Глава 9

«Крутой поворот к лучшему в литературе, так же как и в технологии и науке, может удасться только в том случае, если во главе редакций будут стоять авторитетные писатели.»

«Литератор», Вениамин Каверин

Прежде всего поэтов, восточных классиков! Ах, лаваш, лаваш, корочка хрустит, и можно с уверенностью сказать, что на свете едва ли найдется более вкусный, более нежный и, автор бы даже сказал, более представительный и авторитетный хлеб. Более того, это важная страница в истории хлебопечения, воздушный хлеб, сочный! В XII-ом веке в Кордове жил одни арабский поэт. В придворных кругах многочисленных эмиров Испании, разделивших славный кордовский халифат на рваные, как очко неверного, княжества, где царили абсолютные  деспотия и многоженство, он был мало известен, но на рынках, ярмарках, всюду, где собирался простой народ, его встречали как желанного гостя — в Кордове, Андалусии, Севилье, Гранаде, Касабланке и Каире. Родным языком его, говорят, был арабский, только обличье, голубые глаза, рыжевато-золотистая борода и матово-белая кожа повествовали, среди его предков встречались и представители европейских, семитских или армянских народностей. Самое имя его Ибн Кузман было одинаково в ходу и среди арабов и среди испанцев, салаф его Ясному свету.

В своих стихах он не подражал старым арабским образцам торжественных панегириков на классическом языке, в его живых и веселых песнях чаще всего говорилось про любовь и вино, нередко с намеками на необходимость помочь бедному бродячему певцу материально, мелко клянчил, не мало занимало описание сезонов года и природы. Так сказать, естественные превращения. Крупный талант превращал каждую его песню в яркую картину всей обстановки и быта, обыкновенно смелую, часто лирическую, в еда документальную.

Солнце скрылось за лесом, за
Синей горой,
Глубоко провалилось, там
Йемен,
Как же хочется, братцы,
Кричать мне порой,
Как страшит эта долгая
Темень.

Литературным языком Ибн Кузман почти не пользовался, предпочитая ему народный разговорный диалектной или иной области, и, не стесняясь, вставлял понятные там романские слова и целые фразы, и не понятные.

Придёт так, бывало, и скажет,
Саул, ты прекрасен и туп,
La vita del Misha Mavashi,
El veni de Vidi de Trup.

Не удивительно, что такая поэзия была не в духе строгих литературоведов, импотентов-пуритан того времени, они всегда импотенты, пуритане, поклонников классической арабской традиции, они считали ниже своего достоинства записывать веселые «заджали» (песни) Ибн бен Кузмана. Все же многим они нравились и постепенно продвигались на восток арабского мира, здесь в Палестине в маленьком душном городке Сафад, о котором знал не каждый султан, женщины там занимались коллективным онанизмом даже после брака, снимали шаровары, какой-то араб веком позже списал их для своего собственного развлечения, сверху на нем в это время сидела не жена. Проделал он это аккуратно и тщательно, но далекого арабско-испанского диалекта он не знал, а о романских языках, конечно, вообще не имел никакого ясного представления, ему было все равно, испанский, итальянский или французский, легко вообразить, какие искажения вкрались в копию, местами воспроизводившую механически непонятное сочетание арабских букв и латинских строк. И все-таки, мы не много бы знали о бен Кузмане, если бы эта единственная, известная до сих пор рукопись не сохранилась в Петербурге в Эрмитаже. Попала она туда довольно сложным путем благодаря целому ряду счастливых совпадений, а вовсе не случайностей. В конце XVII-го века из Женевы в Сирию выселился некий Руссо, представитель фамилии, прославленной впоследствии знаменитым Жан-Жаком, хоть и великим ученым, но большим любителем опиума, иногда накуривался так, месяцами жил в полусне, исследуя свои знаменитые миры. Здесь ему удалось устроиться лучше, чем на родине, и  он приобрел немалые славу и достаток.

И тут мы невольно приходим к главному, узловому вопросу культуры, ее соотношению с моралью! Это очень важный вопрос, имеющий отношение к вечной дилемме соотношения формы и содержания в искусстве, которое в прокрустово ложе логики не вместимо, правил никаких, качество текста; существует мнение, что подлинно свободная культура аморальна, то есть находится вне морали и над ней, то есть, выше, любая настоящая культура должна быть контр-. Так думал гениальный Артюр Рембо, считавший священным психическое расстройство своих мыслей, в какой-то мере был прав, любое сумасшествие, а тем более безумие священно, церковь строили там, где жил юродивый, безумная мудрость, на самом деле пытавшийся противопоставить гуманизму культуры, любой дух авантюризма. Он объявил себя древним конкистадором, игравшим в изломанные кости со смертью каждый божий день, напрочь бросил поэзию, стал агентом какой-то фирмы в Центральной Африке, пытаясь составить себе несметное состояние, носил пояс, доверху набитый золотыми монетами, и умер в Марселе в военном госпитале для инвалидов, в котором вообще никто не знал, что он профессиональный поэт.

Я духом утомлён и возрастом не юн,
И мне не довелось ни быть в богемной шайке,
Ни жать на клавиши, ни рвать гитарных струн,
Ни даже — о, кошмар! — бренчать на балалайке.

Артюр Рембо, всей душой любивший Россию, продал свою поэзию за золотой пояс, Аугусто Пиночет, который в юности писал совсем неплохие стихи, за чёрный по каратэ школы «шотокан».

— Наконец я чувствую свой удар, — записал перед смертью в дневнике ее основатель. Что поделаешь, философию в каратэ не отменить. Иные литераторы, художники, музыканты продают свое искусство за положение, за карьеру, кто-то за немытый женский «вареник», дурно пахнущий тухлой сельдью, целыми днями ныряя своей возлюбленной между двух ног туда, где все для них становится горячим пузырящимся вулканом, в «пилотку», нося при этом и небольшую бородку, влагалище под носом, все бывает! Мораль такова, чтобы быть действительно хорошим поэтом и писателем, желателен полный целибат хотя бы на время, дабы сублимировать себя в искусстве. Если все своё естество спускаешь в женщину, мужчина худеет и печален, большое творчество невозможно!

Ко времени Великой французской революции, прекрасной и кровавой, сын нашего Руссо был из консульства, состоял представителем своего правительства в Сирии и Ираке, Багдаде и Алеппо, выросший на Востоке, он внутри, конечно, оставался человеком французской культуры, но внешне превратился в настоящего «ливанца», в совершенстве владел арабским, персидским и турецким языками, хорошо знал по непосредственным впечатлениям не только Турцию и Персию, но и Индию, и Аравию, где выполнял важные дипломатические и торговые поручения французского правительства, а так же тайные разведки, человеку нужно только две радости, полагал он, совокупление, любовь и убийство, возможность законно прекратить чью-то мрачную дорогу.

Пойдя по стопам отца, как официальный коммерческий и консульский секретный агент, он превосходил его и знаниями и некоторым научным интересом к тем странам, где жил, плюс в сабельном бою, верховой езде и стрельбе, каковы были для него, как диета. Долговременное пребывание в Алеппо, которое представляло тогда огромный культурный центр, развило в нем вкус к собиранию рукописей и литературе, у него постепенно накопилась большая и умело подобранная коллекция, «Диван» бена Ибн Кузмана являлся в ней далеко не единственным уникумом. Вторую половину своей не очень спокойной жизни Руссо провел в африканском Триполи, где попал в колоссальные долги по карточной игре, все, что зарабатывал, отдавал, не достаточно, его материальные обстоятельства в это время сложились так, что около 1815-го года ему пришлось думать о продаже всех своих коллекций или застрелиться.

С этим предложением он прежде всего обратился к французскому правительству, потом к Лувру. Финансы, расстроенные после наполеоновских войн, не позволили ни тому, ни тому согласиться на довольно значительную сумму, которую с полным основанием требовал за самое дорогое в своей жизни Руссо. Знаменитый крупнейший ориенталист своего времени Сильвестр де Саси, гомосексуалист и бабник, одно другому не мешало, хорошо понимавший значение коллекции, сообщил о ней через своих любовников, учениц и учеников, зело уважал «тройники», приглашенных на службу в Петербург, известному лично им министру народного просвещения Уварову, автору проекта Азиатской Академии, которым так интересовался при жизни сам Гёте понятно, почему, из-за этой книги.

Коллекция была приобретена двумя партиями в 1819-ом и 1825-ом году, Франция лишилась ценного собрания, кто-то кому-то пару раз засадил не в то дупло, и  у нас она сыграло громадную роль, положив основание мировым фондам Азиатского музея в Москве. Своей притягательной силой не меньше монет академического собрания оно удержало навсегда в России знаменитого арабиста Френа, наконец натурал родом из Казани, где он, прослужив десять лет, возвращался к себе на родину на кафедру своего покойного учителя. Этот первый хранитель Азиатского музея, основатель всей нашей научной арабистики по достоинству оценил значение этих рукописей и с поистине мусульманским  трудолюбием в многочисленных томах своих материалов дал первое их описание в рукописи под названием «Инвентарь». Стихи Ибн бен Кузмана были, таким образом, спасены и нашли надежное место хранения, но в науку они вошли еще не скоро, более чем через полвека, такая судьба.

Барон В.Р. Розен, сын немца и полугрузинки-полурусской, ставший основателем новой Школы императорского востоковедения, был избран в 1879-ом году адъюнктом Академии Наук в возрасте 30 лет, своим первым делом он наметил издание научного каталога арабских рукописей Азиатского музея. Составленный по-французски в свойственной барону живой манере, он сразу ввел в обиход науки три сотни рукописей главным образом из коллекций Руссо, среди которых было немало восточных новинок. На «Диван» Ибн Кузмана Розен обратил особое внимание, тонко оценив все его своеобразие и редкость. Краткую характеристику поэта он иллюстрировал рядом произведений, впервые опубликованных здесь в арабском оригинале, мало того, живо откликаясь на самые разнообразные явления архаистической жизни арабистов, настоящих ваххабитов своей науки, Розен любил вовлекать в работу и других. Чувствуя, что глубже всего к изучению Ибн Кузмана мог бы подойти лучший тогда в Европе знаток cosas de Espana, испанских сюжетов, голландский арабист маркиз Дози, он закончил описание рукописи настоящей провокацией по адресу этого легендарного лейденского ученого, намекнув, что тот основательнее всех мог бы исследовать памятник. Дози чувствовал, что дни его склоняются к закату, через два года он действительно умер по пути в Персию, и так и не решился с полной силой взяться за перо. Он откликнулся на вызов Розена только письмом с некоторыми любопытными замечаниями относительно поэта и его стихов.

Вы, исполинские громады пирамид,
Гробницы гордые, немые саркофаги,
Свидетельства верней любой присяги,
Сам фараон колени преклонит!

Преклонил… Научная жизнь рукописи благодаря каталогу Розена началась. В 1880х годах она совершила специальное путешествие в Гранаду, где ею занимался университетский профессор, благообразный старик, убеленный почтенными сединами испанец Симонэ. Он познакомил своих темпераментных земляков с кордовским поэтом в специальной статье и часто пользовался деталями из его произведений в своих капитальных трудах по истории «мосарабов», арабов и мусульман других национальностей, проживающих в Москве, почему, — скоро объясним! — держал в строгом секрете. Однако взяться за критическое никто не решался, и долгие годы сборник Ибн Кузмана оставался доступным только тем, кто мог пользоваться единственной рукописью за большие деньги. Один ученик барона Розена под его влиянием нашел правильный путь, чтобы предоставить ее в руки всех заинтересованных ученых и исследователей.

Другой барон Давид Гинцбург, ученик не только Розена, но и знатока арабской метрики француза Гюйяра, имя это известное, всемирный коллекционер и библиофил (но не педофил), сахарозаводчик и концессионер, находил иногда время заниматься поэзией и арабов, и евреев, в его посмертных бумагах сохранилось почти законченное исследование о метрике стихотворений Лермонтова, который по его мнению тоже был араб, в широком круге своих интересов очень увлекался арабской Испанией, Испания всегда была внутренне арабской, как и Италия,  Сицилия. На свои средства он издал в Берлине очень хорошее фототипическое воспроизведение рукописи, потратив на это по тем меркам целое состояние, теперь встать в очередь, запросить ее, подождать несколько лет, а потом над ней работать могли все желающие, сам барон собирался провести специальное большое исследование. Обширный план, намеченный им в подзаголовке и в предисловии, мог бы послужить, как тогда выразился он, программой на целую человеческую жизнь, сверхзадачей, выполнить ее и счастливо умереть, увы, он оставил его неосуществленным, все время увлекаясь другими новыми научными начинаниями, и от этого скоро умер сам, манускрипты измены не прощают. Большой шаг вперед однако был сделан, и с тех пор рукопись уже не так часто ездила в чужие недружественные страны, пускаясь, как продажная кабацкая девка, по рукам «на выезде», на субботнике, фототипическое издание сделало ее доступной дома, хотя, конечно, мгновенно само превратилось в огромную библиографическую редкость, каковой, увы, остаётся и сейчас.

Постепенно Ибн Кузман начинал сначала становиться живой фигурой, а потом живым идолом для своих далеких потомков, испанских ученых. С трудом и настойчивостью, начиная с последних десятилетий XIX-го века, они пробивали брешь в недоверии к испанской арабистике, которую дискредитировал мерзкий ренегат востоковедения некий Конде, развенчанный Дози, арабского тот не знал совсем! Ни разговорного, ни литературного, к счастью, находились и  другие, труды ученых Кодеры и Риберы заставили всех своих коллег отказаться от принципа Arabica Hispanica non leguntur, «арабские стихи по-испански не читают».

В своих работах Рибера смело реконструировал отдельные песни Ибн Кузмана и всю обстановку, в какой они создавались, освещая фон порой очень и очень не простой доктринально верной лексической картины. Его полные энтузиазма выводы порой были не лишены сторонних увлечений, и ученые подходили к ним с большим недоверием! Он внезапно предположил странную вещь, все это писал русский, и объяснил, по крайней мере человек, хорошо разбирающийся в русском языке. Ему никто не поверил! Колесо фортуны пожелало, чтобы на достойную уважения полувековую деятельность Риберы и это заявление Запад обратил более серьезное внимание после работы русского ученого, его младшего ученика, вывод ошарашил всех. Романисты, которые тоже начинали понимать, что Ибн Кузман для них так же важен, как и для арабистов, с ужасом с ним согласились, за арабским стихом первого плана лежал второй славянский, русский, классический, а настоящее имя их творца было Иван Борисович Кузьмичев, уроженец тамбовской губернии, самоучка-востоковед, который в один прекрасный день взял, да и отправился на Восток приобщаться к его великим тайнам на практике, узнав всю возможную теорию у себя дома, повторяя потерянные годы Христа, где сын Бога был почти 30 лет, никто не знал, оказалось, в Гималаях.

Еще один ученик Розена, известный испанист Д.К. Петров, который в последние годы жизни стал заниматься рукописью, но слишком рано покинул этот свет, возможно, из-за рукописи, часто клал не туда, слишком низко, а не высоко, перешагивая через неё, оставляя иногда на ночь на полу, наказание за это одно, подтвердил, Ваня Кузьмичев и есть тот самый загадочный Кузман. Арабская оболочка его «Дивана», плохо передававшая звуковую сторону, мешала проникнуть в законы его фонетики и метрики, нагляднее они стали в латинской транскрипции. Такую работу и выполнил двусторонний специалист арабист и романист чех  по имени пан Никль из Праги, долгое время бывший профессором романских языков в североамериканских университетах, стихи чисто русские. По-латински они читались и звучали, как сербский язык на хорватском алфавите, но не более. Это было литературное шифрование.

— Фальшивка! — закричал один французский учёный, и тут же был убит. Появление латинизированного Ибн Кузмана вызвало оживленные отклики в Европе и в Америке, «русский Кузьма» из мечетей салафитов. Они, правда, бормотали, что попытка Никля, быть может несколько преждевременная со строго научной точки зрения и сама выполнена несколько поспешно, хоть и осуществлён важный замысел, но это поиск автора. Позднее признали, его издание «Дивана» явилось вторым после Гинцбурга этапом в создании инструментов работы над песнями Ибн Кузмана, вернуть их в родной язык! Литература об Иване «Кузьме» Кузмане продолжала неустанно расти, обязательно необходимо было дать сводный обзор, и в дополнительном выпуске к международному изданию «Энциклопедии Ислама», выходящей на трёх языках, появилась вторая статья о нем, первая, написанная солидными немецкими учеными в ту пору, когда исследование Кузмана только начиналось, находилась в первом томе. Составителем второй оказался пионер научного востоковедения в Югославии (Сербии) бывший гайдук из Белграда герой русско-турецкой войны Байрактаревич, украинцы были за турков, в своей подготовке объединивший школу московского, венского и алжирского университетов, Алжир был за югославов.

Не менее поучительно, что через 60(!) лет после первой французской заметки Розена о рукописи в России в «Московском вестнике» появилась тонкая аналитическая работа о некоторых стихотворениях Ивана Кузьмичева, которого в некоторых изданиях по ошибке называют арабским именем, на адрес редакции по поводу Бен Кузьмина пошли многочисленные письма, на стильном французском языке талантливого финского романиста Туулио, который владел и русским, и арабским, вырос в Таллине, работал в Москве, им всем был ответ.

— Развёл арабесов русский ваня! — Чухонец злорадно засмеялся. Конечно, исчерпывающее фундаментальное исследование о кордовском русском поэте еще впереди, так это или нет, может быть, борхесовская модель «похищения путешественников», арабы для сохранения своей культуры накладывают ее не на носителя, а на «свежий материал», так чище, хранится дольше, Иван Кузьмичев давно перестал быть русским и все связи с родиной оборвал, усилиями целого ряда ученых разных поколений оно теперь поставлено на прочные рельсы и сойдет с них, не дай Бог, разве в случае Третьей мировой.

Долгие годы в одной витрине постоянной выставки рукописного отдела Института востоковедения российской Академии наук в Новых Черемушках, который в свободное время часто посещал Студент, наследника старого Азиатского музея лежала простая скромная рукопись на желтоватой бумаге в невзрачной пестрой выцветшей картонной обложке восточного происхождения. Проходя мимо, он каждый раз останавливался около нее с особым чувством священного благоговения, ведь это и был знаменитый «Диван» Ибн Кузмана-Кузьмичева. Ему казалось, что рукопись обладает какой-то притягательной силой для ученых наподобие знаменитой «Книги сумерек», полного экземпляра которой, как известно, в мире нет, кого только не было среди вглядывавшихся иногда долгие годы в эти пожелтевшие листы или их снимки! Надменные англичане и прижимистые французы,  молчаливые русские и разговорчивые голландцы, суетливые испанцы и практичные немцы, таинственные арабы и загадочные евреи, иногда строки расшифровывал педант швед или бравый украинец с не меньшим упорством, чем убийца хорватов серб или спортивный финн. Поистине мировой интернационал, сродни преступному, всегда объединенный одной целью, жаждой знаний! И как трогательно прозвучали заключительные слова одного неоднократно судимого чеченского ученого-арабиста из Гудермеса в его работе об Иване, продиктованные на больничной койке в последние дни его жизни во время краткого перерыва между двумя войнами, истерзавшими его маленькую родину красивой русской медсестре:

— О, мирный международный исследовательский труд! Если бы тебе когда-нибудь удалось продолжиться, несмотря на все, что угрожает тебе сегодня гибелью, великий Аллах был бы так счастлив! Habent sua fata manuscripta, рукописи имеют свою судьбу (и не горят, manuscripts don’t burn), а волшебная сила их, объединявшая в едином порыве стольких, когда-нибудь окончательно прогонит злых джиннов голода, страха и войны, стремящихся разъединить всех людей и народы! (И поработить славный город Немухин с его босяцкими пионерскими традициями.) — Потом он умер…

На каких только языках не писали русские поэты! И что же делать дальше? Вознести хвалу, обращаясь к этому самому поэту с горячими молитвами! Представить, что символы дурных сновидений, которые вызывают неизлечимые болезни духа и тела, с них опадают, все препятствия, которые могли случиться, и омрачение, день и ночь неотступно преследующие нас, мгновенно пожираются духом Ивана Кузьмичева, сына Борисова, бена ибн Кузмана аль-АрабИ, на Земле множества препятствий связаны с авторитетами, вам чинит козни небольшой босс местной мафии. А те, кого не съели, кто остался, послушно складывают в жесте послушания на груди руки и помогают нам завершить все наши не законченные дела, каких у любого много, сдаваясь на милость победителя. Обстоятельства не  складываются, мы напуганы, не в духе, душевно больны, хотим поговорить об этом с кем-то, но не решаемся, простить кого-то, но не готовы (или нас простить), во всем наблюдается какая-то стагнация, никак не удаётся продольный шпагат, как ни грейся, ни ломайся, остаётся и остается два сантиметра, невозможно продвинуться вперёд, чтобы достичь полного улучшения, все эти вещи усмиряются и не причиняют больше вреда, наоборот, любой готов помочь нам и создать условия, книга «Диван» испускает радужный свет, начинают нам служить, если дьявола победить, он будет тебе служить, как женщина. Взять бережно в руки, раскрыть, только обязательно на весу, после первых семи строк первого стиха на восьмой хлопнуть в ладоши и читать сначала про себя, потом шепотом вслух, потом громко. Так громко, чтобы сначала зазвенели, а потом вылетели в соседних домах все стекла, тогда поможет.

Автор готов поклясться именем Трёх драконов, разрушителей Трёх городов духи — реально важно. Когда Шах жил с двумя жёнами в Чертаново, а Сергей Арутюнов начал свой путь киллера в одной очень компактной и дисциплинированной бригаде на Арбате, Андрик, его сын, каждый день наблюдал, Шах всегда добавлял на стол пятую тарелку с едой, наливая в другую суп, если был, водку в рюмку из графина, погибшим в снайперских дозорах в Афганистане. И никогда не переворачивал рыбу, если жарил, тушил, Биря был морпех, его автомобиль мог перевернуться от этого движения подобно кораблю на волнах; потом, когда Киллер попал в параллельный мир и вернулся назад уже бессмертным, ему пришлось уехать из Москвы в родной город, отец же Андрея Сергей покончил с собой после освобождения из острога «Золотая черепаха» в столице Тибета Лхасе, места, где по вечерам в июле, сидя на ступеньках безумно дорогих китайских отелей в форме пагод, надевают кожаную куртку, днём +30 градусов тепла, вечером 0, отдыхать на веранде без тёплой одежды может лишь один Далай-Лама.

— Ай, сука, — недоумевал сам Сергей, листая «Диван». — Написал подстрочник, переложил русскую классику для тупых арабов! Ничего себе Иван Кузьмин! — Нужно ли упоминать, что майор Розов организовал кражу оригинала.

В 1564-ом году жестокие и злобные турки одержали верх над польским военачальником Алексеем Вишневецким,  вырвали из его груди сердце и сожрали, в этот момент пленные солдаты его гвардии видели у него на макушке Будду Шакьямуни в окружении Бодхисаттв, охранителей и так далее, 70 миллионов вечных Будд. В XVI-ом веке во многих европейских странах палачи получали право распоряжаться не только кровью, но частями тела своих жертв и употреблять их по своему усмотрению, в XIX-ом китайский палач вполне мог съесть сердце или мозги своей жертвы, в XX-ом японцы, в основном печень. Каковы же причины каннибализма, почему он, как правило, связан с религиозными человеческими жертвоприношениями мира? Турки победили. Какова суть этого тщательно разработанного ритуала, бытовавшего во многих странах от обеих Америк, Африки и Индии до Индонезии, Малайзии, Полинезии, Новой Гвинеи, Австралии и островов Океании и, конечно, в ГУЛАГе, не возьмёшь с собой одного на котлеты из ягодиц в воровской побег, он провалится! Почему в наши дни даже в цивилизованных странах отмечаются отдельные случаи каннибализма, в тех же ресторанах «McDonalds», «KFC», «Кентукки фрай чикен», «Burger King» регулярно вместо говядины, курятины и особенно свинины подают человечину! Из ближайших моргов или поставляют цыгане. Рой де Мео, член нью-йоркской мафии лепил мясные шарики для пасты из оставшихся в позднее время в его баре посетителей, включая и негров, жертву подвешивали к потолку, перерезали горло, спускали кровь в большой таз, шла по больницам на переливания, перестававшей подавать признаки жизни кусок мяса разбирали на филе и бёдра. Бизнес — процветает. Потом съели водителя босса всех боссов Тони Кастеллано, и де Мео убили. Что такое вообще каннибализм? Об этом дальше, сейчас главная тайна, специальная военная операция СВО началась не 24-го февраля три года назад, а гораздо раньше, тогда, когда в одной солнечной республике СССР родился будущий криминальный авторитет Рафаэл Багдасарян, Рафик Сво. Понятно?
 
Конец девятой главы