Andre Gagnon - Aubade Серенада утренняя

Заканчивался третий послевоенный год. Но война еще не отпускала многих из тех, кто, прошагав по ее дорогам, отдав все силы, трудясь в тылу, испытав тяжелый гнет оккупации, проявил воинский и гражданский героизм и видел все ужасы и зверства фашистских оккупантов.
Георгий Сергеевич, не старый еще мужчина - всего-то пятьдесят шесть стукнуло - всю ночь метался , притянутый полотенцами к койке, опаляемый сжигавшим его внутренним жаром. Всю ночь скрипел он зубами и не кричал, а бессвязно мычал, как тяжело раненое животное. Сердце его стучалось в худые ребра с перебоями: то неистово просилось наружу, то еле ворочалось, готовясь замолкнуть навсегда. С наступлением на редкость  безоблачного ноябрьского утра, больной успокоился и лишь беззвучно шевелил губами, словно получив наконец возможность высказать все, что так мучило его ночью. Нянька нагнулась над ним, почти прижав ухо к шевелящимся губам, но, ничего не разобрав, с трудом разогнула спину и вытерла куском бинта пот с лица лежащего мужчины. Прикосновение пробудило в нем беспокойство, но жар и метания не вернулись, только усилилось шевеление губ. Перед воспаленным мысленным взором больного вновь понесла свои мутные воды холодная река. В ней, то на поверхности, то в глубине, плыли размытые и, временами, оживающие фотографии - так казалось больному сознанию. Все там было перепутано, но все до боли знакомо. Ведь перед внутренним взором проплывала жизь мужчины. Вот он на позициях батареи красногвардейского полка, почти не слыша от грохота пушек команды командира, отражает атаку деникинцев, рвущихся к Петрограду. И тут же, рядом в кирпичном сарае, превращенном в мастерскую, на задворках бывшего доходного дома что-то ремонтирует. А возле него четверо сыновей внимательно наблюдают за его работой. И снова война, и австрияки в касках с пиками на макушках тащат его, раненого в бедро, полубеспамятного канонира от разбитого орудия и что-то лопочут по-своему. А вослед им глядит его жена, работница «Красной Розы» и машет первомайским флагом. Следом - Георгий держит в руках похоронку на старшего сына, кусая губы, чтобы сдержать стон. Но на нем уже его старая военная форма, оставшаяся с Гражданской, и сапоги, и военком направляет его в команду нестроевых по возрасту… и тут сердце вновь начинает судорожно биться. Перед ним обугленные развалившиеся бревна изб белорусской деревушки и торчащие, как указующие на дымное небо пальцы, печные трубы. А у ног его толкутся потерявшие приют голуби. Но то - не голуби! То малые детишки в белых рубашонках! Они теребят, тащат Георгия за руки. И тихие плачущие голоса - в самое сердце! сердце! Дзядзенька! Адкiнце жердину ад дзверэй хаты! Выпусцiце нас з маманькай! Дзалiць нас злы агонь! Мочы няма! И у Георгия нету мочи слышать эти безмолвные голоса. И снова он мечется и мычит по звериному. Но только нужно крепко держать в руках лопату и рыть глубокую яму, чтобы похоронить всех безвинно сожженных в своих домах жителей деревушки. И даже выпитая кружка водки не снимает жалящей боли в груди и под лопаткой старшего сержанта. Мягко ложатся комья жирной земли, а за отвалом, словно в молитве, стоит его будущая невестка, жена второго сына, беременная его будщим внуком, которого он так и не успеет увидеть. А сердце Георгия Сергеевича, успокоенное надеждой, замирает и поднимается в посветлевшее небо вслед за голубями.