Женщина и поэт

Пьеса в трех действиях

Действующие лица :

Сергей Есенин
Владимир Маяковский
Борис Пастернак
Иосиф Бродский
Андрей Вознесенский
Евгений Евтушенко
Гео Долмат
официанты
массажистки

Действие первое

Швейцария. Гостиная в загородном альпийском отеле . За огромным столом сидит Сергей Есенин, что-то быстро пишет, рядом с ним остывший кофе. В кресле у окна сидит нога на ногу Владимир Маяковский, рассматривает новые ботинки. На диване полу- лежа расположился Иосиф Бродский.
Сергей Есенин. (Оторвавшись от текста) Послушайте , господа:

Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.

Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.

Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.

Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.

Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.

Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.

Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.

Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.

Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.

Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
. . . . . . . . . . . . . . .

Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!

Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!

Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.

Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.

Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.

Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.


Иосиф Бродский. Но вы это уже давно написали , если мне не изменяет память в 1924 году.

Сергей Есенин. Неужели?

Иосиф Бродский. Да, это давно уже классика, вершина русской поэзии, в школе проходят.

Владимир Маяковский. Вершина? Может быть.

Иосиф Бродский. Сергей Александрович, а вы не помните свои последние часы? Как и отчего вы умерли?

Сергей Есенин. (Морщит лоб) Ни черта не помню!

Иосиф Бродский. И вы тоже, Владимир Владимирович?

Владимир Маяковский. Как же, уснул и … не проснулся. А ,впрочем, какое это имеет сейчас значение?

Иосиф Бродский. А вы знаете, что все время после вашего ухода из жизни по сей день ученые и литераторы бьются над этим вопросом и никак не придут к точному, открывающему все тайны и завесы, ответу.

Владимир Маяковский. Неужели наша жизнь до сих пор кому-то интересна?

Сергей Есенин. ( Глядя на электронные часы, на стене) Судя по этому прибору, сегодня пятница 27 июня 2015 года… Это сколько же годков пролетело!?

Владимир Маяковский. Выходит, мне сейчас 122 года, а вам, Сергей Александрович, 120 ?

Иосиф Бродский. Все верно. А мне всего 75…

Сергей Есенин. С такими –то годами вам жить да жить еще!

Иосиф Бродский. Неизбежный инфаркт сердца, умер в 55 лет…

В комнату входит Евгений Евтушенко, здоровается со всеми.

Иосиф Бродский. Вот с кого пример брать надо, Владимир Владимирович, Сергей Александрович! С вашими 27 и 30 годами! Евгению Александровичу – 82 полных года!

Евгений Евтушенко. О чем речь , господа? Я что-то не совсем понимаю.

Сергей Есенин. Все верно. Нас понесло куда-то в сторону. Дело в том, что мы собрались сейчас здесь по просьбе одного человека, чтобы предоставить все свое самое лучшее , написанное когда-нибудь о женщине…

Владимир Маяковский . А Иосиф Александрович нас всех с панталыку сбил!

(Все смеются)

Сергей Есенин. (Вытирая слезы) Это что же получается , братцы!? Я – Александрович, Иосиф и Женя к нам приписался!?

В гостиную быстрым шагом входит Андрей Вознесенский.

Андрей Вознесенский. Здравствуйте , господа! Извините за опоздание.( Обнимается со всеми присутствующими)

Иосиф Бродский. Еще один покойничек.

Андрей Вознесенский. Ты это о чем?

Иосиф Бродский. Да все о том же. Из всех присутствующих, только Евгений Александрович здравствующий до сих пор среди нас.

Андрей Вознесенский. Да-да. Ну и как там сейчас, Евгений Александрович?

Евгений Евтушенко. Да плохо , Андрюшенька! Поэзия в загоне, нано технологии и падающие «Протоны» важнее, понимаешь!

Андрей Вознесенский. Да, плохо дело. А нас –то хоть вспоминают?

Евгений Евтушенко. Не только вспоминают- классиками сделали, памятников понаставили. Особенно Владимиру Владимировичу.

Владимир Маяковский. Иди ты!?

Евгений Евтушенко. Да. Театр в вашу честь назвали, метро, теплоходы и прочее…

Сергей Есенин. Прав ты был в наших с тобой дискуссиях.

Евгений Евтушенко. Книги переиздают , правда, не очень большими тиражами, сейчас все в электронном виде больше, чем в привычных бумажных носителях.

Входит Борис Пастернак. Вознесенский и Бродский встают.

Борис Пастернак. Владимир Владимирович, Сергей Александрович (Встал посредине гостиной) Давайте забудем все и на мировую!?

Владимир Маяковский. Я согласен , Борис Леонидович! (Они обнимаются)

Сергей Есенин. ( Обнимает Пастернака) Кто старое помянет…

Входит после предварительного стука официант , толкая перед собой тележку с закусками и алкоголем. Быстро накрывает на стол и с перевернутым лицом испаряется. Поэты наливают бокалы и дружно выпивают.
За столом в гостиной отеля слегка захмелевшая веселая компания поэтов. Они с удовольствием выпивают и закусывают всем, чем в достатке накрыт стол. Евтушенко одет в белые легкие брюки и любимую рубашку с «огурцами», на ногах легкие сандалии. Бродский в темном дорогом костюме, но сейчас пиджак снял и повесил на спинку стула. Они с Маяковским беспрестанно курят. На Маяковском современная тенниска и джинсы, на ногах ярко –желтые ботинки из дорогой кожи. Есенин одет в легкий летний костюм бежевого цвета без подкладки, на ногах дорогие сандалии.
Пастернак в белой рубашке с засученными рукавами и темно-синих брюках, в темных же ботинках. На столе тонко нарезанные мясные и рыбные закуски, солянка, салаты, охлажденная водка ,армянский и грузинский коньяк.

Евгений Евтушенко. Попробуйте «Сараджишвили» , не пожалеете.(Наливает Вознесенскому и Бродскому, затем себе)

Сергей Есенин. Мы с Владимиром Владимировичем столового вина № 21 братьев Смирновых, с вашего позволения, а вы , Борис Леонидович?

Борис Пастернак. С удовольствием.

Иосиф Бродский. Владимир Владимирович В вашем поэтическом даре всегда была очень сильна лирическая струя. В самые ранние годы появляются стихи, обращенные к той, что на всю жизнь станет вашей Музой, — Лиле Брик.
         В то ваше время, когда развертывалась полемика: может ли и должен ли современный писатель обращаться к интимным переживаниям, к теме любви, вы посвятили ей поэму "Люблю". Но это чувство любви воспринимается и отражается поэтом не так, как оно воспринималось и отражалось в традиции классики XIX в. Это не только глубоко личные переживания. Еще более далеко это от того, что подразумевают под любовью обыватели.

ВЛАДИМИР Маяковский . Я ухаживал за Лилей бурно, безоглядно. Мне нравилось и то, что передо мной была дама, женщина другого круга — элегантная, умная, воспитанная, до конца непознаваемая, с прекрасными манерами, интересными знакомыми и лишенная всяких предрассудков. Когда ей хотелось, то "светскость" она приглушала ироничной богемностью: и эксцентричными клетчатыми чулками, и расписной шалью с лисьим хвостом, и варварскими украшениями — смотря по настроению. Она была начитана не меньше Бурлюка, который был для меня тогда авторитетом, и в дальнейшем таким же авторитетом станет для меня Лиля. Мы встречались каждый день и стали неразлучны, но мои чувства доминировали. Лиля же была спокойнее и умела держать меня на расстоянии, от которого я сходил с ума. Она любила меня, но не без памяти.

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Очень интересно, Владимир Владимирович, особенно из первых уст. Я ведь общался с Лилей Юрьевной.

Владимир Маяковский. Как она умирала?

Андрей Вознесенский. Она покончила с собой в августе 1978 года в Переделкино.

Евгений Евтушенко. Давайте помянем.

Иосиф Бродский.(Выпивает стоя) Владимир Владимирович, если можно, продолжайте.

Владимир Маяковский. (После паузы) Трагедия семейного треугольника : Лиля любила Осипа, но он ее не любил и наоборот. Трагична, безвыходна моя любовь , неустранимо препятствие на ее пути, по крайней мере в той жизни. Но моей поэме в 23-м году до зарезу необходим был оптимистический выход, без него она состояться не могла бы. И я такой выход нашел, убивая себя и воскресшая в будущем, в далеком и замечательном тридцатом веке. Там я, может быть, снова встречу свою любимую: "Нынче недолюбленное наверстаем…" А препятствие? А не будет никакого препятствия.
В 24-м она мне прислала записку: "Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучаться не будешь". (Маяковский помолчал) Сейчас я получается в 21 , немного не долетел…

Сергей Есенин. Красиво излагаешь, Владимир Владимирович, Муза твоя этого стоила.

Владимир Маяковский.
Пришла -
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть -
как девочка мячиком.
И каждая -
чудо будто видится -
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его -
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Молодца! Жги еще!

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ.

Так и со мной
Флоты - и то стекаются в гавани.
Поезд - и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней -
я же люблю! -
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Моё это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь, -
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
Вывод
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь -
люблю
неизменно и верно.

Иосиф Бродский. Превосходно, знаете, в этом мощь какая-то вселенская и беспомощность одновременно. Рифмы восхитительные, емкие!(Закуривает)

Владимир Маяковский. Вы что курите? Camel? Угостите.

ИОСИФ БРОДСКИЙ . С удовольствием.(Протягивает пачку и зажигалку) Нам ведь двоим из присутствующих дали Нобелевку: Борису Леонидовичу и мне…

Евгений Евтушенко. Меня и Андрюшу несколько раз номинировали. Но не дают . черти!

Андрей Вознесенский. У тебя , Женя, есть шанс.

Сергей Есенин. Мертвым не дают премий.

Владимир Маяковский. Мне и при жизни не дали бы!

Иосиф Бродский. Бог с ней , Нобелевкой . Дело совсем не в этом. Речь идет об образе лирического героя в поэзии , о прекрасной женщине, Музе. Я же пойду от обратного

В нобелевской лекции я впоминал слова Адорно о том, что после Освенцима не может быть музыки. Я не согласился с этим высказыванием, но принял его серьёзно. Я убеждён, что после Соловков и Магадана музыка должна звучать иначе.
Я отвергал не только триумфальные марши социализма, но любые формы романтизации и идеализации, свойственные искусству. Вместо культа прекрасной дамы были строки: “Зачем вся дева, раз есть колено…” Если и встречается пейзаж, то это “местность цвета сырой портянки”. Или такой: “Чей это ручей” — “Да это ссака”. Я“так нахлебался” горечи, что в мой слух “не входит щебет и шум деревьев”.
Но я понял, что в своем эстетическом нигилизме Бродский до странности похож на своего антипода Маяковского, который много раньше призвал писать грубо и зримо, презирать “этику, эстетику и прочую чепуху”. Издевался над поэтом, который “дундуделил виолончелью” про красоту природы. Уверял, что стихи о грязи на Мясницкой улице — высший эталон поэзии. Образ небесного певца сменил на образ ассенизатора.
Впрочем, Владимир Владимирович обещал, что в светлом грядущем, когда уберут грязь, он станет писать о розах. Я никогда и ничего никому не обещал.. Маяковский призывал громить тургеневские сады русской литературы и храмы, потому что хотел сломать старый мир вместе с его религией, этикой и эстетикой. Бродский принял этот обезбоженный, опаскуженный, барачный мир как данность. Мой лирический герой — порождение этого мира. Маяковский отталкивается от настоящего, потому что в его глазах сияет коммунистическая утопия. Мне противны все утопии…

В гостиной повисла неловкая пауза.

Владимир Маяковский. (Бродскому) Вы же только что хвалили мои стихи!?

Иосиф Бродский. (Прикуривая) Я и сейчас этого не отрицаю. Просто, согласитесь, мы разные. Вас возвели в величайшие классики, заслуженно, я не отрицаю, но это не ваша вина, что у нас любят ставить памятники и постулаты: это –первый поэт, тот- крайний. Как в очереди в общественный сортир.

Борис Пастернак. Разрешите мне?
Вы помните , Владимир Владимирович, нашу первую встречу в кофейне на Арбате? Я очень люблю раннюю лирику Маяковского, на фоне тогдашнего паясничания ее серьезность, тяжелая, выпуклая, грозная, жалующаяся была необычна. Это была мастерски вылепленная , горделивая, демоническая и в тоже время обреченная поэзия, почти зовущая на помощь.

Владимир Маяковский. Спасибо. От сердца.

Сергей Есенин. Все же мы опять сбились с заданной темы. О женщине , господа!

Борис Пастернак.

Красавица моя, вся стать,
Вся суть твоя мне по сердцу,
Вся рвется музыкою стать,
И вся на рифму просится.

А в рифмах умирает рок,
И правдой входит в наш мирок
Миров разноголосица.

И рифма не вторенье строк,
А гардеробный номерок,
Талон на место у колонн
В загробный гул корней и лон.

И в рифмах дышит та любовь,
Что тут с трудом выносится,
Перед которой хмурят бровь
И морщат переносицу.

И рифма не вторенье строк,
Но вход и пропуск за порог,
Чтоб сдать, как плащ за бляшкою
Болезни тягость тяжкую,
Боязнь огласки и греха
За громкой бляшкою стиха.

Красавица моя, вся суть,
Вся стать твоя, красавица,
Спирает грудь и тянет в путь.
И тянет петь и — нравится.

Тебе молился Поликлег.
Твои законы изданы.
Твои законы в далях лет.
Ты мне знакома издавна.

Сергей Есенин. Ух, Молодца!

Евгений Евтушенко. Умница!

Борис Пастернак. Еще . с вашего позволения.

Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Не задернутых гардин.

Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк маховой.
Только крыши, снег и, кроме
Крыш и снега, — никого.

И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.

И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере
Пробежит вторженья дрожь.
Тишину шагами меря,
Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.

В гостиную входит Гео Долмат. Все поворачиваются в его сторону.

 2015