Жизнь это серьёзно. И всё же не очень...

***

Жизнь — это серьёзно. И всё же не очень.
На радость дана она, не на беду.
Бреду по дороге иль возле обочин –
куда-то когда-нибудь я попаду.

Но только на месте нельзя оставаться,
чтоб времени злого не слопала пасть,
а надо бежать, танцевать, отрываться,
но только куда-нибудь в жизни попасть.

Понятно, что всё не такое как раньше,
а плод не запретный нам горек и кисл.
Чем дальше — тем будет страшнее и страньше,
но надо всему только выдумать смысл.

Все страхи и тяготы где-то похерить,
что нас не убило – отправить на слом,
и лишь в невозможное истово верить
по полчаса утром и час перед сном.

Мне мудрости эти внушила Алиса
в своём зазеркальном чудесном лесу,
и что говорила чеширская киса,
навек зарубила себе на носу.

Что нету нормальных, и это нормально,
и это чудесно, что все мы из них.
Порой отражение больше реально,
чем сам в зазеркалье очнувшийся псих.

Мы с ними воистину не заскучаем,
сотри лишь случайную в чём-то черту...
А если отчаиваться — то с чаем,
с вареньем и с булочкою во рту.

* * *
 
Жизнь не отоваришь –
Хлопоты бесплодные.
Варишь, варишь, варишь...
Глядь – опять голодные.
 
Только с плеч гора лишь –
Вновь в быту погрязла я.
Моешь и стираешь,
Смотришь – снова грязное.
 
А порой отступишь
От постылых правил сих –
Любишь, любишь, любишь…
И опять понравился!

* * *
 
Перед зеркалом красуясь,
От тебя я слышу: «Рубенс!»
 
Огорчилась: неужель?
А мне мнилось – Рафаэль!
 
Вот истаю, словно воск, –
Будет Брейгель или Босх!

***

Сколько поводов для смеха, для ухмылок и пародий
эта жизнь предоставляет, как бы ни была черна.
И во времена любые я верна своей природе,
хоть где тонко, там и рвётся моя тонкая струна.

Моя слабость — это сила, хоть всегда меня бесило,
что давно не отличаю пораженья от побед.
От Базарова усвоив — стыдно говорить красиво,
иногда грешу я всё же выражаться как поэт.

Я смеюсь над этой жизнью и судьбой моей плачевной,
только губы для улыбок раздвигаю уж с трудом.
Скоро, скоро он погаснет, свет зари моей вечерней,
и заколота я буду нежным месяца серпом.

***

Я люблю беспорядок в квартире, –
дисциплине и правилам месть,
когда жизнь ещё не укротили,
а пустили на волю как есть.

Когда вещи разбросаны пёстро,
чтобы были всегда под рукой,
чтобы мир был по-новому свёрстан,
каждый раз хоть немного другой.

Не в прилизанной чопорной зале
начинать своих дней ассорти,
а как будто чуть-чуть на вокзале
накануне большого пути.

Непричёсаны мысли и чувства,
восхитительный хаос, бардак.
Пусть всё будет то густо, то пусто,
пусть всё будет немного не так.

Ни кукушка в часах и ни кочет,
не будите меня наяву.
Как нога моя левая хочет,
как душа моя просит, живу.

***

Я при взгляде на цены немею,
только вырвется вдруг «ё-моё!»
Я широкой ноги не имею,
но хотела бы жить на неё.

И загрызло меня самоедство –
как мне быть, чтоб богатою быть?
Я хотела бы жить не по средствам,
только где это средство добыть?

***

Всё видно издали луне
в незанавешенном окне:
кровать и плед, тетрадь и кресло.
Но то, что видно неглиже
в незанавешенной душе,
ей, видно, больше интересно.

Любой забытый уголок,
лучами выхваченный клок
высвечивает беспощадно.
И пишет звёздною строкой,
о том, что видела такой…
а остальное непечатно.

***

Пусть кто-то будет резок крайне,
пусть кто-то борется и спорит,
а я – за гранью, я – за гранью
добра и зла, любви и горя.

Пусть кто-то там слюною брызжет,
кричит и кроет что есть мочи, –
я буду выше этой крыши
и тише украинской ночи.

Меня не соблазните дрянью.
дразните – буду словно пень я.
Ведь я – за гранью, я – за гранью…
Не выводите из терпенья.

***

Я не курю, но бедокурю,
не пью, но ухожу в запой,
в стакане пожинаю бурю,
как будто в бурях есть покой.

Гуляю смело, бросив дело,
и выхожу, когда блажу,
за все возможные пределы,
но из себя не выхожу.

Ем чепуху на постном масле,
дарю всем взглядом по рублю,
зажгу сердца, коль вдруг погасли,
на ровном месте полюблю.

Пишу граблями по воде я,
руками развожу беду,
и, если вдруг не вспомню, где я,
то пальцем в небо попаду.

Сто раз на грабли наступаю,
вылажу дважды из реки,
и этим может искупаю
свои стихи, свои грехи.

Что делать мне с душой и телом,
коль всё равно уже кранты?
А вы займитесь лучше делом
и не читайте ерунды.

***

Как близоруко призрачное счастье.
Оно мерцает всюду и нигде,
даря свой облик издали, отчасти.
Его глаза туманные лучатся,
как солнечные блики на воде.

Оно – пятно расплывчатое света...
Но стоит лишь тебе надеть очки,
и ты воскликнешь: «Боже, что же это?!»
Где лунный лик, приснившийся поэту?
Какие-то болячки и клочки

волос... Из серебристого тумана
возникнет морда, шея с кадыком,
пиджак потёртый с порванным карманом.
Лицо мечты без грима, без обмана.
И это то, к чему ты был влеком?!

Все заусенцы, ссадины, дефекты,
все желваки земного бытия...
Хотите, чтобы жизнь была конфеткой –
загадочной, манящей и эффектной?
Очки снимите. Сделайте, как я.

***

Ох уж этот самый первый встречный!
За него выскакивают замуж.
Хочется, чтоб был он безупречный.
Но очки достала — а он там уж...

Первый встречный – баловень небесный.
Ведь ему последнюю рубашку
отдавать положено любезно,
и шагать отныне нараспашку.

А Татьяна в рождество гадала –
имя чьё в ушах раздастся звоном,
что она у встречного пытала –
правда, он назвался Агафоном.

Не белеет полоса сплошная.
Где весна на улице Заречной?..
И мечта рождается смешная –
стать кому-то просто первой встречной.

***

Если б я купила это платье –
стала б у меня другою жизнь?
Заключил бы он меня в объятья,
и сказал бы: «ну-ка, покажись!»?...

Нет, к такому платью надо туфли,
надо палантин или манто.
Надо бы к нему другую кухню,
и квартиру тоже заодно…

Надо бы к нему роскошный ужин
где-то на гавайских островах…
И ещё бы к платью нужно мужа,
чтоб носил меня в нём на руках.

И другой к нему бы нужен климат,
и под цвет к нему бы лимузин.
В этом платье в Голливуде примут,
нешто жить средь этих образин?

Сколько тех, кто глаз с меня не сводят,
столько в нём счастливых будет встреч!
Далеко фантазия заводит...
Далеко меня заводит речь...

***

Не гордячкой быть и не слабачкой
на пути, что нищ и одинок,
а хотела б маленькой собачкой,
той, что и до старости щенок.

Той, о ком заботятся, лелея,
той, что завиток на завитке,
что бежит по жизненной аллее
на коротком божьем поводке.

Если что – отбрешется ругачкой,
ей не страшно получить пинок.
И не властно время над собачкой –
ведь она до старости щенок.

Заживает всё как на собаке,
отряхнулась – вся и недолга!
И стихи нужны ей в жизни таки,
как собаке пятая нога.

Хорошо быть маленькой собачкой
с вечно юным хвостиком торчком,
а не рифмы ловящей рыбачкой,
пойманною старости сачком.

***

Я утро бы встречать хотела с Фетом,               
чтоб он меня приветом разбудил,
и в ночь огня не отпустил при этом,
чтоб тот не плакал, если уходил.

А с Пастернаком жечь свечу под вечер
и плакать, плакать в каждом феврале...
А с Маяковским бы – в Париж навечно,
на купленном в Европе шевроле.

А с Мандельштамом – быть навеки в бренде,
на морду зла поставивши печать,
и верить – все лишь бредни, шерри-бренди,
и только книги детские читать.

С Есениным бежать за жеребёнком,
кормить коров, жать лапу кобелям,
берёзки бы причёсывать гребёнкой,
носиться по лугам и по полям.

Беситься — с Сологубом, с Достоевским,
и с Грином – поклоняться миражу...
А что вот делать с Быковым, с Гандлевским –
я как-то сразу не соображу…

***

Гибли гении, падая в бездну скопом, гуртом...
И лишь мёртвыми их любили, не дорожили.
Я представила, что бы сталось с классиками потом,
если бы смерть свою они пережили…

На улицу личного имени вернулся бы Мандельштам,
а Бродский б пришёл наконец на Васильевский остров.
Но очевидно, что им бы обоим там
пришлось бы и кюхельбекерно, и непросто.

А Есенин, скорее всего, эмигрировал б в США,
где его б излечили от белой горячки и патриотизма.
Там он бросил б дебоши, сказав себе твёрдо: ша!
Лошадей и коров хоть любил – но уж без фанатизма.

Блок в конце концов научился б жену любить,
несмотря на то, что с Прекрасной дамой венчались.
А Рубцов бы выжил и начисто бросил пить,
правда, что и стихи тогда б уже не получались...

Северянин, когда-то на сцене – король, свиристель,
привыкал постепенно б, что в Тойле уже не гений.
Он вступил бы в рыболовецкую там артель
и забыл бы страну грёзофарсов и офигений.

А Волошин снимал бы розыгрыши на ТВ,
и сражался за честь девицы свободных правил,
но потом всё ж вернулся б к верной своей вдове,
а иначе кто б нам тогда Коктебель оставил.

С. Парнок тоже стала б наверно телезвездой,
там возглавив шоу продвинутых феминисток.
Но не втиснулся правда бы в рамки игры их простой
дар её, так пленивший Марину, высок и неистов.

А хотя уж она для неё и давно умерла,
в день, когда вдруг пришла и случайно застала сценку...
Ходасевич не пялился больше бы в зеркала
и повысил бы тем хоть намного самооценку.

Иванов ушёл б к Адамовичу, Кузмин к Юркуну,
и их имена исчезли бы из хрестоматий.
О если бы всем им ставили это в вину –
как обнищала б кормилица альма-матерь…

Велимир председателем стал бы, возглавив совхоз,
ну а Белый открыл бы танцкласс, стал звездой манежа.
А Тургенев увлёкся бы вдруг разведением роз,
и они получались всегда хороши бы и свежи.

Маяковский ушёл бы от Брик, от муштры устав,
и вернулся бы к той, что была во всём ему вровень.
А Марина крутила б романы и бабкою став,
оставаясь верна во всём своей сути и крови.

Заболоцкий пластическим стал бы возможно врачом,
некрасивых девочек всех превращая в моделей,
Фет писал бы как прежде стихи свои ни о чём
и ходил бы с приветом к любимым, что спят в отеле.

Ну а Пушкин и Тютчев любили бы лет до ста,
невозможное ветреным женщинам обещали,
воспевали бы перси, ланиты их и уста,
и закаты их были б вЕселы и не прощальны.

***

Хорошее старое слово «хандра»…
Как будто бы в небе открылась дыра –
всё льётся и льётся из неба-колодца,
хандре так подходит такая пора.

Не сплин, не депрессия, et cetera,
ядрёное русское слово «хандра»,
её не чурались Обломов, Онегин,
в ней Пушкин стихов выдавал на гора!

Давай же мы тоже с тобой похандрим,
хандрою друг друга сполна одарим,
хандра ведь не насморк, не рак, не кондрашка,
так сбросим с души этот глянцевый грим.

Ведь лучше хандрить, чем кого-то кадрить,
чем тупо острить и деньгами сорить,
чем пить и курить, а коль оба хандрим мы –
не надобно вслух ничего говорить.

Отставить полундру, забудем «да здра...»
вставания бодро, шаги от бедра,
заляжем по-пушкински все на диваны
и пусть нас осенняя нежит хандра!

***

Один редактор журнала, считавший себя поэтом,
мурыжил меня, изгалялся, пока допустил в печать.
И щёки – мол, я хозяин! – он так надувал при этом,
и требовал новых текстов, от прежних устав скучать.

Отвергнув стихов с пол-сотни, он выбрал лишь горстку строчек.
Он ставил меня на место, привыкший к почёту дам.
Но не обольщайся, мальчик, я это лишь — между прочим,
а в строчках своих приюта такому, как ты, не дам.

Подборки моей огрызок пообещав вальяжно,
когда дойдёт очерёдность – а скоро ль? – писал, дразня,
своей упиваясь властью, и что особенно важно –
желал мне осени тёплой, удачи, доброго дня.

***

Торговец, делец, соискатель –
живут они кум королю.
А я созерцатель, мерцатель,
утратель всего, что люблю.

Вздыхатель по прежнему миру,
слагатель нечитанных строк,
создатель незваного пира,
спасатель, гадатель, игрок.

Сниматель пыльцы с первомая,
свершатель порывов благих...
Да, нет, таких слов, понимаю.
Но нет и поэтов таких.

***

Режим включаю ожидания,
уныньем Бога не гневлю.
Включаю ящик машинально я
и тупо отзвуки ловлю.

Когда они уж опрокинутся –
«осадки в средней полосе»...
Прикид примерить – как прикинуться,
что я такая же как все.

Прикинуться, что я по-прежнему
и молода, и хороша,
и прожила я жизнь безгрешную,
ту, что не стоит не гроша.

***

Бог наделил меня правами
творить миры на раз-два-три.
Пощекочи меня словами.
Про невозможное соври.

Взлечу на рифмы парашюте,
растаю, счастья не тая...
И, может быть – чем чёрт не шутит –
и Бог захочет, что и я.

Пусть он хоть женщиной и не был,
но хочет с нами в унисон...
И пусть приснится эта небыль
и станет былью этот сон!

***

Чичикову нынче б не пришлось
колесить по непролазным тропам.
Мёртвых душ достаточно б нашлось,
не один состав их был бы продан.

Этот бы товар со всех концов
доставляли баржи дни и ночи,
уж таких отборных мертвецов
не видал ещё наш берег отчий.

Мёртвых душ сегодня завались,
Чичиков бы стал миллионером.
А тела от них оторвались
и живут себе в бездушье сером.

***

Стихи мои всю душу разболтали,
наружу потроха.
Как хорошо, шпионы не читали
ни одного стиха.

Я для шпиона стала бы находкой,
стихи — это донос
на то, что не сказала б и под водкой,
не взял бы и гипноз.

Но я пишу как будто бы под пыткой,
все тайны выдаю.
А Бог щадит пока что недобитка
и держит на краю.

Стихи бесхозно в воздухе витают,
звенят, как горсть монет.
И ждут, пока шпионы прочитают.
Другим ведь дела нет.

***

Нагрянув вестницей ремонта,
разрушив сонную свирель,
меня опять бесцеремонно
разбудит утренняя дрель.

Пред нею смолкнут птичьи трели,
как музы, пушек не снеся.
И мой Морфей в объятьях дрели
поймёт, что дальше спать нельзя.

О утро хмурое апреля,
опять в мои впускаешь сны
жужжанье ненавистной дрели –
в нагрузку к музыке весны.

А следом больше – дальше пуще
загрохотал мусоровоз,
как мелкий бес в небесных кущах,
как рядом с розами – навоз.

Ну как здесь выживать поэту,
себя за волосы тянуть
из прозы быта – к небу, свету,
в болоте том не утонуть?

***

Я умру под первое апреля,
чтоб смягчить улыбкой эту бредь.
Прежние все шутки устарели.
Свежей шуткой сделается смерть.

Чтоб никто сначала не поверил,
принимал за розыгрыш дурной.
Думали, что я, как чудо в перьях,
прячусь за щеколдою дверной.

Столько раз предсказывала в строчке,
а когда случилось наяву,
я не только родилась в сорочке –
к черту в ней пошла на рандеву.

Просто неуклюже пошутила,
как там – Лапцы-Драпцы-Оп-Цаца!
Как жила, писала и светила,
так и буду дальше – без конца.

***

Составляю я длинный список
неотложных на завтра дел, –
написать обо всех, кто близок,
изменить свой земной удел.

Сделать что-нибудь непростое,
разгадать от вселенной знак.
Облака разгонять не стоит,
но без подвига мне никак.

Погадать на кофейной гуще,
всё от жизни чего-то ждя.
И увидеть строкой бегущей
откровение от дождя.

Не устать красоте дивиться,
разучиться года считать,
перебрать горох с чечевицей,
и ещё бы счастливой стать.

***

Бог, не суди! Ты не был
женщиной на земле.

                М. Цветаева               

Человек – небесное животное.
И Христос мужчиной тоже был.
И объятья плотские и потные,
может быть, он даже не забыл.

Женщиной он не был, по Цветаевой,
потому судить не может нас.
Но, быть может, он от всех утаивал,
что повеса был и ловелас.

На огонь летя  свечи и лампочки,
смерти и рассудку вопреки
все друг друга любят — птицы, бабочки,
цветики, деревья, червяки.

Пусть душа останется лишь в рубище,
всё пустив на ветер, на распыл.
Бог, ты не суди любимых-любящих,
а суди лишь тех, кто не любил.

***

Как мы различны, мать честна.
Понять одно хватило духу:
я в мухе видела слона,
а ты в слоне – всего лишь муху.

Не бойся моего слона,
он слон, но как бы лишь отчасти.
Цепочка их была длинна
и приносила людям счастье.

И к мухе присмотрюсь я, да,
чтоб научиться зорче видеть.
И постараюсь никогда
твоей я мухи не обидеть.

***

Теперь, когда не столько лет мне,
так вдохновенно и усердно
не говорят уже вослед мне
княгини марьи алексевны.

Они давно уже заткнулись,
закрывши рты свои руками,
поскольку об меня споткнулись
своими злыми языками.

И пусть чудовище стозевно,
облаивая караваны,
прощаю марью алексевну,
а также мужа марьиванны.

Мы не соперники ни разу
и копья не ломаем в преньях,
поскольку с этим людом в разных
мы пребываем измереньях.

***

Забила гвоздик на окне.
Вот так бы мне забить
на всё, что треплет душу мне
и не даёт любить.

Прибила планку я к окну.
Теперь она плотна.
Не оставляй меня одну,
прибейся, как она.

В руках неловок молоток,
и жизнь – то вкривь, то вкось...
Какой я всё же молоток –
сама забила гвоздь!

Не нужен, чтоб стакан воды,
чтоб в стену гвоздь забить,
а просто так мне нужен ты,
чтобы тебя любить.

***

И при наряде, и при народе,
а всё равно никому не видна.
Вот зажигаются окна напротив.
Вот уже вроде и не одна…

Только такого ль хотела удела?
Осени вальсы, жизнь на кону…
Нет никому до души моей дела…
Так не достанься же я никому!

***

Сегодня проснулась в восемь.
Гляжу на себя: весьма!
Уже налицо не осень,
а вылитая зима.

Когда бы не лет теченье,
когда бы опять апрель,
меня бы мог Боттичелли
писать или Рафаэль…

О зеркало, где восторги-с?
Где прежние шарм и лоск?
И вспомнились Рубенс, Борхес,
Мунк, Брейгель и даже Босх.

***

Ты твёрдый ямб, я плавный дактиль,
ты повесть, я скорей эссе,
ты воробей, я птеродактиль,
ты чёрный кофе, я – гляссе.

Ты любишь жизнь, я – харакири,
ты дружишь с утром, я со сном.
И как такие мы другие
живём давно как два в одном?

***

Ты слаще морковки не ел ничего
и рад неказистому блюду.
А я и не знаю сама, отчего
всему предпочла тебя люду.

Но вдруг захотелось мне в тот выходной
заняться твоей перековкой.
Суровой души снеговик ледяной
украсить румяной морковкой.

И вспомнила, как Маяковский за хвост
морковку любимой нёс в гости...
Закуска что надо, особенно в пост.
Держи же морковкою хвостик!

***

Тапочки покупаю
с каждым годом всё чаще.
Редко уже бываю
в поле, в лугах и в чаще.

Я уж не так отважна.
Дорого так не стою.
Туфли – уже не важно.
Тапки — это святое.

Столько вещей ненужных
вычеркну в гардеробе.
Я уж не та наружно.
Мне не бывать в Европе.

Но порою ныряю
памятью в берег дальний...
Тапочку примеряю
как башмачок хрустальный.

***

До Евы была Лилит.
А был ли кто до Адама?
Быть может, от нас вдали
какая-то скрыта драма?

И, может быть, тот, другой,
был Евой тогда отвергнут?
Быть может, он был такой,
что все остальные меркнут?

Прекрасной Лилит под стать,
изящный, высоколобый...
Была в нём не только стать –
духовность высокой пробы.

Но Ева была груба, – 
ведь баба она, не дама,
и, плоти своей раба,
себе избрала Адама.

Вот так и пошёл народ –
хоть крепок, да неотёсан,
не зная, каких пород
лишился под самым носом.

***

Да здравствует матушка-лень,
души широта и свобода,
когда целый день – набекрень,
и жизнь никому не в угоду.

О лень моя, царствие грёз,
когда всё не в полную силу,
когда всё слегка, не всерьёз,
что очень серьёзных бесило. 

И пусть мой удел невелик,
зато никого не морочит.
Живу не как совесть велит,
а как моя душенька хочет.

Считая, что лень – не порок,
я с нею живу-поживаю,
и белыми нитками строк
прорехи судьбы зашиваю.

***

Я не гуляльщица – прогульщица.
Ещё со школьных ранних лет
открыла я в себе могущество
творить миров кордебалет.

Когда, соскучившись, поскуливаю,
то, притворяясь, что пою,
выгуливаю и прогуливаю,
прогугливаю жизнь свою.

Окукливаю словно бабочку,
окучиваю все слои,
и складываю в сердца папочку
все строки главные свои.

Сбегаю в место незнакомое,
иду куда глаза глядят,
и долгожданное искомое
находит где-нибудь мой взгляд.

Но даже если я погуливаю
иль просто что-нибудь гуглю –
могу ли или не могу ли я –
но я всегда тебя люблю.

И хочется начать всё заново,
творить, парить, благодарить,
и, как Аркадий у Базарова,
красиво очень говорить.

***

Бывает так: стихи иные
читаешь в первый раз,
а в них все буквы как родные,
всё по сердцу, как раз.

Ты втайне чтил в себе поэта,
но этот — победил.
Ты сам хотел сказать всё это,
да он опередил.

Как будто не стихотворенье –
а в грудь твою пищаль...
И в ней восторг, благодаренье,
и ревность, и печаль.

Но как же так: к тебе вначале
та строчка шла сама,
и вдруг в последний миг отчалив
в чужие закрома...

Так будешь жить с собой в боренье
и челюсти сцепя,
как будто то стихотворенье
украли у тебя...

***

«Склеить ласты, отбросить коньки...» –
как я те и другие любила!
И летели златые деньки,
пока время их не от...лепило.

Ласты склеились сами от лет,
а коньки проржавели от соли,
и, поскольку я анти-атлет,
то отброшены на антресоли.

Но зачем-то храню инвентарь
среди утвари шаткой и валкой,
словно вдруг обернусь как и встарь,
то ль снегурочкой, то ли русалкой.

***

Никто нигде мне не целует пальцы,
никто нигде не подаёт манто.
А ведь могла бы в роскоши купаться,
но жизнь тогда была бы не про то.

Бежит к пруду несчастная графиня
с навеки изменившимся лицом.
Нас всех с тех пор печалью отравили
и мы любили как перед концом.

И до сих пор до старости проходим
надежды, веры и любви ликбез.
Нас манят голоса из преисподен,
но жаждется не беса, а небес.

***

Бедная Лиза, Катерина, Офелия,
книги ли что ли читала не те ли я, –
про каждую, что уж в веках минула,
кой-кто бы сказал, что «она утонула».

Всё от любви, от одной любви…
Не было рядом случайной ладьи.
Может быть, если б плавать умели –
не было б Катерин и Офелий.
Не проливали б над ними мы слёзы…
Умерли лучше б от туберкулёза.
Как дитя подземелья иль дама с камелиями...
Но чем они хуже Лизы с Офелией?
Их тоже ведь жалко, что ни говори.
Быть может, пусть так, как мадам Бовари?
Ромео хотя бы… иль Клара Милич?
От пули отравленной умер Ильич…

Нет, так далеко заведёт меня речь.
Пусть авторы будут героев беречь.
Пускай разведутся и вечно живут.
И дети над ними уже не ревут.

***

Какая дрянь по телевизору!
Мне сразу выключить бы, но…
Засну за этими репризами
и там смотрю своё кино.

И там я вижу что захочется,
без мыльных опер и реклам.
И плачется мне, и хохочется
над жизнью, выброшенной в хлам.

Зачем же это всё снимается –
не про него, не про неё,
моей душой не принимается
такое тухлое враньё.

Всё это пойло тошнотворное,
лапшой прилипшее к плечам.
Ну разве только как снотворное,
когда не спится по ночам...

***

Молочная река, кисельный берег…
Так вот откуда тяга к киселю!
Кисельный берег – он не из америк,
он там, куда его я поселю.

Кисель хлебать без устали я рада,
и за семь вёрст хлебать его пойду.
Не в первый раз расхлёбывать утраты,
дудеть в дуду, гореть в своём аду.

Я киселём сегодня стол украшу,
стихом об этом вас повеселю.
Да, не коньяк, не виски и не бражка,
но я «люблю» скажу лишь киселю.

Когда ничья не действует приманка
и все надежды снова на нуле –
накладываю доверху в креманку
я розовое нежное желе.

Сравнится ли банальная котлета
с изящной этой вазочкой в руках?
И видится молочная мне Лета,
текущая в кисельных берегах…

Причуды в нашем деле не помехи,
не рушат поэтических структур.
Простые удовольствия – утехи
для сложных и изысканных натур.

***

Рано или поздно, через пень-колоду,
но всегда сбываются мечты.
Жаль, что чаще поздно, через многи годы,
иль когда придут уже кранты.

Может, в преисподней иль в небесной тверди,
может, у друзей или родни,
может после жизни, может после смерти,
но всегда сбываются они.

На стене однажды выстрелит двустволка
и пронзит удача словно меч...
Только жить придётся очень-очень долго,
чтоб дождаться сбычи этих мечт.

А когда дождёшься, вопреки всем бедам,
и добычей скрасив свой удел,
то поймёшь, что счастье-то совсем не в этом,
и ты зря так этого хотел.

***

Мелькают лица: тёти, дяди...
Мы все – единая семья.
Махнуться жизнями, не глядя.
Какая разница, друзья?

Покуда не свалюсь со стула,
Сижу и знай себе пишу.
На жизнь давно рукой махнула.
Кому-то дальнему машу.

***

Каждый знает, за что ему это,
хоть всегда восклицает: «За что?!»
По ночам выпускает скелета,
пряча днём среди старых пальто.

Сверху смотрит из звёздной постели
прямо в души, всевидящ и тих,
Тот, кто знает, чьё мясо мы съели,
мясо жизни любимых своих.

Только счастье даётся задаром,
ради смеха, как цирк шапито,
дуракам, одиноким и старым,
просто так, непонятно за что.

***

Жизнь — не долг, не испытание, –
приключение, подарок.
Перемена места, здания,
декораций, аватарок.

Утро вечером сменяется,
дни бегут, нам душу теша.
Всё течёт и изменяется,
только мы всё те, те же.

Мы с земли не будем стёртыми,
поменяем только симку,
где живые вместе с мёртвыми
вперемешку и в обнимку.