Спасти своего ребёнка

Своего ребенка Таня вынашивала бережно и старательно, как велел Миша, её муж. Два выкидыша научили их быть осторожными во всём, они даже лишний раз не говорили о том, что ждут ребенка, не планировали, как всё будет, когда он или она родится.

Если Танины подруги во время беременности скакали козочками, ездили на море, ходили в кафешки и до последнего работали, то Татьяна ничем этим теперь не занималась. Миша настоял, чтобы она сидела дома, «береглась», заставлял её оформлять больничные один за другим.

— Беременность — это не болезнь, Мишка! Ты чего?! — смеялась Танечка в первую беременность, рассматривая в зеркало свой округлившийся животик. И во вторую смеялась, а потом, когда случалось страшное, сидела, сжавшись в комок, и винила себя.

Она даже поклялась, что больше никогда не забеременеет, потому что это больно — терять ребенка, даже не подержав в руках, не поцеловав. Но Миша хотел детей, и Таня опять соглашалась с ним…

Третья беременность, за окном январь, метет так, что не видно соседних домов. Татьяне нужно идти на работу, там сегодня важная встреча, а она сидит на кухне, перед ней на столе справка об «интересном положении», которую надо отнести в отдел кадров.

— Ты никуда не пойдешь. Там у тебя люди, а это одна инфекция! — строго выговаривает ей муж. —Ты что, не знаешь, как опасны вирусы на твоем сроке?! Получится у род, и куда его потом? Звони, говори, что заболела. Больничный я тебе принесу.

— Ну Миш… Давай, я всё же сегодня съезжу, а то людей не хочется подводить, меня ждут…

— Не говори глупостей, Татьяна! Тебе мало того, что было в прошлый раз? Не нахлебалась ещё! — Михаил говорит резко, громко, наклонившись над самым Таниным ухом. Он злится, потому что нервничает, он просто очень переживает за неё, за Таню. Но ей кажется, что он может ударить её… — Ничего, вот попозже пол узнаем, должна быть девочка, девочку выносишь. Предыдущие же мальчики были, они нам не нужны. А сейчас должна быть девочка.

— Почему мальчики не нужны? — Таня обняла свой живот. — Нам любой ребеночек нужен. Миш, не надо так говорить! Он же всё слышит!

— Молчи, Таня. Ты ничего не понимаешь. Совершенно ничего не понимаешь и не знаешь. Должна родиться девочка. И чем раньше мы узнаем пол, тем лучше.

Таня замотала головой.

— Ты себе всё надумал. Сынок или дочка… Всё равно. А вирусы… Ты же ходишь на работу, потом целуешь меня, вот и принесешь что–нибудь. Ой, Мишка, ну не надо так волноваться. Я буду очень аккуратной, обещаю. — Таня вдруг улыбнулась, повернулась к мужу. — Меньше думай о плохом, больше о хорошем. И поцелуй меня, а… Прямо сейчас!

Танечка осторожно встала, обняла мужа.

— Прямо сейчас не могу, мне на работу пора! — Михаил отвернулся. — Должна родиться девочка. Всё.

— Ну чего ты опять уперся? — с досадой выдохнула Таня. Только вчера вернувшись из больницы, где Таня провалялась «на всякий случай» две недели, она так ждала, что вот наступит новый день, что сядут они вместе с Мишкой, будут смотреть какой–нибудь фильм и пить какао. Тане так хотелось какао, горячего, с пенкой сверху... Миша сам варил его из порошка и приносил своей «девочке». Он так называл Таню — «моя девочка». Ей даже нравилось, и пусть подружки говорили, что это отдает «отцовщиной», и что он, Миша, её подавляет таким обращением, а Тане все равно нравилось. В семье её особо ласками не баловали, папе просто было некогда, папка вообще ласковые слова говорить как будто стеснялся, дочку звал «Танькой» или ласточкой, что было верхом нежности с его точки зрения. Под крышей их дома, трехэтажного, выложенного из красного кирпича, с круглыми оконцами на чердаке и вечно сырым подвалом, вили гнезда ласточки. Они поднимали такой шум, если мимо пролетали голуби или вороны, что было слышно во всем доме. Маленькая Таня не могла уснуть днем, ворочалась, а потом начинала перекликаться с птичками. Однажды она почти уже забралась на подоконник, чтобы рассмотреть притаившихся там, наверху, под крышей, ласточек, вывернула шею и таращилась за окошко, подтягивая вторую ногу к себе, ещё немного, и вывалилась бы, но в последний момент в комнату заглянул отец. Таня обернулась, улыбнулась ему, пропищала, что хочет поглядеть птичек, они же там, совсем близко, вон, перышки падают…

Таня до сих пор помнит папкино лицо. Она никогда больше не видела его таким напуганным, с мигом обесцветившейся кожей и вдруг ставшими сухими губами.

— Замри, Таня, — прошептал он. — Замри, а то птички испугаются. Замри. Это такая игра.

Он говорил тихо, а Таня кивала и улыбалась. Когда она уже оказалась у него в руках, то услышала, как отец всхлипнул, а потом стал ругать её, кричал и замахнулся, чтобы ударить, но и пальцем не тронул.

Танька тогда сильно испугалась, тряслась вся, потому что не понимала, чего папа так сердится. Петр Федорович кричал потом на соседку, которая осталась сидеть с девочкой, что Таня могла разбиться, что нельзя оставлять раскрытые окна, что…

Баба Рита кивала, мяла в руках полотенце и твердила:

— Не доглядела, Петь, ну прости, прости! Как же это я…

Больше баба Рита с Таней не оставалась, а на окнах отец сделал решетки. Страшные ржавые решетки.

— Зачем, папа?! Так не будет видно птичек! — плакала и дергала прутья Танюшка.

— Увидишь ты своих птичек. Увидишь, а решетки я снимать не стану. Я всё сказал! — хмуро буркнул Петр Федорович, собрал инструменты и унес их в шкаф. На следующий день он отвел Таню на чердак, показал гнездышки голубей, потом свозил её на карьер, где в самом обрыве, в глине, делали свои норки–гнезда ласточки. А вот к окну подходить строго–настрого запретил.

В детстве у Пети был друг, Никита. Они вместе ходили на Пахру рыбачить, вместе как–то раз заблудились в лесу и вышли к военному полигону, строгий дозорный прогнал их, пригрозив висевшим на плече автоматом, потом смилостивился, рассказал, как дойти до поселка. С Никитой вместе ходили в поликлинику на прививки, оба страшно боялись, даром, что мужчины, оба крепко зажмуривались и не открывали глаза до тех пор, пока медсестра в пятый раз ни позовет их по имени и ни велит освободить кабинет…

А потом Никита с родителями переехал в новостройку, огромную, многоподъездную высотку. Им дали квартиру на пятнадцатом этаже. Никита хвастался новенькими лифтами, огромной комнатой, которая теперь вся его, видами из окна…

Но случилось несчастье. Он случайно выпал из окна.

Петька все никак не мог поверить, что такое бывает, что вот был человек, ходил, говорил, смеялся, а потом его не стало. Даже на кладбище Петя не верил. Осознание пришло потом, навалилось черной, душащей массой, придавило…

С тех пор Пётр Фёдорович боялся открытых окон, ненавидел высотки и, увидев тогда Таню на подоконнике, как будто опять стал тем самым мальчиком, который хоронит своего друга…

Петр Фёдорович очень любил и берег дочь, она была продолжением его жены, Ниночки, которая умерла, когда дочке и года не было. Таня на неё очень похожа — глаза, привычка клонить голову набок, когда о чем–то задумалась, само лицо — Нинино отражение, наивная доверчивость…

Когда Таня познакомила папу со своим женихом, Петр Федорович сначала растерялся, даже как будто испугался. Чего? Того, что Михаил не сможет также любить и оберегать Танюшу, как он сам.

Но Миша доверие тестя как будто оправдал, заботился о здоровом питании, о том, чтобы Татьяна не работала сверх норм, которые сам установил, отбирал у неё книжки, если считал, что жена заработалась.

— Испортишь глаза. Давай сюда. Закладку положи. И хватит со мной спорить! — протягивал он руку к Таниному столу.

Танюшка мотала головой, хмурилась, а потом сдавалась, послушно отдавала книгу, потягивалась. Миша о ней заботится, а она — «его девочка», беззащитная и слабая.

Быть слабой ей даже нравилось, это была своеобразная игра для двоих.

— Ой, папка! Он так меня оберегает, как будто я из хрусталя! — смеялась она. — Представляешь, когда в Сочи ездили, он меня одну в море не отпускал, хотя знает, что я превосходно плаваю. Ругался, топал ногами. А я его дразнила, нарочно уплывала к буйкам. Смешно, да, папка? Он так меня любит… Мишка…

— Это хорошо. Ты у меня одна, Таня. И хорошо, что тебя берегут. Сначала я, теперь вот Миша. Ты его слушайся во всем, поняла? — шептал Петр Фёдорович, гладил Таню по голове, как в детстве. А за окном всё также кричали ласточки, только их было не видно за решетками и плотными шторами…

Таня привыкла жить за решеткой, как пойманная птичка, ей всё детство говорили, что так безопасней, а она верила.

И вот когда Миша узнал, что Татьяна беременна, а это третий раз, «счастливый», как он считал, то поплотнее захлопнул клетку. О тех, «первых» детях он и не сожалел, потому что читал заключение врачей. «Плод мужского пола» — это сразу заставляло Мишу радоваться, что ребенок не родился. А Таня просто ничего не понимает, и если он ей всё расскажет, она сочтет его сумасшедшим. Должна родиться девочка. И точка.

— Да, и вот ещё что! — крикнул Михаил из прихожей. — Чтоб подружки Томочки я больше рядом с тобой не видел. Она курит, духами от неё несет за версту, нашей дочери это будет вредно.

— Миш, ты перегибаешь и… И у нас родится мальчик, я так хочу. И он…

Таня вздрогнула, потому что Михаил ударил кулаком в стену, а потом, подойдя к жене, медленно и четко произнес:

— Ты носишь мою дочь, значит будь добра, делай, как надо. Таня, я устал, ты не можешь родить вот уже который раз! Все могут, а ты нет. Думаешь, мне это нравится? Делай, как я сказал, и хватит об этом. Сколько можно тратить денег на твоё лечение?!

Он ушел, а Таня так и сидела на кухне, растерянно глядя прямо перед собой. Она виновата. Во всём и ни в чем. Зачем Миша на неё накричал? Врачи сказали, что это плохое стечение обстоятельств, что… Надо позвонить Тамаре…

— Том, привет… — тоскливо протянула Таня в трубку.

— А чего так уныло? Случилось что? Привет! — Тамара как всегда откуда–то бежала, дышала быстро и сбивчиво. Таня звонила ей на работу.

— Случилось, Том… Я беременна, — вздохнула Татьяна.

— Ну… Ну и поздравляю! — нарочно бодро ответила Томка, хотя понимала, что Танина беременность — это пороховая бочка. — А по ком траур–то? Таня, ты бросай эти упаднические настроения! Давай вечером погуляем, подышим, а потом пойдем ко мне, и я буду кутать тебя в плед и читать сказки. А, Танюш?

— Миша запретил мне с тобой встречаться. Он сказал, что это навредит ребенку… Ты куришь и всякое такое… Том, ты тогда не приезжай, наверное… Давай, я тебе просто звонить буду. Миша что–то так нервничает. Пусть немного остынет. И ещё он сказал, что мальчика нам не надо. Он кричал и…

— А что ты ему на это ответила? — тихо спросила Тамара. Михаила она не любила, что–то в нем было отталкивающее, глаза с сумасшедшинкой как будто. — Ну на то, что решает за тебя, с кем дружить, кого рожать.

— Я ничего не сказала.

Тамара помолчала, потом, усмехнувшись, ответила:

— Ну, значит, не подхожу я тебе, не гожусь больше в подруги. Проверку не прошла. Миша так сказал, ты промолчала. Как знаешь. Ну и ладно, Танюш. Не буду мешать вашему семейному счастью. Ты не звони, а то вдруг ещё плохо вам сделаю. Только имей в виду, Миша твой на голову больной, он тебя скоро дома запирать начнет. И вот ещё что, ты в «Консультацию» когда пойдешь, к Абрамовой больше не ходи, злая она. Иди к Кировой, добрейшей души человек. Всё, извини, мне пора курить и «всякое такое». Хочешь, пиши письма, через них зараза не передастся.

— Томка! Ну зачем ты так, Тома?! Ты же понимаешь, через что мы прошли…— Татьяна ещё что–то говорила, но в ответ услышала только гудки…

А Томка стояла с телефонной трубкой в руке и старалась не заплакать. Нашли виноватую, как же! Да она Таню выхаживала оба раза после того, как… Веселила её, заставляла как–то жить дальше. А тут получается, что Тома опасна…

В обычную женскую консультацию Миша ходить теперь запретил — там инфекция и расхлябанность, определил Татьяну в один недавно открывшийся платный медицинский центр, возил её туда каждую неделю, долго шушукался с врачом, пока Тане делали какие–то процедуры из «нетрадиционной» медицины. Если она сопротивлялась, то Миша сразу напоминал ей, что «традиционная» медицина им ничем не помогла.

— Опять хочешь всё испортить?! — шипел он.

Таня сдавалась.

Врач назначала бесконечные анализы, Миша всё оплачивал, Таня сдавала.

— Мне нужно, чтобы всё было под контролем! — твердил мужчина. — Ребенок должен быть здоровым. Девочка. Таня! Что ты опять ешь?! Откуда ты взяла это яблоко? Тебе можно только зеленое. Поняла?

Жена кивала. А потом, ночью, когда он не видел, всё равно вынимала из своих тайных запасов припасенные вкусности и, притаившись на кухне, ела.

Потом начались эти госпитализации. То Мише казалось, что у Тани слишком бледный цвет лица, то он прислушивался, как она дышит, и слышал хрипы. Потом распознал у неё токсикоз, и это стало ещё одним поводом запрятать её в больницу, опять эту, с «нетрадиционными» методами, какими–то маслами в банках и разложенными везде якобы священными камнями, которые надо гладить…

— Ну что вы так расстраиваетесь?! — удивлялась медсестра, когда привела Татьяну в палату, конечно, одиночную, как камера, и почему–то с решетками на окнах. — У нас отличное питание, телевизор, вон. Мы так не рожали. Пеленок даже не было. А здесь всё лучшее для вас, для…

Тане так и слышалось, что она скажет «для дура ков».

— А зачем решетки? — поинтересовалась Танюшка.

— А это ещё от психбольницы остались. Тут же диспансер был, для тех, у кого «кукушка» поехала. А наша директриса сначала снимать их не велела, чтобы рабочие стройматериалы через окна не таскали, не воровали, а потом уж поздно было, палаты обставили, красоту навели, чего ж теперь пылить? Ну и вам спокойней, не выпадете. Весной ласточки под крышей живут. Забавно. Но директор приказала их прогонять…Ладно, я всё постелила, если что надо, зовите. Располагайтесь, муж ваш на три недели вам оплатил, прямо как отпуск. Вот мне бы так поваляться… Ну, не отвлекаю более. Да, и вот ещё что. По коридору не гуляйте. У вас бокс, от инфекций вас берегут.

Медсестра ушла, а Таня осмотрела унылое свое жилище. Всё вроде чисто и красиво, картины на стенах — пляж с белым песком и пальмы, дальше какой–то лес с изумрудно–синим озером, а у самого окна — пшеничное поле, ярко–желтое, колосок к колоску. Всё вырезано из журналов, вставлено в рамочки — дань моде, наверное.

Через неделю эти картинки станут вызывать у Тани отвращение, через две она сняла их и сложила в стопочку на подоконнике. Медсестра начала ругаться, но Таня только пожала плечами.

— Узникам не позволено самовольничать? — равнодушно спросила она.

— Чего? Да вы тут, как сыр в масле катаетесь! Одни деликатесы и изыски. Поди, и кровать не абы что, а всё перины и шелка. Заелась ты, девка! А вообще, твой тут приходил, сама я видела.

— Миша? А что же он не зашел? — удивленно подняла голову Татьяна.

— А кто ж его знает? Нет, ему предлагали, но он не захотел. Там бумаги он просил тебе дать, на анализ, на определение пола и отклонения. Какой–то мудреный анализ придумали, да на него и разрешения как будто нет у наших врачей, но... Завтра наша Егоровна тебе принесет. Только я тебе ничего не говорила.

Медсестра как будто равнодушно подошла к окну, поправила стопочку картинок.

— Зачем анализ? У меня что–то не так? — совсем тихо спросила Таня. Она вдруг начала опять бояться, чего, и сама не знает, но нахлынуло так, что захотелось к отцу, в комнату с ласточками и солнцем.

— Он думает, что да. Ну, или нервничает. Они, мужики, беременность по–разному переживают. Это нам хорошо — вот оно, пузо! — Женщина кивнула на Танин животик. — А им непонятно это всё. Вот и придумывают себе всякое.

— Как вас зовут? — спросила Таня. — Посидите со мной, а? Мне даже звонить не разрешают, говорят, не положено. Я скоро тут с ума сойду, — объяснила она. — Свекровь иногда записки передает, пишет, что сочувствует. Чему, не понимаю. А я домой хочу… Я к папе хочу, он один совсем у меня. И не знает, что я здесь… И запахи ваши мне надоели. Зачем эти масла? Ужасно.

— Так и иди домой, жаль моя! Подпиши бумаги и иди. А меня Мариной зовут. Мариной Павловной.

— Марина Павловна, мне не разрешают. Они все говорят, что опасно. А я ничего в этом не понимаю, мне страшно. Два первых раза я только до двадцатой недели доносила…

Таня бы сжалась в комочек, но живот не давал.

— Вон оно что… — протянула Марина Павловна, подвинула к девчонке стул, села на него верхом. Она была красивая, подтянутая, Таня только сейчас её разглядела. А самыми красивыми были глаза, как у олененка, карие, с темно–медовым, почти орехового цвета ободком. — Бывает. И кажется, что готова к колдунам пойти… А потом всё получается. Ты бы только врача нормального нашла, а не тут просиживала. Господи, столько громадных клиник есть, с династиями докторов, талантливых, от Бога, а вас, молодежь, всё на эксперименты тянет…И литературку почитай.

— Нет у меня литературки. Миша запретил. Он вообще мне всё запретил, — Таня развозила пальцем по столу каплю чая. Тот, налитый ещё к ужину, давно остыл и подернулся пленочкой в веселой, с ежиком на боку чашке. Её Тане подарила Тамарка на день рождения. — А вы можете позвонить моему папе и ещё подруге, Тамарочке, а? Ну пожалуйста!

Таня жалобно приподняла брови, сложила молитвенно руки. Марина Павловна вынула из кармана блокнотик и карандаш. Таня быстро нацарапала цифры. А потом Марина, услышав какие–то звуки, подскочила, заторопилась.

— Извини, Таня! В тридцатой палате с обеда схватки были, поди, рожаем мы… Да… Иду, моя хорошая, иду! Врачей–то зовите! — крикнула она уже за дверью. Раздался топот ног, звяканье каталки, кто–то застонал, а потом всё стихло…

Два дня шел дождь, с улицы тянуло клейкой молодой листвой, мокрым асфальтом, землей и чем–то сладким, может зацвела яблоня. Татьяна встала у окна, открыла створки и схватилась руками за решетку.

«Ну прям княжна Тараканова!» — усмехнулась женщина.

— Эй! Узница! — крикнули откуда–то снизу.

Таня вздрогнула, прижалась лицом к прутьям, стала таращиться на сквер, но там было темно.

— Таня! Да тут я, у мусорки! Налево посмотри!

— Тома? Томочка?! Томка! Тома, вытащи меня отсюда, а? Пожалуйста! Я… Я…

Таня заплакала. Она вообще теперь часто плакала, врачи говорили, что это гормоны.

— Тряпка ты, Татьяна! Чего ты там маячишь?! Собирай вещи и выходи. Я тебя к себе увезу! Там папа твой с ума сходит! — крикнула Тамара. На неё сразу зашикали из других окошек. — Да ну извините! Я к сестре приехала, давно не виделись! А я без неё не могу, сестра же! — тараторила Томка, придумывая на ходу доводы.

Таня тем временем быстро запихивала вещи в сумку. Ничего не влезало, тогда она просто переоделась, взяла самое необходимое и решительно направилась к посту медсестер.

— Куда, Волкова? Иди, ложись, сейчас тонус себе нагуляешь! — девушка за стойкой вскочила, перегородила дорогу.

— Не нагуляю. Сами ложитесь. А я домой хочу. Прощайте. Да не хватайте вы меня! — Таня отмахивалась от девчонки, как от назойливой мухи.

— Вы что? Муж же сказал, чтобы вы лежали! Вы совсем?! И так отсталого можете родить, так уж…

Медсестра осеклась, сглотнула.

— Что? — обернулась к ней Таня.

— А вам муж не говорил? Ну… Значит, вам не нужно знать… Я не…

— Чего он ей не говорил? — Откуда–то прискакала Тамара, полезла к медсестре, схватила её за воротничок. — Что у вас тут вообще происходит?! Чем пахнет? Может, заяву на вас накатать, а?!

— Да какая заява! Её муж сказал, чтобы пол определили, если мальчик, то надо… Ну…. У нас же частная клиника, тут можно выбирать…

Медсестра замолчала, закусила губу. Таня смотрела на неё испуганно, Тамара — с презрением.

— Выбирать? Как на рынке? — прошептала Татьяна, её повело, Томка схватила подругу за плечи, встряхнула.

По коридору к ним решительно шла Марина Павловна.

— Чего вы стоите? Ждете, что ему позвонят? Ноги в руки и вперед! — гаркнула она. — Таня, вы голову–то включите, а то всё девочку из себя строите. Вы мать! Будущая мать, вы удар должны держать, понятно? Всё. Марш отсюда!

Тамара схватила подругу за локоть, поволокла на улицу.

— Ничего, Танька! Ничего. Разрулим. И не такое бывало. У нас вот кассу ограбили. Ой, ты ж не знаешь! Шума было! Кошмар! Я под прилавком пряталась. Тань!

Та кивала, качала головой, а когда выскочили на улицу, на минутку задержалась, задышала глубоко, нервно рассмеялась, но Томка уже засунула её в машину, развалюху–семерку, и повезла.

— Уф! Прям приключение! Аж мурашки по коже! — хихикнула Тома. — У меня твой отец сидит. Ты чё, Тань, вообще никому не звонишь? Ты с ума сошла? Какая–то чужая женщина мне всё сообщила замогильным голосом, и вот я тут.

— Мне в больнице этой телефон не давали. Я там, как в тюрьме, сидела! Томка, они сказали, что родится ребенок с отклонениями, да? Я не поняла… Я вообще перестала соображать… Что же теперь будет, а? — Таня закусила палец, зажмурилась.

— Ну это мы ещё посмотрим, что будет! Вот Миша твой точно с отклонениями. Отдохнешь, пойдем к Кировой, у нее руки всё чувствуют. Не реви! Ох, бедовая ты, Татьяна! Привыкла всё, что тебя опекают. На дворе рэкет и вообще черт–те что, а ты в облаках витаешь… И откуда у Михаила твоего деньги на эту чудо–клинику? Ладно. Всё потом. Сейчас домой и спать.

…Пётр Федорович стоял в Томкиной прихожей, худой, осунувшийся, с потрескавшимися губами.

— Таня… Ну как же так, Таня! Я волнуюсь, я же тебя люблю! — шептал он и гладил дочку по щекам, смотрел ей в глаза, хмурился.

— Прости… Я… Миша… — лепетала она, а потом совсем расстроилась, заныла, как в детстве, уткнувшись в отцовское плечо и вздрагивая.

—Так, на кухню все идем! — скомандовала Тома. — Нечего мне тут героический вечер портить своими переживаниями! Таня, а у тебя вообще ребенок! Он всё чувствует! Быстро, я сказала!

Пётр Федорович кивнул, повел дочку за собой и всё вытирал ей слезы, шептал что–то…

… — Ну а чего не к знахарке поехала, а? Забурилась бы в какую–нибудь деревню, травками лечилась! — возмущалась Кирова Антонина Валерьевна, врач женской консультации. Тома солидарно хмыкнула.

— Я в платном центре наблюдалась. Муж меня туда… — укладываясь на кушетку, мямлила Таня. Врач ей сразу не понравилась. Строгая, ругается, губы поджимает.

— Господи, Волкова! Муж… Меня… Да ты сама ещё младенец что ли? Так, ладно. Да замолчи ты, оправдывается она… Мешаешь только.

Кирова положила руки на Танин живот, погладила его, опять строго свела брови, будто прислушалась, но потом улыбнулась.

— Вставай осторожно. Да через бок, глупая! Гулять и улыбаться, поняла? Много гулять и много улыбаться. А ерунду из головы выкини. Чушь всё это, ну, про нарушения! — скомандовала вдруг Антонина, села что–то писать. — Да. С мужем надо что–то решать. Он всё равно тебя в покое не оставит. Тамара мне такого рассказала, что волосы дыбом.

— А как решать? — не поняла Таня.

— Ну в реку его, и дело с концом! — стукнула кулаком по столу Кирова, потом закатила глаза. — Волкова! Ты блаженная? Отношения свои с ним урегулируй, разведись. Или опять к нему под крыло?! Чтоб он тебя в Тибет утащил, и там будешь в джунглях рожать? Дело, конечно, хозяйское…

Таня замотала головой. Она не хотела в джунгли. Она вообще ничего не хотела, только спать и бананов. А в Тибете, интересно, есть бананы? Надо у Томы спросить потом. Тома всё знает…

… Михаил уперся, разводиться не хотел, требовал вернуть жену, присылал к ней милицию, грозился отобрать ребенка, когда тот родится. А потом Тома шепнула ему, что ребеночек–то с отклонениями, всё подтвердилось, мальчик с нарушениями страшными, и надо бы быстренько ему, Мише, всё решить, чтобы не тянуть его, этого инвалида, всю жизнь.

— И Таня сказала, что алименты с тебя брать не станет, если всё подпишешь, — заключила Тамара. — Она ж, Танька–то, с головой не дружит, родит, пусть сама и мучается, да?

Миша выпучил глаза, кивнул и всё подписал трясущимися руками. Мальчика ему было никак нельзя! Никак.

… — Мама! ну как же так?! — кричал он, стоя на кухне в родительской квартире. — Танька эта порченая оказалась! Я уж и врачей нашел, которые уверяли, что всё сделают, как я хочу, и выгадывал по календарю этому лунному… А же хочу девочку, ты знаешь!! Я буду её выращивать, воспитывать, я её всему научу, она станет меня уважать. А если не станет, я ей покажу, что значит почитать своего отца! Как вы меня учили. И ничего, и пусть больно было, и ей будет больно. Зато хорошей вырастет, как я, да, мама?

Мишина мать, Вера Сергеевна, стояла у окна, вытирала платочком слезы и кивала. С сумасшедшими лучше не спорить, от них просто нужно убежать подальше.

Вера Сергеевна давно знала, что Мишенька немного не в себе, что туман у него в голове какой–то. Вбил сынок себе в голову, что не должно у него родиться мальчика. Не должно, а иначе «от руки сына своего он погибнет», как Эдип. Миша ещё с детства мнил себя древнегреческим богом, воплотившимся теперь в теле человека. Иногда он говорил об этом с матерью. Отец ушел от них еще лет десять назад. Вера Сергеевна тащила всё на себе, успокаивала Мишеньку, водила к врачам. А когда появилась Таня, Михаил как будто прозрел, повзрослел что ли, стал рассуждать как нормальный человек. И Вера обрадовалась, что теперь Миша — не её проблема.

Её мальчик не сразу родился «таким», это случилось, когда Мише было девять лет. В тот вечер родители оставили Мишку одного дома, а сами ушли в театр. Случился пожар, Мишенька перепугался, надышался дымом. Потом рассказывал, что видел приходивших к нему греческих богов, что они разговаривали с ним… С тех пор мальчик стал странным, книгу с легендами держал всегда при себе, заучивал наизусть тексты. Учителям в школе показалось, что мальчик просто поумнел, вырос. И только Вера поняла, что Миша другой, прежнего она потеряла в том пожаре…

— Миша, ты не расстраивайся. Я найду тебе новую невесту, ты женишься, у вас родится доченька. Всё будет хорошо. Ну иди сюда, садись, поешь. Ну…

Миша вздохнул, сел ужинать, а Вера Сергеевна стояла рядом и гладила его по голове…

… Таня родила абсолютно здорового мальчишку, крупного, ушастенького.

— Илья Муромец! — восхищался Петр Фёдорович, встречая дочку в выписной. — Нет, Таня, ты погляди, как он забавно куксится! Давай сюда, я понесу. Тамара, дари врачам цветы, что ещё там у нас припасено… А я внука рассмотрю. Ну богатырь! На прадеда твоего похож, Таня! Молодец, дочка, ласточка ты моя. Похудела… Ничего, наладится всё! Ох, внучок у нас теперь, Нина! Слышишь, Ниночка, внучок! Доченька наша родила!

Пётр Фёдорович замолчал, отвернулся.

Плачет, поняла Татьяна. Да и она плакала весь вчерашний вечер.

— Чего ты? — спросила соседка.

— Страшно. Как я одна его воспитаю? — прошептала Татьяна.

— Сирота что ли?

— Нет! У меня папа есть и подруги…

— Тогда и бояться нечего. Не реви, а то молока не будет. Поняла?

Таня кивнула.

У неё есть папа, Тамара, тетя Тоня, ласточки за окном и вся жизнь. А сына она назвала Никитой, в честь прадеда.

Уже когда садились в машину, Таня как будто увидела за забором роддома Михаила. На его лице был написан такой ужас, как будто он увидел приведение. Потом мужчина шарахнулся в сторону, споткнулся о валяющуюся в листве метлу, выругался и убежал. Он ни разу не позвонил и не написал. Таня была этому рада…

Татьяна научилась быть самостоятельной и смелой, поставила сына на ноги, любила его за двоих, но не баловала, Тома не разрешала.

Замуж вот только Таня больше не вышла, было почему–то страшно...

***

…— Эй! Мужик! Вам плохо? Ребят, тут мужчина в сугробе! — Никита наклонился, потряс лежащего ничком на снегу человека за плечо.

— Да ну, Ник! Пойдем! Небось напился или бомж. Не связывайся. Опаздываем же! — крикнули ему друзья.

— Ну… Ну нет. Вы идите, а я в скорую позвоню. Холод собачий, замерзнет же он совсем!

Парень добежал до телефонной будки, набрал номер…

— Паспорт его не находил? — спросила его приехавшая на вызов бригада.

— Нет… Я не искал, — пожал Никита плечами.

Михаил Волков тем временем открыл глаза, попытался оттолкнуть помогающих ему людей.

— Ты кулаками–то не размахивай! Вон, парень тебя спас, а ты его бьешь! — укоризненно покачал головой фельдшер. — Давай, папаша, в машинку сядь поди, не надо тут лежать. Помрешь!

Михаил испуганно таращился на Никиту, в голове его путались мысли, быль и фантазии. И хотелось к маме, домой, на кухню. И чтобы опять было лето, и варенье в вазочке на длинной тонкой ножке. И чтобы мама читала ему ту большую книгу про древнегреческие легенды…

Миша перевалился через бортик каталки, вытянулся, замер. Ему казалось, что он сейчас отправится на небо, к богам.

— Иди, парень, дальше мы сами. Молодец, человека спас! — Фельдшер пожал Никите руку, потом прыгнул в салон скорой, и машина уехала…

…— Мам, а я сегодня дядьку какого–то в сугробе нашел, вызвал врачей, забрали его, — рассказывал Никита Тане.

— Это хорошо, что ты не прошел мимо, сынок. Я горжусь тобой! — улыбнулась Татьяна. — Алкоголик, наверное, или сумасшедший. Им тяжело в этом мире жить. Не могут они, — добавила она, вздохнула.

Недавно ей звонила Вера Сергеевна, совсем уже старенькая, измучавшаяся, сообщила, что Миша пропал… Хотя... Пропал он давным-давно, а она, Вера, не пыталась его спасти, не хотела "выносить сор из избы"...
ЗЮЗИНСКИЕ  ИСТОРИИ