Лапша

Шерстяные и акриловые нитки для появившихся в семидесятых годах ручных вязальных машинок хлынули в Пашин городок с Киреевской носочно-чулочной фабрики, когда знакомые девчонки уже заканчивали там обучение в местном техникуме и стали проходить практику на производстве.

Бывшие одноклассницы, и так, чего уж скрывать, сами по себе красавицы писаные, яркой одеждой заметно отличались от остальных своих ровесниц, засидевшихся в школьной форме в девятом и десятом под неусыпным квартирным надзором родителей и припозднившихся с началом самостоятельной жизни, как и с выбором модных шмоток.
 
Во-первых, девчонки, уехавшие на учёбу в техникум, на два года раньше сняли с себя черные фартуки и коричневые монастырские платьица с белыми воротничками. Во-вторых, научились разбираться в современном трикотаже без помощи мам и бабушек. В-третьих, сами могли себя одеть собственными руками в то, что им нравится, без всяких промтоварных магазинов. Конечно, по скромным тульским меркам, рядились они не в забугорную «фирму», но откровенно круто по тем временам.

Местное ателье по пошиву одежды было завалено молодёжными заказами. Киреевские мастерицы оказались как нельзя кстати и брались за всё, работая даже на дому, чтобы родной городок к весне расцвёл всеми цветами спектра беззаботного развитого социализма, ещё не склонного к застою. 

Юноши с четырнадцати лет поголовно шили себе брюки-клёш и целиком, и посредством клиновидных вставок в нижнюю часть школьных штанин, чтобы те полностью закрывали узконосые туфли. В края раструбов вшивались зубастые стальные «молнии», которые выбивали искры из асфальта при каждом шаге. А особо ушлые пижоны «молнии» окантовывали медным рядом из гнутых двухкопеечных монет.

Поясов у этих брюк, как правило, не было. «Клеши» плотно сидели на узких талиях чуть ниже пояса, болтаясь на бёдрах и удерживаясь крепкими ягодицами и парой выпирающих тазовых костей. А вместо живота над брюками помещалась звездой вперёд пряжка солдатского (а лучше - парадного офицерского) ремня, который был просто накинут кольцом на поясе и использовался не по прямому назначению. Служил он оружием, как какой-нибудь кинжал у горца. В драке ремень можно было быстро отстегнуть и намотать на руку. А что касается разборок, то в Пашином городке с этим делом не церемонились при любой погоде и по любому поводу. 

Общая на всех восемнадцатая весна была атакована со стороны юных мастериц не только выстрелившими голыми ногами из-под мини-юбок плиссе, гофре и клинышками. Взрывные, взбитые кудрявыми облаками прически срывались с их весёлых голов, пытаясь улететь к своим старшим товарищам на голубой небосклон, но лак для волос прочно удерживал их полупрозрачные формы на нужном месте. А от сияющих лиц через кольца бус и цепочек тянулись вниз тонкие, нетронутые нежные шеи, основанием своим попадая в «лапшу», тонкую кофточку, едва доходившую до пояса.

«Лапша», трикотаж «в рубчик», соблазнительно обтягивающий верхнюю часть тела, не скрывал девичьих достоинств, а скорее вырисовывал на плечах, груди и талии такие сумасшедшие изгибы, что у всех зреющих парней от вожделения туманились взоры, разжижалась слюна и часть мягкого тела в штанах превращалась как минимум в хрящ…
 
Пал Палыч до сих пор удивлён, в каком количестве неподдельной красоты ручной работы прошла его ранняя юность. Каким сказочным образом в маленьком шахтёрском городке могло сконцентрироваться и взрасти целое поколение отборного человеческого материала женского пола, которое и по теперешним временам могло затмить половину звёзд раскрашенного силиконового шоу-бизнеса? По их колхозно-пролетарским родителям даже догадаться об этом нельзя было! Видно, это от местных подземных энергоресурсов пёрла наружу такая мощь, что бурый уголь на поверхности превращался в антрацит, тонконогие пигалицы – в Мерилины Монро и Клаудии Кардинале, а сучковатые недоростки – в Аленов Делонов и Марчеллов Мастрояни. Это, получается, от общей городской ауры зависело. От беспредельности будущего. От мягкой природы средней полосы. Воды из родника. Морковки с местных огородов. Чистой, понятной музыки. И духа соревновательности. Здорового и честного духа. Ну, с толикой польских духов «Быть может», может быть.

К вечеру парни поверх приталенных рубах с длинными воротниками, из материалов самых невероятных расцветок, годящихся и на шторы, и на праздничные скатерти, и на павловские платки, надевали болоньевые куртки, или буклешные клетчатые пиджаки. Кто победнее просто натягивали на рубахи синие олимпийки, кто посостоятельнее облачались в пилоты из кожзаменителя: венгерские, когда-то «выброшенные» на прилавок в районном центре по пятидесяти пяти рублей за штуку и купленные теми, у кого на тот момент оказались в кармане такие огромные деньги.
 
Это были первые «косухи» в городе. Черные, коричневые, жёлтые, даже алые, соблазнительно блестящие, толстокожие, на яркой шёлковой подкладке цвета нержавеющей стали. Застёгивались они на молнии по диагонали вдоль тела. На молнии расширялись и рукава, а широченные воротники застёгивались на стальные кнопки и в стоячем положении закрывали нижнюю половину лица. Для езды на мотоцикле вариант небесполезный. А в городке уже бледные «ИЖи» и «Мински» менялись на яркие «Явы», благосостояние тружеников шахт заметно росло, а двум героям соцтруда достались редкие «копейки» вне очереди.

Впрочем, о байкерах чуть позже. Вернёмся на девичью половину.

Так уж повелось, и, видно, не только в Пашином городке, что красивых девчонок вечно выставляют всем на показ, как будто это не заслуга их родителей, а общее достояние школы, или двора, или целого квартала.

Их выбирают ведущими октябрятских утренников, они ходят с барабаном за пионерским знаменем, следом их не минует танцевальный кружок, музыкальная школа и, наконец, сцена. На неё претендентки на всё лучшее, чем может одарить природа свою избранницу, выходят уже с той долей превосходства над ниже сидящими, что и сами себе не рады. Все ждут от них какого-нибудь промаха, или ошибки, или нервного срыва, и нет предела радости, когда такое на самом деле происходит. Зеваки ликуют. Публичное освистывание кумира доставляет большее наслаждение, чем восхищение его достоинствами. Ибо ничего так не объединяет зрительскую толпу в торжествующей жестокости, как общее участие в сносе с пьедестала памятника, поставленного не тобой…

Но эти грации на сцене ни разу не поскользнулись.

Их было четверо в танцевальном ансамбле при Доме Культуры: Светка Ветрова, Танька Басманова, Маринка Козлова и Ленка Лапшина. Они вместе уехали в Киреевск, вместе и вернулись в ателье кому-то на радость, а кому-то и на зависть, потому что всё тянули с выбором избранников из целой вереницы голодных парней, потряхивающих отросшими патлами из-под спортивных лыжных шапок, мотоциклетных «шлемаков», да и просто так, чтобы стряхнуть перхоть с плеч.

Девчонки были разные: по натуральному цвету волос от светло- до тёмно-русых и каштановых, и по размерам бюста, и по гибким талиям, и по оттенку блестящих глаз. Одно у них было похожим – рост и ноги. Ноги описанию не поддавались. Это произведение фарфорового мастерства божественного знака качества было вылеплено тем ещё небесным гончаром!

Литые, сметанного колера, матового на взгляд, не отражающего, а притягивающего свет, девичьи конечности порхали по подмосткам, лихо отстукивая каблуками, синхронно то разлетаясь в стороны, то совершая замысловатый кульбит в воздухе и ударяясь друг о друга лядвиями со шлепком как от влажных ладошек.

Этот звук манил юношей на первый ряд, а то и присесть на корточки под краем сцены, чтобы не пропустить сладкий момент удара. Услышать, а, может, и подсмотреть откуда он раздаётся. Потому что не было другого места, кроме этого, где так близко и призывно девичьи ноги над головой не заявляли о своём реальном существовании, а простому смертному можно было представить себя где-то между ними, игривыми и неутомимыми чреслами, лупящими тебе нежные пощёчины прямо по щекам, по щекам…

Паша со своим учителем, Адамом Каспаровичем, не раз играл «Чардаш» Монти для этого танцевального квартета на конкурсах самодеятельности и праздничных концертах. На сцене он находился позади танцующих и всей прелести мадьярского соблазна ощутить не мог. Ему доставалось другое. Переодевались красавицы за ширмой в той же клубной комнате, где хранились инструменты.

Расшитые кружевные рубашки, безрукавки-пруслики, корсеты, юбочки, фартучки, шнурочки и носочки летели из-за ширмы на стулья как осенние листья, попадая и на меха баяна, с которых Паша брезгливо стягивал их двумя пальцами и бросал на пол. Комнатка наполнялась ароматами горячих девичьих тел и перезвоном их голосов. Выглядывая из-за ширмы на Пашу, они упрекали его в бесчувствии к их талантам и угрожали зацеловать до смерти, если он опять загонит быструю часть так, как сегодня, что «даже ноги отваливаются».

Десятиклассник Паша угрюмо молчал, не в силах вдохнуть в себя отравленный собственным вожделением воздух. Потом хохот умолкал. Наконец, переодевшись в сценические платья до пола, гладко причёсанные, с подведёнными стрелками на глазах и ртами с одинаково яркой губной помадой они становились похожими друг на друга как родные сёстры и выходили из-за ширмы уже серьёзные, становясь в рядок на распевку. Приходил Адам Каспарович, взмахивал волосатыми пальцами, и Паша брал на баяне ре-минор.

У них в репертуаре были две советские песни: «Огромное небо» и «Алеша, Болгарии русский солдат». Пели девчонки на три голоса. Танька – первым. А Ленка Лапшина сачковала, подстраиваясь то под Светку, то под Маринку – голос берегла. У неё был свой номер в конце программы, с клубным ВИА, где на соло-гитаре играл чернобровый Сашка Бабаев, который смахивал на питерского Сергея Захарова и к которому все четверо из квартета явно неровно дышали, судя по их разговорам за ширмой.

Лапша сама навязалась к взрослым парням в ансамбль, сильно рискуя не только своей репутацией, но и статусом неприкосновенности всех киреевских подружек. Дело в том, что красавца-Сашку, закончившего музучилище, должны были забрать в армию этой весной. У Сашки была уже девушка с вокального отделения, которая время от времени пела в ансамбле, но жила в другом городе, а Лапша иногда её подменяла, когда Сашка просил. Положение было очень щекотливое, неправильное положение. Но девичьему сердцу не прикажешь. Побеседовав внутри квартета, подружки честно друг другу признались, что любая бы из них к Сашке пошла, если бы он позвал. А потому с небольшой долей зависти посоветовали Ленке всё-таки ноги поплотнее держать, как бы чего не вышло…

Лапша пела в ВИА песню «Наклонилось вдруг небо ниже» Антонова и совсем новую - «Арлекино» Пугачевой. Она похоже на Пугачёву смеялась и очень точно попадала в мелодию, что оказалось для большинства претенденток на солистку достаточно трудным к исполнению. Некоторые пробовали её пересмеять и из зала, но у них выходило вовсе по-петушиному. Так в городке стало считаться, что Ленка поёт «Арлекино» лучше Аллы Борисовны. Слава была неоспоримой, и Ленку приезжали послушать солидные кенты даже из области.

Она, выделившись таким образом из квартета, стала обращать на себя лишнее внимание с обеих сторон, и мужской, и женской половин городка, которые в свою очередь тоже распались на два лагеря: как по географическому, так и по социальному признаку.

С запада на восток город делился улицей Ленина как буферной пешеходной зоной на две части. А именно: на «кварталы», застроенные кирпичными «хрущевками», и «шанхай», состоящий из частного сектора с бараками, дощатыми домиками и сараями при тощих садах и огородах, за шаткими, темными штакетниками которых скалились на прохожих разнокалиберные цепные псы, которые не прочь были и в ногу вцепиться.

«Квартальная» молодежь из краснокирпичных домов происхождением своим от крестьянского деревянного «шанхая» мало отличалась, но некоторые отпрыски первых в роду врачей или учителей уже считали себя выходцами из прослойки, то бишь советской интеллигенции, а, значит, более продвинутыми по жизни и по культурным понятиям, которыми их награждали дома родители с чистыми ногтями и без крошек графита в непромытых раковинах ушей после смены.

 На полшага, на крохотную ступеньку они, получая свои смешные оклады в сто двадцать рублей, умудрялись ступать по городку задрав голову выше «шанхайцев», которые молча растили овощи и скотину в свободное от шахтерского забоя время, зарабатывали деньги натуральной коммерцией и, обгоняя «квартальных», не жалея средств на дефицит, первыми приобщаясь к благам западной цивилизации.

Например, новый ухажёр Лапши, Толик Трефолев, или просто Треф, а среди своих пацанов полный шанхайский «туз», взял себе новую трехсот пятидесятую «Яву» ещё в апреле, на месяц раньше, чем её первый хахаль, Алик Ромарук, квартальный «король» асфальта, только что положенного, новенького от шахты «Сокольнической» до проходной конденсаторного завода за Северо-Задонском: всего километров десять, зато с тремя крутыми поворотами на девяносто градусов и двумя переездами через старые железнодорожные пути. Алик летал по нему ещё на старой желтой «ИЖ-Планете Спорт» и укладывался в какие-то шесть минут до финиша, даже с пристегнутой сзади Лапшой за узкую талию офицерским ремнём. После этого фортеля у «квартальных» с «шанхайцами» были серьёзные разборки, потому что Лапша, как и все участницы киреевского квартета, жила в буферной зоне на улице Ленина, и делиться своими девчонками у нормальных пацанов было не в теме.

Более того, трогать (любить или бить) музыкантов, да и артистов любого жанра в городке было не принято. Они считались достоянием общим и неприкосновенным. Иначе почему Сашка Бабаев при своих бесконечных поклонницах до сих пор ходил целёхонький? А вся его группа? И «квартальный» Пашка, десятиклассник, бренчащий на ритм-гитаре, и провожающий подружку годом старше на самый «шанхайский» край? И даже Олег Мошогло, клавишник, больше похожий на плохо остриженную пионерку в очках, мог пригласить на свидание любую из девчонок с любой территории и ему за это ничего не было…

Хотя это только для видимого порядка и чистоты понятий среди городской молодёжи соблюдался нейтралитет. А втихаря «шанхайские» могли так ремнями по спине и рукам «люлей» отвесить, что лучше за сараи беги, где темнее и спрятаться можно. Паша тоже пару раз на «шанхае» попался, когда Наташку провожал, но сам себя не выдал и даже виду на утро не показал, за что ему влетело.

Как только Треф с Аликом пересели на новенькие «Явы», городок совсем покой потерял. Треск мотоциклов слышался с утра до поздней ночи от центра и до окраин. Следом за своими кумирами гнались толпы молокососов на «Ригах», «Верховинах» и «Минсках». За мотоциклами тарахтели велики с моторчиками, а то и просто велики с пацанвой, которая мечтала хотя бы посидеть в седле горячих бензиновых коней алого цвета.
 
Владельцы «Яв» снисходительно позволяли страждущим удовольствий такую вольность за пару сигарет с фильтром, вытянутых из пачки у своих отцов. Некоторые приносили и ворованный бензин из собственных гаражей, а кто-то совсем помладше добивался чести погарцевать верхом на «Яве» за «просто помыть» и натереть стальные части мотоцикла своим домашним махровым полотенцем.

Ленка Лапша была в полной растерянности

Краснолицему белокурому Трефу с гривой спутавшихся от ветра кудрей она подарила связанную собственными руками чёрную водолазку. Алику Ромаруку, голубоглазому брюнету с лицом спартанского царя Леонида, - водолазку белую. А голубой Ленкин подарок надел на свои проводы в армию сам Сашка Бабаев.

Всех троих и ещё с пяток ребят забирали в ряды вооружённых сил в один день на одном призывном пункте, и директор шахты, отец Алика, и её шахтком, отец Трефа, порешили собрать будущих защитников отечества вместе в клубе на улице Ленина: устроить им на всю ночь общую отходную с музыкой и танцами, а заодно примирить конкурирующие концы города друг с другом. Организованно, с нарядом милиции, проводить на шахтных автобусах компанию к пункту призыва и всем возвратиться назад целыми и невредимыми.

 В качестве музыкального сопровождения был предложен квартет киреевских красавиц, клубное ВИА и Паша с Адамом Каспаровичем при баянах.

В ясную майскую ночь столы накрыли на втором этаже прямо в клубном фойе с открытыми настежь окнами. Из фойе можно было выйти на широкий балкон - на нём тоже десяток столов уместился. Под балконом цвёл яблоневый сад, от него уходили чистые дорожки в городской парк и к стадиону «Шахтёр». Всё сияло миром и спокойствием, весенней свежестью и чуть-чуть домашними котлетами, квашеной капустой и недавно перелитой из трёхлитровых банок в казенные графины самогонкой, которая, согреваясь под неплотными стеклянными пробками, тонко разила сивухой, понимая, что деваться теперь некуда, придётся выдавать себя с головой, пока не принесут жареную рыбу и та с размаху не заглушит аромат запретного пойла… 
 
Гуляло на проводах человек двести, и каждый был извещён о том, чтобы лишнего не употребляли, мол, «не дай бог! а то…»

«А что? Кто сказал?» - прикидывались шахтёры.

И понеслось…

На самом деле было на что посмотреть и кем гордиться!

С цветущего весеннего кона у клуба весело, рюмка за рюмкой, вышибали как битой в городки сразу трёх лучших ребят. Один другого краше! Первый, Алик, круглый отличник, медалист. Второй, Толик, кандидат в мастера по самбо. Третий, Сашка, композитор и виртуоз. Младшие оставались на два года без вожаков, родители - без сыновей, девчонки - без кумиров, «Явы» - без водителей, гитары – без голоса.

Папа Ромарук произнес речь. Говорил про долг Родине и почётную обязанность, что возложена на их плечи. Про дедов, что в войну полегли. Про матерей и жён, что назад защитников своих не дождались. Про традиции, которые почётно продолжать…

Папа Трефа добавил, что они воспитали надёжных бойцов, крепких, выносливых, спортивных. Что ребята в грязь лицом не ударят. Что они готовы к тяготам воинской службы и перенесут их с достоинством. И что с тем же достоинством девчонки должны их дождаться из армии. А со своей стороны обещал, что «Ява» Толика будет стоять нетронутой в гараже до его возвращения.

Папы Сашки Бабаева не было, он был на заработках на острове Шпицберген. Поэтому за него хотела взять слово мама. Но ничего не сказала, а только встала и заплакала с рюмкой в руке, а рюмку так и не выпила. Она села на своё место, склонила голову на плечо Сашкиной солистки из ансамбля, что приехала из другого города его провожать, и все заметили, что девчонка-то беременная.

Потом говорили и другие родители, и их кумовья, и старшие братья, уже отслужившие в армии. Но Паша этого не слышал. Они с квартетом готовились к выступлению в своей комнатке. Девчонки переодевались за ширмой. Паша курил длинное «Золотое руно», высоко поднимая руку к форточке.

Ему такой праздник нравился: можно было и вкусно поесть, и выпить на дармовщинку, и, может быть, что-то сломается в этом провинциальном укладе с отъездом главарей, - стороны помирятся, и можно будет, не прячась за сараями, провожать с танцев до дома свою шанхайскую Наташку…

Здесь в комнату постучали. Вызвали Ленку за дверь для разговора. Она вышла к кому-то полуодетая и засмеялась ну точно, как Пугачева в «Арлекино». И вернулась назад за ширму как ни в чём не бывало. Девчонки активно зашушукались о чем-то важном. Но Пашка не расслышал до конца, что она поведала подружкам. Только:

- Да ты что?! – изумились они. – Правда? Тому, кто победит? А где?

- Да вот тут, за ширмой…

Тогда, видно, Лапша с Аликом и Трефом и договорилась, если кто из них другого в эту ночь обгонит, тому она и даст. Раз Сашку Бабаева уже захомутали. И чтобы её добру два года не пропадать…

Но вышло по-другому…

Рисковые парни ушли вдвоём с шумных проводов так тихо, что никто и не заметил. Все смотрели на сцену, как великолепный квартет лупит ногами «Чардаш», как поёт военные песни, и только когда Сашка с ансамблем и беременной солисткой принялся за «Наклонилось вдруг небо ниже», приехал какой-то мент и веселье остановил, направив руку с полосатой палкой в сторону большой стеклянной люстры.

Из фойе большинство кинулось к выходу, оставив за столами редких стариков и детей. Играть было некому. Паша, бросив гитару, первым со сцены выбежал на улицу…

Автобусы пригодились. Они довезли родителей и любопытных до прямого участка трассы с новым асфальтом между шахтой №38 и №34, всего километра в два, где точно посредине всё и произошло.

Алик и Треф не обгоняли друг друга, а гнали друг другу навстречу, испытывая, кто раньше свернёт. Но никто не свернул. Они сшиблись лоб в лоб. Было уже темно, но немногое, что от них осталось, Паша на всю жизнь запомнил…

***

Больше и рассказывать, вроде, нечего.

Хоронили Алика и Трефа в разные дни на противоположных сторонах старого кладбища.

Паша свою Наташку бросил, устав отбиваться от шанхайских собак, и «задружил» с той самой Танькой Басмановой из квартета, потому что она была из соседнего подъезда. Оказалось, что полтора года разницы в возрасте любви не помеха.

Сашка Бабаев после армии подался баянистом в Алушту, в какой-то санаторий вместе с новоиспечённой женой и дитём.

Олег Мошогло стал местным депутатом.

Адам Каспарович помер от силикоза, который заработал себе в шахте, давно, когда ещё отсиживал под Новомосковском в плену после войны.

Киреевский же квартет после техникума распался и разъехался по распределению: кто в Калининград, кто в Молодечно, кто в Тирасполь.
 
А Ленка Лапша… Что Лапша?

Говорят, она по распределению не поехала. Проработала всю жизнь в ателье городка, родителям больным помогала, а как никому не нужное предприятие ликвидировали, стала надомницей, а потом и своё ИП открыла по трикотажу. Нет, не «Арлекино»… «Студия Елены Лапшиной». Может, слышали?..  Замужем она так и не была. Детей нет. Живёт одна со старухой-матерью. Заказы выполняет вовремя и дёшево, но на черные и белые водолазки заказы не берёт. А зачем?.. Ниток шерстяных любого цвета в интернете полно!.. Машинка у неё сейчас японская новомодная, двухфонтурная… Выпивает, говорят, но не сильно. Видели её в Новомосковске в караоке: сидит одна в уголке, красивая такая дама, но грустная, и не поёт уже, больше других слушает…  А по своему городу ходит только в магазин, в аптеку, да ещё на кладбище к отцу. Но не все цветы ему на могилку кладёт, куда-то ещё относит. Куда?.. Разное болтают… Но точно не на заросший холмик Адама Каспаровича.