающим безобразием, а своей несказанной красотой да терпеливым, безнадежным страданием.
Но он сознался себе, что это впечатление, вполне понятное, выбило, однако же, почву у него из-под ног, ибо двойница будила в нем самые затаенные и запретные мечты и своим властным молчаливым призывом расшатывала саму основу его духовной жизни, мешая ему вывести на подмостки правду, любовь, сострадание, совесть. «Воистину чудо из чудес! – думал Пьер. – Дивное диво, из-за которого спокойный сон стал у меня редким гостем». Нигде ему не было спасения. Он пытался бормотать себе под нос, облачаясь в пижаму, – это не сработало. Он пытался бежать прочь от двойницы по залитым солнцем лугам – все было напрасно.

Двойница не была милым видением, что пленяет нас несколько кратких минут, а потом ускользает с тем, чтоб никогда не возвратиться. Она всегда витала рядом с ним, и отогнать он ее мог – и то не всегда, – только собрав в кулак всю свою решимость и силу воли. И потом, воспоминание о ее несказанной красоте, что таилось до времени среди прочих ярких впечатлений, ныне, казалось, сгустилось и обрело форму острого копья, пронзающего ему сердце нестерпимой болью всякий раз, как его охватывало известное душевное волнение – назовем это так, – туманило ему голову мечтами о тысяче славных деяний давно минувших лет, приправляя все это старыми семейными сказками о его предках, из коих многие уже давно покоились в могиле.]

А в каких длиннющих предложениях Мелвилл излагает волнения, происходящие в душе своего героя! И насколько приторно-пафосно-иронично-провокационно!

[Он воспылал гневом на великого итальянца Данте за то, что в прежние времена тот стал первым поэтом, кто открыл его трепещущему взору бесчисленные скалы и бездны человеческих тайн и страданий; хотя, в некотором смысле, то было скорее эмпирическое восприятие, чем сенсуальное предчувствие или познание (ибо в те дни его взору не дано было проникнуть в земные глубины и воспарить к небесам, подобно взору Данте, а потому он оказался совершенно не готов сойтись с суровым поэтом честь честью, вознесясь в области мысли, где тот находил для себя полное раздолье), эта буря невежественного гнева юнца была всплеском той неприязни, что несла в себе примесь презрения и антипатию эгоиста, с которой все хилые по природе своей или дремучие умы относятся к мрачной поэзии величайших творцов, что всегда вступает в противоречие с их собственными, легкомысленными, пустыми мечтами беззаботной или же благоразумной молодости; таковая опрометчивая, простодушная вспышка юношеского раздражения Пьера словно унесла с собою прочь все другие личины его меланхолии – если то и впрямь была меланхолия – и вернула ему безмятежность, и он вновь был наготове в ожидании всевозможных мирных радостей, что могли еще быть отпущены ему по милости богов.]

А вот с какого момента мне начинает казаться, что призрак, преследующий Пьера, не просто возбуждается его отношениями с матерью-сестрой, но и порождается её неявленным волхвованием (тайным желанием не отпустить, не отдать другой!) – точно установить уже не могу. Вероятно, уже по фильму. Если я прав, то важно уловить перемену в настроении героя, которая не могла не наступить после гибели матери. И, опять-таки, если…– Что-то пошло не так?! Ведь наведенные чары лишь подтолкнули к разрыву, получив воплощение в реальном (?) существе (Изабелл).
Скорее всего (при моём допущении), и призрак, и собственно Изабелл явились сублимацией отнюдь не осознанных козней Мэри, а сложного комплекса взаимодействий между архетипами сына и матери помимо их (П и М) действительной воли. Если слегка по Юнгу…

Чтобы не слишком «заскучал» Сафон – пока мы тут погрязаем в Мелвилле, психоанализе и античной мифологии – могу предложить вернуться к отношениям-переплетениям «двойников» в его (Карлоса) романах. Например, только по женской линии (с матерями, сёстрами, возлюбленными). Уверен: отыщется (и опять запутается) немалое.
В «Игре» интересна не только связка Кристины и Исабеллы, реально так, по-моему, и не встретившихся, но и эпизодические мелькания матери Давида. Стервы, бросившей не только малолетнего сына, но и – его литературный шедевр. В мусорный ящик. Так и не открыв!
Мегера!! – А за что!? Если к мести. – За отца? За влечение к книгам? За самый факт существования (ею же порождённого)?
И вообще: мамаша эта разве что мелькнула, а присутствие её (проклятие, запах серы) ощущается на протяжении всего романа. Но… Да простит меня Сафон!
Ибо – опять к Мелвиллу.

Люси… Светлая (Лючия). Открытая… Русские аналоги: Светлана, Людмила (Жуковский). Пушкин, в Онегине: Ольга (открытая, но… пустая) и – ей в двойню – Татьяна (тёмная, вся – тайна, ворожба).
Принято считать, что в «Евгении Онегине» Пушкин подводит итог романтическими увлечениями юности (допустим, как и Мелвилл – в 43 – в «Пьере»). Можно даже утрировать: Главный герой романа убивает на дуэли своего друга (по сути – двойника) Ленского. Поэта-романтика.
Учителем (и другом) самого А.С. являлся столп российского романтизма Василий Андреевич Жуковский. Незаконнорожденный сын помещика Афанасия Бунина от наложницы Елизаветы (!) Турчаниновой – собственно турчанки Сальхи, даренной барину приятелем. Несмотря на творческие споры («победителю ученику от побеждённого учителя») Жуковский и Пушкин всегда пребывали в добрых отношениях.
Да. Восприемницей Сальхи-Елизаветы при крещении была законная супруга А. И. Бунина – Мария (!) Григорьевна.

[29 января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына, отец которого тогда находился в Москве. Крещён Василий был в усадебной церкви Покрова Пресвятой Богородицы и записан как «незаконнорождённый сын дворовой вдовы». Восприемником стал обедневший киевский помещик Андрей Григорьевич Жуковский, приживал Буниных, он же усыновил Василия, передав ему свою фамилию и отчество. По легенде, крёстной матерью вызвалась быть Варвара Бунина, а весной и сама Елизавета Дементьевна пришла к Марии Григорьевне и положила младенца Василия у её ног, после чего мир в поместье был восстановлен. И.Ю.Виницкий отмечал, что биографический миф об отношениях в семье Буниных был сконструирован по лекалам романтической литературы XVIII века, а в действительности отношения в усадьбе были сложными до такой степени, что личные драмы требовалось смягчить и эстетизировать в глазах потомков.]

Об истории Жуковского – к слову (вылетело). Однако вставлю его замечательную самохарактеристику:

[– Я часто замечал, что у меня наиболее светлых мыслей тогда, как их надобно импровизировать в выражение или в дополнение чужих мыслей. Мой ум – как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтоб из него выскочила искра. Это вообще характер моего авторского творчества; у меня почти всё или чужое или по поводу чужого, и всё однако моё.]

Полагаю, что Мелвилл, при написании Пьера, мог даже не знать о существовании светочи русского романтизма. А имена Мария и Елизавета были в те времена частыми во многих краях, и возможность их «романтического» столкновения также не представляется чем-то чрезвычайным.

Изабелл… Клятва (нарушенная!). Тайна. Рана. Проклятие…
Луна. Селена Эндимиона.
Не клянись! Ибо…

На Мф 5:34

[Свт. Хроматий Аквилейский:
А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий
По благодати евангельского учения закон, данный через Моисея, достиг совершенства. Закон предписывает не клясться ложно, Евангелие – вовсе не клясться. Прежде это предписывал Святой Дух через Соломона, говоря: Не приучай уст твоих к клятве (Сир. 23:8). И еще: Ибо, как раб, постоянно подвергающийся наказанию, не избавляется от ран, так и клянущийся непрестанно именем Святого не очистится от греха (Сир. 23:10). Поэтому нам не следует клясться. Зачем же каждому из нас необходимо клясться, когда нам вовсе не следует лгать; чьи слова должны быть всегда настолько правдивы и настолько наполнены верой, чтобы считаться клятвой? И потому Господь запрещает нам не только ложно клясться, но и клясться вообще, чтобы мы казались говорящими правду не только в момент клятвы, чтобы мы, созданные правдивыми во всякой речи, не считали, что можно лгать без клятвы. Ибо причина клятвы в том, чтобы клянущийся клялся в том, что он говорит правду. И поэтому Господь не желает делать никакого различия между клятвой и нашей речью, потому что как в клятве не должно быть ничего нечестного, так и в наших речах не должно быть никакой лжи, потому что за то и за другое – клятвопреступление и ложь – наказывает божественный закон, как гласит Писание: Клевещущие уста убивают душу (Прем. 1:11). Итак, всякий, говорящий правду, клянется, ибо написано: Верный свидетель не лжёт (Притч. 14:5).]

Кристина – Исабелла («Игра ангела»).
Люси – Изабелл…
Сомнений о влиянии (назовём это так) Каракса на Сафона почти не осталось. Непосредственно или через Мелвилла – не суть важно. Хотя… – Каракс (та же «Пола») мог Карлоса просто зацепить. Но тогда переход к «Пьеру» неизбежен. А «Пьер», как не крути, не «Пола». «Пьер» – куда витиеватее.
Но это (впечатление) – по прочтении лишь двух романов Карлоса Руиса. Неплохо бы глянуть «Узник неба». Да и «Лабиринт» не помешало бы. А вот «Подростковое» (как преамбула) вряд ли что добавит.
Мелвилла («Пьер») не дочитал и до середины. Пока так: Киноверсия Каракса уводит-таки в сторону прилично. И дело не только во временном сдвиге и замене лошадок на «моторы»…
По привычке прихватил концовку. Там есть эпизод с художественной галереей. Два портрета. Действительно исторический – Беатриче Ченчи (Гвидо Рени, 1599) и вымышленный писателем № 99 «Голова незнакомца, кисти неизвестного живописца». В киноверсии ничего подобного не наблюдается. А эпизод не рядовой. И портреты интересные!
«Незнакомец»? – Действительный прототип поискать, конечно, можно… Шарада в шараде. Особенно с учётом сходства «джентельмена» из галерии с уничтоженным Пьером портретом отца (молодого), сидящего в кресле. Но в любом случае это будут предположения-догадки.
А поскольку у меня тут свои «забавы», подтянем зацепленный портрет Марло («двойника» Шекспира). Вестимо, к середине XIX века (деяния Мелвилла) он не шибко подходит… Так и Беатриче Гвидо – к Изабелл – если по времени (а что нам время («утраченное»)!?), вроде и не очень.
С Марло что забавно?! – Незнакомец кисти неизвестного художника. По достаточно обоснованной версии – «вамп» (кивок Джармушу) Кристофер Марло. Однако – не «Голова» токмо, а вполне в теле. Однако – забавно! И год написания (1585) в «двойницу двойницы» (Беатриче-Изабель) ложится.
Впрочем, аналог портрета, взволновавшего Пьера, лучше бы поискать у итальянских мастеров того времени, а не у английских…

[Становилось ясно, что вся выставка была собранием той жалкой, заокеанской мазни, кою с неслыханной наглостью, свойственной некоторым зарубежным торговцам живописью в Америке, окрестили величайшими имёнами, известными в мире искусства. Но как даже самые увечные торсы некогда прекрасных античных статуй все-таки достойны внимания студентов, так и самые топорные современные творения заслуживают того не меньше, ведь и то и другое – неоконченные торсы; одни лишились части своих красот в прошлом, других ожидают новые улучшения в будущем. Всё же, когда Пьер шел вдоль обильно увешанных картинами стен и, казалось, различал безумное тщеславие, кое должно было двигать многими из этих, совершенно безвестных художников в их неудачных попытках изобразить слабой кистью живые темы, он невольно сравнивал их с собою и не мог подавить предчувствия самого меланхоличного толка. Казалось, на всех стенах мира теснилась тьма пустых и слабых картин – в роскошных рамах, но ничтожного содержания. Небольшие и более скромные полотна представляли маленькие сцены семейной жизни и были куда лучше написаны; но они хотя и не вызывали у него вполне ясного отталкивающего чувства, также не рождали никакого дремлющего величественного отзвука в его душе, и поэтому они в целом были ничтожными, несовершенными и неудовлетворительными.
Наконец Пьер и Изабелл подошли к тому полотну, которое Пьер, повинуясь капризу, нашёл в каталоге – № 99.
– О боже! Смотри! Смотри! – закричала Изабелл в сильном возбуждении, – Прежде одно лишь зеркало показывало мне в своей глади эти черты! Смотри! Смотри!
По некой странной прихоти судьбы или посредством коварных хитросплетений какого-то обмана, настоящая жемчужина итальянской живописи проникла в это совершенно разношерстное собрание бледных подделок.
Ни один из тех, кому довелось побывать в знаменитых картинных галереях Европы и не прийти в смущение от тамошних многочисленных непревзойденных шедевров – изобилие, кое сводило на нет всякое различие или отличительное качество в самых обычных умах, – ни один невозмутимый, мудрый человек не может с победоносным видом пройти мимо живописного строя богов без того, чтобы не испытать известное, совершенно особое чувство, вызванное какими-то неповторимыми полотнами, за которыми, тем не менее, и каталоги, и критика величайших знатоков не признает ни одного мало-мальски значимого достоинства, хоть немного похожего на то художественное впечатление, которое при взгляде на произведение искусства возникает само собой. Теперь не время подробно на этом останавливаться; удовлетворитесь этим, что в таких случаях это не всегда отстраненное совершенство, но нередко – случайная конгениальность, которая рождает это удивительное впечатление. Все же сам человек способен списать это на другую причину, поэтому необдуманный исступленный восторг одной или двух особ по поводу творений, которые вовсе не стоят восторгов или которые, самое большее, безразличны остальному миру, – обстоятельство, которое так часто считается необъяснимым.
Но в этой «Голове незнакомца», написанной «неизвестным художником», отвлеченное общее совершенство сливалось с совершенно поразительным, случайным сходством в создании совокупного мощного впечатления и на Пьера, и на Изабелл. Притягательность этого полотна вовсе не уменьшилась от явной незаинтересованности Люси в той самой картине. В самом деле, Люси, коя воспользовалась предлогом постоянных толчков от толпы, выскользнула из руки Пьера и поэтому шаг за шагом прошла далеко вперед по картинному холлу; Люси прошла мимо странной картины, не бросив на неё даже беглого взгляда, и теперь бродила вокруг в ровно противоположном конце холла, где в это самое мгновение она замерла неподвижно перед вполне приличной репродукцией (второй из двух единственных хороших картин из всего собрания) той прекраснейшей, в высшей степени трогательной, но одной из самых страшных женских головок – «Ченчи» кисти Гвидо. Дивность этой головы, возможно, заключается главным образом в разительном, предполагаемом контрасте, наполовину схожем и наполовину подобном тому, почти сверхъестественному виду, который порой имеют девушки южных народов, а именно: кроткие и светлые голубые глаза в соединении с удивительно белым цветом лица, дополненные иссиня-черными волосами. Но при голубых глазах и белой коже волосы Ченчи золотого цвета – значит, с точки зрения натуры все находится в прямой, естественной гармонии, которая, как бы там ни было, даже больше подчеркивает предполагаемую причудливую непоследовательность – как столь прекрасное создание с золотыми кудрями ангела было, так сказать, окутано двойным чёрным крепом двух самых ужасных преступлений (в одном она была участницей, в другом – сообщницей), какие возможны в цивилизованном обществе: инцесте и отцеубийстве.
И теперь эта «Ченчи» и «Незнакомец» были помещены на некоторой высоте, на одном из верхних креплений; и с противоположных стен они смотрели точно в лицо друг другу, так что казалось, что они втайне ведут немой разговор поверх голов живых зрителей, что прогуливались внизу.
Как выглядит «Ченчи», известно каждому. «Незнакомец» представлял темноволосого, привлекательного молодого мужчину, голова которого зловеще выступала на мрачном, тёмном фоне и который двусмысленно улыбался. Невозможно было различить никакого занавеса; темная голова с волнистыми, курчавыми, тёмными волосами, казалось, просто выплывала из портьер и теней. Но Изабелл явственно различала в глазах и челе на портрете туманные черты безошибочного сходства с собою, в то время как для Пьера это лицо было в каком-то смысле воскресением из пепла той копии, которую он сжег на постоялом дворе. Это не было сходство отдельных черт, но проницательный взгляд, тонкая внутренняя гармония целого были почти те же; и при этом, несмотря ни на что, здесь присутствовало недвусмысленное веяние чужих стран, дыхание Европы, и в чертах портрета и в самой манере письма.
– Это?.. Это?.. Как такое может быть? – повторяла Изабелл напряженным шепотом.
Изабелл ровным счетом ничего не знала о той картине, коя была уничтожена Пьером. Но она тут же вспомнила похожего человека, который – под именем её отца – навещал её в радушном доме, в который её перевезли в детстве из большого и безымянного замка, вместе с милой женщиной, в карете. Вне всяких сомнений, несмотря на то что в действительности она не могла быть твёрдо уверена в своем собственном рассудке, который окутывал мрак тайны, она могла каким-то образом лелеять туманные мечты о том, что этот человек всю свою жизнь имел тот же вид для других, какой он имел для неё, в течение столь краткого периода его возможного существования. Зная его исключительно – или грезя о нем, как это вполне могло быть, – в этом единственном его облике, она не могла вообразить его ни в каком другом. Эти ли, другие соображения о грезах Изабелл занимали Пьера в тот миг, сказать было сложно. В любом случае, он ничего ей не сказал, не обманул её, но и не отрыл ей глаза, не просветил её, но и не ввёл в заблуждение. Несомненно, он был слишком погружен в свои, весьма глубокие переживания, в которых надо было разобраться, чтобы копаться ещё и в похожих эмоциях Изабелл. Иными словами, здесь, на этой самой пяди земли, случилось небывалое: хоть они оба и были сильно взволнованы видом одного и того же полотна, но их мысли и воспоминания разминулись и потекли в совершенно разных направлениях, тогда как каждый из них в это время, как бы то ни было неразумно, мог смутно воображать, что ум другого занят теми же, единственными размышлениями. Пьер думал о портрете в кресле; Изабелл – о живом лице. И пылкий ропот Изабелл, вызванный воспоминаниями об этом живом лице, немедленно нашел свой отклик в душе Пьера, пробудив своим звучанием память о портрете в кресле. В любом случае, весь ход событий был столь непредсказуемым и таинственным, что впоследствии никто и, возможно, никогда не раскрыл этого противоречия, поскольку вихрь последующих событий нес их столь быстро и стремительно, что у них не было времени на какие-то неторопливые грезы о прошлом, которые, возможно, необходимы для такого открытия.
– Это?.. Это?.. Как такое может быть? – напряженно шептала Изабелл.
– Нет, этого не может быть; все не так, – отвечал Пьер. – Всего лишь одно из удивительных совпадений, не больше.
– Ох, оставь, Пьер, мы бы напрасно пытались объяснить необъяснимое. Скажи мне: это правда! Это и вправду так! Это чудо!]

А во взгляде того Марло нет ничего особо зловещего, хотя двусмысленность вообразить нетрудно.
Мрачный фон? Выплывание (тем более –  тёмной головы, лица) из портьер и теней? Волнистость курчавых тёмных волос? – Не к «Марло». Но это и не обязательно…
Надо бы «восстановить» сожжённую Пьером копию «портрета в кресле»…

[…в этом-то кабинете, отведенном под своего рода священные тайники Тадмора да тихое прибежище, где отдыхал Пьер, который по временам чувствовал себя одиноко, здесь-то и висел на длинных веревках, что крепились к карнизу, маленький портрет маслом, перед коим Пьер не раз стаивал в забытьи. Будь сия картина представлена на ежегодной общественной выставке и будь ее описание помещено в печать небрежными, сомнительными критиками, оно бы звучало вот как, и то была бы правда: «Импровизированный портрет пригожего, веселого сердцем, молодого джентльмена. Он легко, так сказать, воздушно, легкими мазками запечатлен, или, вернее, легко восседает в старинном малаккском кресле. Одна его рука держит шляпу, меж тем как трость его праздно прислонена к спинке кресла, а пальцы другой руки играют с золотой печатью на цепочке и ключом. Голова с открытыми висками повернута в сторону с особенно ясным и беспечным утренним выраженьем лица. Он выглядит так, точно только что навестил кого-то из своих знакомых. В целом картина весьма талантливо и живо написана; в приятной импровизированной манере. Вне всяких сомнений, то портрет, а не прихоть воображения; и, рискуем смутно предположить, написанный любителем».
Сияющий такою радостью, а потому пробуждающий к себе столько приязни; столь верный в деталях да где молодость схвачена была с такою живостью; столь чудно благообразный да в коем было столько изящества; какие же то были невидимые струны души, кои он так сильно тревожил, что жена того, кто послужил натурою для сего портрета, полагала последний несказанно неприятным и никуда не годным? Мать Пьера всегда заявляла во всеуслышание, что питает отвращение к этой картине, ибо на ней запечатлелась поразительно гадкая ложь о ее супруге. Ее теплые воспоминания о покойном категорически отвергали даже самые скромные и маленькие цветочные венки, коими их пытались увенчать другие. «Это не он», – многозначительно и почти с негодованьем возглашала она всякий раз, когда донимали ее настойчивыми просьбами открыть причину столь малорассудительного расхождения во взглядах едва ль не со всеми прочими родными и друзьями усопшего.

– Скажите, тетушка, неужели папа действительно был таким? Вы когда-нибудь видели его в этом темно-желтом жилете и галстуке с крупным рисунком? Я помню печать и ключ очень хорошо; и всего неделю назад я видел, как мама достала их из маленького выдвижного, запертого на ключ ящика гардероба, но я не помню ни странных усов, ни темно-желтого жилета, ни большого галстука с белым рисунком; вы когда-нибудь видели его в этом галстуке, тетушка?
– Дитя мое, это я выбирала материю для его галстука, да я же и скроила его для него и вышила монограмму «П. Г.» в уголке, но ее не видно на картине. Здесь блестящее сходство – и галстук и все остальное; так он выглядел в то время.]

Действительного портрета с подобными характеристиками нащупать пока не удалось. Скорее всего, такого просто нет, и воображение Г.М. соткало романную версию, исполненную кузеном, без прямого заимствования. «Метод Фрейда», подаривший мне замечательного Марло, в данном случае дивидендов не принёс. Если не считать надписи в левом верхнем углу картины: «Quod me nutrit me destruit» («Что меня питает, то меня и убивает»).
Ну, а самая интригующая версия смерти Марло относится к так называемому шекспировскому вопросу: «согласно американскому исследователю Кальвину Хоффману, смерть поэта была инсценирована, а сам он бежал на континент, где продолжил писать пьесы и сонеты, публикуя их в Англии под именем Шекспира (многие усматривают сходство юноши с изображениями Уильяма Шекспира)».
Иное дело, что мои поиски (не слишком фундаментальные, но достаточно настойчивые) наткнулись на созвучные предмету факты-сюжеты. Парочку из коих воспроизведу, дабы не угасли они в чуланах памяти безо всякого употребления.
Эрих Мария Ремарк. Из сборника рассказов «От полудня до полуночи». Миниатюры, напичканные мистикой. Навскидку…

«Ковровщик из Бейрута».

[Перед нами в темноте что-то высветилось, видимо, белая одежда. Вдруг Мортон сказал:
– Это женщина.
Тень и свет переливались на её одеянии. На бедрах платье натянулось; там оно казалось светлее. Было что-то странно соблазнительное в женщине, молча бредущей во тьме в неверном сиянии звезд. Случайное и безымянное всегда влечет и соблазняет.
Почти непроизвольно мы двинулись за ней. Ритмично, в такт её шагов шла игра света и тени на спокойно ниспадающем арабском платье. Дома отбрасывали длинные, густые тени, окаймленные легким блеском. Улицы стали шире, где-то приглушенно закричал ишак; неожиданно, как выстрел, на площадь упал поток света из кафе. Оружейник, который раньше работал в Сан-Франциско, подсказал нам дорогу.
Когда спустя несколько дней я сидел на базаре и рассматривал монеты, ко мне подошел взволнованный Мортон и сказал, что опять видел ту женщину. Она шла в дом ковровщика. Купив еще несколько метликов с дырочками и два зазубренных, погнутых бешлика, я нерешительно пошел с Мортоном к тому дому.
Ковровщик сидел за работой. Он предложил нам подушки и сигареты. Мы разулись и устроились на подушках. Потом он поклонился и поприветствовал нас:
– Лельтак саиде.
Он хлопнул в ладоши, и появился слуга с маленькими чашечками мокко и несколькими кусочками хлеба. За ними последовал виноград и маслины.
Когда я торговался со стариком, желая купить маленький зелёный молитвенный коврик, вошла женщина. Она не была укутана в покрывало. Мортон подошел к ней и начал разговор. Я предостерегающе посмотрел на него. Он этого не заметил. Но старик улыбнулся.
Я спросил его, разве его жёны не сидят в своих покоях. Он испытующе посмотрел на меня, потом сказал:
– Никто не может построить такие крепкие стены, чтобы женская хитрость не смогла их преодолеть. Непреодолимыми бывают только стены, созданные мыслью. Можно привязать человека к вещам, тогда судьба вещей станет и его судьбой…
Он рассказал, что по линии матери у него есть предки из Персии. Его отец ткал ковры. Его дед тоже провёл жизнь, сидя перед пестрым шёлком. На самом деле за всю жизнь можно сделать только один ковёр: его отцу понадобилось тридцать лет, чтобы выткать молитвенный ковер для калифа. Он сам трудится над неоконченным ковром, который стоит сзади у стены, уже восемнадцать лет. Столько же, сколько его жене.
Я попросил разрешения посмотреть этот ковёр. Он пригласил меня зайти. На обратном пути я упрекал Мортона, что он недостаточно осторожен; с мусульманами шутки плохи, когда речь идёт о женщинах. Мортон рассмеялся и указал в направлении своего консульства.
Я часто смотрел, как старик работает. Ковер имел необычный узор. Из сплетающихся в орнаменте звериных морд складывались две фигуры. По краям их черты казались неестественными и застывшими; в середине они оживали, складываясь из колеблющихся линий. Фигуры уже были закончены, осталось доделать головы.
Молча выводил старик разноцветные линии; казалось, он не замечал, что Мортон шепчется с его женой. На натянутом холсте все чаще появлялся загадочный орнамент неземного голубого и пурпурного цвета сирийских раковин. Я часами просиживал в прохладной мастерской и смотрел на работу старика. В полутьме переходящие друг в друга цвета наполнялись таинственной жизнью; один цвет переливался в другой, они переплетались, как играющие кобры.
Старик уже приступил к головам своих фигур, когда Мортон сказал мне, что вечером он встретится с женщиной наедине. Мастер работал лихорадочно, быстро, почти не поднимая глаз и что-то бормоча себе под нос. О Мортоне он не говорил.
Несколько дней я был по делам в окрестностях Бейрута. А вернувшись, сразу отправился к ковровщику.
Был вечер. В мастерской горела открытая масляная лампа. Старик работал. Его жены не было. Мерцающий свет лампы освещал ковер.
Краски у основания ковра напоминали языки пламени. Холодные арабески, словно шипы, впивались в болезненно распростертую бледную плоть ковра. Нежное движение в середине замирало по краям ковра; здесь, в абстрактных орнаментах, таилась смерть, она словно раздирала когтями вопящие линии, доводила их до мертвого оцепенения, крепко вцеплялась в каждый оттенок цвета – так руки отчаявшихся пленных сжимают решетку. Ковёр жил. Под жёлтыми торопливыми руками старика возникало бледное лицо. Мне даже казалось, что я вижу глаза Мортона на бледном шёлковом черепе.
Мортон вернулся в отель поздно вечером. Я просил его уехать вместе со мной, прежде чем старик что-то заметит и отомстит. Уговорить Нортона было невозможно. Почти полночи он бредил о вечере в гранатовой роще на берегу реки. На следующее утро у него немного болела голова. Он принял хинин и встал, чтобы пойти в колонию.
Я зашёл к старику и предложил ему продать мне ковер. Старик отказался, потому что работа ещё не закончена. Я ответил, что хочу как раз незаконченную, и предложил ему тысячу соров. Он посмотрел на меня неожиданно злобно. Тут вошла его жена. Она была бледна и казалась больной. Старик не обращал на неё внимания, он смотрел только на свой ковёр. Головы были готовы. Фигуры тянулись в стилизованных позах от края до края ковра.
Днём Мортон вернулся домой. Он жаловался на рвоту и лихорадку, со стонами хватался за голову и громко просил выстрелом согнать с его лба голубые и пурпурные когти. Ночью я привёл врача. Когда мы вошли в комнату Мортона, он уже был мёртв. Рядом с ним лежал револьвер, в котором не хватало одной пули.
Я сразу же приказал арестовать ковровщика. Но он смог доказать, что точно в то время, о котором его спрашивали, он был в своей мастерской и как раз заканчивал большой ковёр. Куда подевалась его жена, он не знал. Предполагал, что у неё была любовная связь с каким-то путешествующим европейцем; может быть, они сбежали вдвоём.]

«Финал»

[– Жизнь бессмысленна и полна лжи, darling. Мы слишком проницательны, чтобы довольствоваться массовыми наркотиками: долгом, культурным прогрессом, религией и философией. Мы слишком прозорливы, чтобы погрузиться в банальный круговорот: еда – работа – любовь. Мы слишком больны, чтобы с упрямством и презрением наблюдать за бессмысленностью жизни, как за цирковой пантомимой, хладнокровно дожидаясь последнего акта этой комедии.
Счастлив тот, кто в тиши выращивает свою капусту, выкуривает после работы трубочку, выпивает по вечерам кружечку пива и честно любит свою Карлину. Вдвойне счастлив тот, кто сохранил в неприкосновенности свои идеалы, ходит на службу, которая его кормит, и пользуется уважением ближних. Но втройне блажен тот, для кого женщина означает целый мир, – я говорю женщина, не жена, – в ней он находит исполнение всех своих желаний, так что «их души сливаются воедино», – прости ироничную улыбку – женщина, в которую он верует. Да сохранит Бог глупцу его веру!
Впрочем, в сущности, безразлично, как именно тебя обманывают, потому что всё равно обманывают всегда. Вера в женщину или только в себя, Шопенгауэр или лесть, Эпикур или хладнокровие стоиков: всё это – всего лишь обман.
Но мы, проницательные, слегка больные, недостаточно наивные и непосредственные, чтобы не видеть загадок и запутанной сети ходов лабиринта под названием «жизнь», недостаточно упрямые и последовательные, чтобы пытаться разобраться в ней, мы не можем больше обходиться без ощущения пропасти, пляски на крыше небоскреба, независимо от того, хотим ли мы забыть это чувство или жить с ним.
Мы наслаждаемся знанием о сомнительности бытия как будоражащим дурманом, мы иннервируем им слегка прокисшее вино нашей сексуальности и превращаем его в игристое шампанское.
Словно бесформенный туман в осенней ночи, движемся мы в жестокости бытия, не зная, откуда и куда, – вечерний ветер, облако на небе имеют больше прав на существование, чем мы, – проходит столетие, но всё остается без изменений, независимо от того, как мы жили. Будда или виски, молитва или проклятие, аскеза или разврат – всё равно однажды нас всех зароют в землю, чему бы мы ни поклонялись: своему желудку или чему-то невыразимому, белой женской коже или опиуму, – всё едино…
Жизнь бессмысленна и полна лжи, darling, и единственный смысл заключается в искрящемся вине, в этом голубом дыме, в твоих еще более голубых глазах и в твоем шелковистом девичьем теле.
Я сознательно нацелил на тебя все стрелы своего желания и все свое стремление к познанию, все то, что вибрировало тысячелетиями и теперь смутно шевелится во мне; я сосредоточил всю свою жизнь на тебе, я персонифицировал в тебе весь мир.
……………..
Ты была для меня короной и алтарем, загадкой, соблазном, ребенком, матерью, святой, падшей женщиной и богиней – потому что я так хотел. Ты была для меня жизнью и смертью одновременно, мировой загадкой и загадочным миром, бесконечным праздником чувств и души… Не занимается ли там утренняя заря?.. Праздник окончен…
Ты любила меня, потому что я, подобно Протею, каждый день был разным. И вот мои превращения исчерпаны. Теперь я смогу лишь повторяться, а ты слишком нервна, и тебе это скоро наскучит, отвратит, оттолкнёт от меня. Праздник окончен – я собираюсь домой. Он улыбался, когда покорённая его усталым хладнокровием женщина опустилась перед ним на колени и, как обычно, поклялась ему в вечной любви и верности. Он принял это как должное, как последний утончённый нюанс праздника, и молчаливо наслаждался им.
– В жизни нет ничего более трудного, чем остановиться в нужное время – остаток всегда горек и отдаёт пошлостью. Нужно иметь особое чутье, чтобы уйти вовремя. Этот момент наступает незаметно. Но готовым нужно быть всегда…
Он зажёг все свечи. Комната словно плыла в огне. Персидские ружья в углу отбрасывали матовые блики, мягкие отсветы утопали в толстых коврах, мерцали в красном вине, как корона, сияли на медных волосах женщины, и окутывали ее алебастровые плечи.
– Я лягу здесь, на шкуры и подушки, в нашем волшебном уголке. Расстегни свои одежды и станцуй мне танец белого лотоса…
Когда она взглянула на него в недоумении, он снова улыбнулся. Она никогда еще не танцевала этот танец. Потом она потянулась и начала покачивать бёдрами, а он устроился в сумерках среди множества хризантем, которыми сегодня была полна студия.
От движений тепло растеклось по всему её телу, она выгибала руки, словно стремясь вплести их в золотую сетку свечек-огоньков; поднимала ладони, словно опьянев; скользила, почти физически ощущая неземную прохладу и белизну хризантем. Свободно и легко и в то же время сосредоточенно, в целомудренном экстазе, она начала танец белого лотоса. Она танцевала, увлечённая египетской строгой пластикой и индийской чувственностью, пока ей вдруг не показалось, что комната теряет свои очертания в сумерках и становится похожей на тёмное озеро, в котором светлеет очень бледное лицо, словно белоснежный цветок лотоса в ночи…
Укутавшись в мягкую индийскую шаль – лицо в полутьме комнаты всё ещё светлело, бледное и безмолвное, – она шагнула вперед и увидела на левой руке мужчины тонкий надрез, из которого медленно сочилась последняя кровь, голова его покоилась на подушках, словно он спал, а лицо со спокойной улыбкой белело в сумерках, как белый цветок лотоса.]

А что собственно созвучного?
– О мистической составляющей искусства (творчества): «ковёр» (портрет) – судьба изображённого; танец лотоса…
– О бессмысленности жизни… Всё – ложь! Жизнь, смерть, любовь…
– О Женщине (ну, об этом больше в «Декадансе любви»)… Да и о мужчине (надо вовремя умереть – «по-самурайски»).
– О символах. В частности: о символике цвета. В переходах: тьма – свет…
Да и вообще. Ремарк. «На западном фронте…», «Триумфальная арка», «Три товарища»… А тут – раннее. Новеллы (любитель Цвейга). Почти миниатюры (я лишь слегка подрезал).
Но искал-то я «портрет»… С какого боку выскочили эти рассказы? Если порыться (в них), то отыщется и музыкальная тема (к игре Изабелл на гитаре), и живописание.

[В бронзовых канделябрах горели свечи. Ковры приглушали звук шагов. Ступени сияли, перила поблескивали. Открылась дверь, я сделал несколько шагов и оказался один в комнате, бывшей, очевидно, музыкальным салоном. В углах таились синие тени, в больших окнах брезжила звездная ночь, на темно-красном фоне четко вырисовывался бюст Бетховена из слоновой кости, увенчанный лавровым венком; казалось, он приветливо смотрит на меня. Через огромные окна струился призрачный серебристый свет звезд, он скользил по комнате и освещал белые клавиши рояля. Казалось, магическая сила влекла меня к инструменту. Я нерешительно сел и ударил по клавише.
Медленно и глубоко прозвучало до-диез.
Словно тихий рокот раздался в ночи.
Я едва осознавал, что делаю. Какая-то сила заставила меня зажечь свечи на рояле. Я снова взял до-диез и, дав ему утихнуть, медленно извлёк ноту на две октавы ниже.
Я просто не мог иначе.
Медленно переливались триоли, словно лунный свет по серебристой воде. Божественное до-диез минор «Лунной сонаты» под моими пальцами рождало словно сотканное из лунного света, сумерек и мечты adagio sostenuto. Словно тёмный челн по серебристому потоку, скользила тема по россыпям триолей. Вот она снова появилась в ми миноре, теперь суровая и тихая. И, как тоскливый крик летящих над осенними прудами диких уток, пронзительно звучало задержание си в до над басами ми минора, на секунду пропало после си мажора, а потом снова зазвучало, рассыпаясь дождём арпеджио; тоска, бесконечная тоска тёмным покрывалом расстилалась над серебристыми водами, пока постепенно тёмные басы не перехватили мотив, а его эхо, доносившееся откуда-то из глубины, сопровождали мягкие переливчатые аккорды.
Мука!
Я механически продолжал играть. Помрачнев, я поднял глаза. Да, я одинок и покинут; как это трудно – быть человеком.
Отодвинулась портьера. Нежно и бесшумно. Вошла королева. Аромат роз. Мне почудилось, что комнаты расширяются и растут. Колонны, купола и своды становятся всё выше и выше. Звёздная ночь, космос, тишина! Я был один во тьме Вселенной, мои дрожащие руки рвали арфу: моя мука! Мука!]

«Женщина с золотыми волосами» (с переходом в «Дни юности»)…– Прозревший бюст Людвига. Магия игры. Лунный свет, серебром переливающийся в воде. Птицы. Дождь. Сама Природа!.. Тоска. Мука! Одиночество человека.
Тютчев! Кому-то – Фет…

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальный гул...
Мотылька полёт незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всём!..
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, тёмный, благовонный,
Всё залей и утиши.
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!

[Он смотрел на всё это и думал: «Я могу получить любую из этих женщин, потому что у меня есть пять миллионов». Но напрасно ждал он того волнения в крови, которое так часто испытывал раньше перед входом в ночной ресторан, когда из-под одежды высовывалась женская ножка. Ведь теперь он знал, что может иметь все. Пять миллионов. Он мог быть здесь сегодня, завтра и послезавтра, так часто, как ему этого захочется… И всегда было бы одно и то же… Тут он неожиданно осознал, что жизнь наверху так же скучна, как и внизу; что он просто вошёл в другую комнату. Что цель – фата-моргана. Что отсюда он может пойти в еще одну комнату. И так далее. Но никогда не попадет в единственно нужную комнату. Он вдруг осознал, что мечта – самое прекрасное в жизни. Его почти пронзило подозрение о большой трагичности происходящего и об очаровании конечных истин; скрытая сущность жизни стала яснее, на него снизошло прозрение. Действительность сделалась призрачной, поблекла, растаяла. Туман, дымка, мимолётность. Почти радостно выкристаллизовалось решение.
Так и случилось: на следующее утро его выловили из реки, его лицо еще сохраняло едва заметное выражение сарказма, превосходства и меланхоличной иронии, которое обычно бывает на посмертных масках великих людей. Похищенную сумму вернули обрадованному шефу почти полностью.
(«От полудня до полуночи»)]

Н-да… Подзабытый Ремарк. То ли гений, то ли графоман-подражатель.
А в «парочку»… Почти любительское. Есть и на проза.ру и в «неудоб-формате». Учительница литературы. Лариса Хващевская.
Портрет неизвестного… Нет. Отца Пьера и здесь не нашлось. Хотя и присутстввует красавец в кресле. Зато представлена мистика живописания.

[– Что будем слушать?
– «Мистические тайны великих полотен».
– Не мудрено. Сейчас, кажется, бум по всему ирреальному.
– А ты знаешь, что всегда считалось, что существует странная связь между человеком и его портретом?
– В исламе, кажется, запрещено любое изображение человека.
– Иудеи тоже запрещали рисовать портреты людей. «Не делай никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли».
– Откуда ты все это знаешь? – восхитилась Катя.
– Еврейские корни. «Кровь. Кровь всегда скажется», – улыбка была слышна в голосе Миланы.
– Да, – подхватила Катя, – «как причудливо тасуется колода».
– Считалось, что если что-то случится с портретом … ну, там разорвётся или сгорит, то пострадает и человек. Заболеет или умрет.
– Ужас какой. Но ведь это мистика?
– Ты так говоришь, как будто мистика - это что-то несуществующее.]

Из лекции профессора Тарева (не с М. М. Тареева ли «списан»).

[– Добрый вечер. Поднимите, пожалуйста, руки те, кто хотел бы иметь свой портрет,
написанный известным художником.
Он оглядел зал. После короткого замешательства поднялось довольно много рук. Катя почувствовала движение и увидела поднятую руку Миланы.
– А между тем, – продолжал профессор, – это может оказаться весьма рискованным делом.
Руки опасливо опустились.
– И дело, конечно, не в цене вопроса. С древних времен люди чувствовали нечто мистическое в самой природе искусства. Неважно, что это за искусство. Живопись, музыка или литература. Как только посвященный ступал на этот путь, начинали действовать загадочные, мистические, до сегодняшнего дня непознанные законы. Мы поговорим о мистике, связанной с живописью. А если быть еще более точным, о мистике, которой овеяна судьба некоторых великих полотен. Особенно портретов.
Катя изумленно вздохнула, до того странным показалось ей это совпадение.
– Известно ли вам, что часто натурщики уже после того, как бывали закончены их портреты, умирали загадочной смертью. И с самими картинами начинали происходить странные вещи.

– Человек словно отдает часть своей души, своей жизненной энергии. И чем талантливее художник, тем трагичнее судьба натурщика...]

И т.д. Репин, Мунк… А потом – уже не по лекции – о вымышленном Анзоло Диморти (Корти). О странных снах (повторяющихся у разных людей)…
Леос Каракс, при всей мистичности его фильма, эту тему (по крайней мере, с «живописанием») обходит. В отличие от самого Мелвилла…

[…наконец я полностью расшифровала таинственное слово – Глендиннинг. Я была очень невежественна. Глендиннинг, думала я, что это? Оно по звучанию похоже на слово джентльмен; Глендиннинг – так же много букв, как и в джентльмене; и оно начинается на ту же букву…]

7-10, 12-13. 07.2020
-------------------------------------------

«Где нет ничего, там Бог»

Какие псы сидели за столом!
Какая ночь, заблудших нас, качала!
Креста союз и Розы эталон.
Любви и Смерти веские начала.
Преданья Сидов. Призрачная кровь.
Не шёлк волос, а веер ястребиный.
Озёрный край, где сумрачный король,
покинет мир. Там веточка рябины
дороже хны и опия ценней.
В рубинах роз, в камелиях-лилеях
Аркадского ансамбля пропилеи.
Грядущих трансов лунный Атеней.
Во что нам верить?! В золото Зари?
В неясный свет Лучафэра-Денницы?
Какие нынче тихие зарницы!
А впрочем, ничего не говори.

14.04.2019
PS:
«Сердце Карла» Н. Перстнёвой и «Тень Розы» У. Б. Йейтса…А где-то и Алистер Кроули ))