Деревня

(Из цикла "БУРЧАНИЕ В НОРЕ", №3)

I

В окрестной опере блистает бас Скотинни,
а тенор Петуччино на подхвате;
два километра до реки идти нам,
до озера – все пять, а в хате
стареет всё, и, тихо рассыпаясь,
на линзы глаз ложится пыль слепая.

Земля, земля, земля, земля, земля –
вокруг лежат холмистые поля,
и церковь на окраине с дырою,
снарядом развороченной, в стене,
рифмуется с «героем» и «норою»,
но ни того и ни другого нет:

лишь трещины бегут щербатым камнем,
фактурой грубой, как кора ствола;
когда-нибудь здесь всё напополам
разломится, в них время утекает
и детство, и всё прочее – и сам
подумаешь: случайно ль небеса

так глаз манят к себе, где взорван купол? –
и полетишь, и, всякое напутав,
во двор увидишь заходящий лес
дубовый, робингудовский, в селе
(а иногда, скорее, что индейский)
и лук, отцом подаренный (недетский,

вполне себе оружие!), – а мы,
бессмертные, как дети все когда-то,
ловили на лету стрелу лопатой –
ни разу не поймали – но сомы
зато ловились, мелкие, в реке,
текущей через лес невдалеке.

В другой деревне, выбрав дауншифт,
река прорвала дамбу и сбежала:
свобода, понимаешь ли! – Вот жалость:
и некуда нырнуть, и рыбы – шиш!
А ведь была, и поражала видом!
И дедовской застрял в гортани выдох,

когда, того увидев сазана
(чудовище всю ванну занимает!),
внучок, различья слов не понимая,
свой в ход пустил обсценный арсенал: 
– Невероятно! Эдакий карась!
Взамен реки – бурьян вокруг двора,

там на конях мы без седла скакали,
вцепившись в гриву, стиснувши бока,
покуда конь не сбросит седока,
над черепом копытами мелькая.
Сейчас там пустота цветёт, а раньше
бывало душно днём, а ночью – страшно:

сгущался мрак в дверном проёме в тень
глядящей на тебя большой собаки,
скрипели половицы в темноте,
брат брата вилами, дойдя до драки,
колол, и отправлялся на Луну,
и кости находил поближе к дну

ассенизатор – так нам рассказали –
пропавшего бедняги; вообще,
в деревне загляни в любую щель –
а там рога торчат, и мышь, вгрызаясь
в саман простенка, шкуркой чует гарь.
Но там, где чёрт теперь – там фавн был встарь,

а потому – с дубовой бочкой погреб
(по детству своему не оценил,
а вот отец мой точно бы припомнил
со словом добрым!) – и вообще, хранит
деревня правильность пропорций
меж домом и деревьями, меж полем

и человеком, лесом и рекой,
меж жизнью и жестокостью: рукой
недрогнувшей, чтоб окорок коптился,
приходится колоть свинью, и птицу
что день – то отправлять на эшафот,
а ближнего – любить: такой вот фон

для детских натуральных изысканий
по поводу добра и зла. Примерь
вначале это на себя в уме,
затем на практике, а после скажешь
и о высоком – смог бы дорасти –
мясцо науки обгрызай с кости

методологии. До этого в машине,
куда набилось восемь человек
(на ладан дышит, сзади клинит дверь,
и как-то загорелась – потушили),
на дальний берег жечь костёр в ночи
катиться. Через пару лет умчит

всех транспорт лучший навсегда
в объятья городов, и если случай даст
возможность с кем-то встретиться
лет, скажем, через тридцать,
с ним будет не о чем уже поговорить –
деревня же стоит, и может подарить

парадоксальный, суетный покой.
Здесь хорошо художнику. В таком,
каком-нибудь, он, месте, поселившись,
иль приезжая встретить выходной,
спивается, идёт себе на дно,
а может – вдохновенно пишет. Либо

одно с другим: вполне себе дуэт!
Окончив ежедневную дуэль
с хозяйством (дабы развалиться
к такой-то матери не смело всё),
слегка юродивый, блаженнолицый
для деревенщины – куда несёт

тебя, с блокнотом и этюдником теки:
руины церкви, берега реки
и озера, окрестные холмы.
А если стихоплёт – смущай умы,
коль хочешь, хоть как древний
грек – гекзаметром: деревня

и не такой способна выдержать глагол!
Любитель оперы? У города,
увы, здесь иллюзорен профит:
далёко сцена Метропо;литен,
да и на фестиваль в Европу
не налетаешься. Хорош ли тем

некрупный город, что стоит в нём   
оперный театр? – Увы: ищи, смотри
уж лучше в записи. Коснёмся
и того, что чаще лицезреет зал
пейзаж аркадский – ты же сам внутри
того пейзажа, где, как поэт сказал,

«культура узнаёт себя»*. Кругом
засей хоть всё вокруг искусством:
видишь, зёрна в поле трактор
разбрасывает, будто Поллок – краску**:
ему же уподобься, или будто Пруст
витийствуй. А на выходные приедет гость,

поднять стакан с тобой, с любителем искусств.
Стакан наполовину Поллок,
наполовину Пруст.


*  «В лесу культура узнаёт себя» – цитата из стихотворения Алексея Дьячкова.
** Джексон Поллок – изобретатель художественной техники дриппинга, разбрасывания краски по холсту.


II

Как сплетается всё, так и расплетается –
но уже не при нас.
За околицею история закольцовывается;
персонаж,
усложнённый, но временно опростившийся,
юным Паном катается по траве,
восхищается тем, как в слово «виве;ровые» втиснулся
звук «ви-ве».

Наступление всем известным сакральным местом накроется,
если мышь или тёмный крот
не нору нароют в череп героя, но ровно наоборот:
если там, куда льют цифирь и вдувают дымящим ладаном,
всем цветам раздаётся по праву рождения свой кусок,
всем поляна Моне-Матиссам обрадованным,
всем сестра;м, серьга;м, мужам и навуходоносорам на часок.

Вот и жить бы так, памятуя о скромном непервенстве,
сакрализованном воровстве,
на отшибе истории, где и теперь ещё
в большинстве
хтонь и дичь вековая уснули
по погребам –
но зато выше домов деревья, и летящей пуле
не дано прогибать
мысль, бегущую по полю фавном,
роющуюся в Культуре рылом дикого кабана –
выписанного белозубым по воле фатума,
адресованного не к нам.