Ссора

***

Это ведь не жизнь ещё кончается –               
просто тенью свет заволокло,
это просто сумерки сгущаются
через непромытое стекло.

Это ведь ещё не расставание,
мы ведь не чужие, не враги.
Это просто раннее вставание,
да ещё поди не с той ноги.

Это ведь ещё не отстранение,
не последний писк перед концом.
Просто неглубокое ранение
ничего не значащим словцом.

На такое разве кто отважится?
Чур меня, холодные года.
Это всё пока мне только кажется.
Этого не будет никогда.

***

Словом можно обняться, а можно отталкивать.               
Тон и голос важнее порой, чем слова.
Чтобы нам не ругаться, мне лучше помалкивать...
Сердце тут перевесит или голова?

Я опять тебе чем-то, увы, не потрафила.
Ты спускаешь опять на меня всех собак.
Но я резкость и звук как в экране убавила,
чтобы не был похож ты на грубых рубак.

Ну скажи мне словечко, невзрачное, тихое...
Я его укрупню на экране своём,
чтоб оно словно сердце в ушах моих тикало,
чтобы были мы снова не врозь, а вдвоём.

***

Когда ты повышаешь голос,
не сдержавши в узде коней,
от меня ты тогда как полюс
отдаляешься всё сильней.

Чтоб покрыть это расстоянье,
надо громче ещё кричать,
но чем дальше громов метанье -
тем сильней на ушах печать.

Если слов не удержишь грубых,
удлиняющих к нам пути,
то обратной дороги к другу
можно и не суметь найти.

***

Обезвреживаю мины
твоих вылетевших фраз,
чтобы мимо, чтобы мимо,
а не в сердце, как сейчас.

Может, на год, может на день
жизнь мою они скостят.
Может быть, со мною сладят,
может, мимо просвистят.

Это вовсе не витийство –
даже стих от дрожи стих...
Не умышлено убийство,
по неосторожности.

***

Всё оказалось невозможным:
травинки крепче тротуар,
наш поезд не прошёл таможни,
двоих не вынес Боливар.

Любовь не видела пропажи,
она держалась дольше всех,
отсутствие скрывая наше
руками нежными, как мех.

Но хоть красив огонь бенгальский –
пожара он не породит.
Декабрь Январьевич Февральский
нам кровь и губы холодит.

И я пишу уж третий короб
о том, что я уже не я,
и я машу тебе с балкона,
любовь ушедшая моя.

Но та, что у меня украли,
та, что, казалось, умерла,
переселилась в воду в кране,
в конфорки, лампы, зеркала.

И там, среди вселенской ночи,
оно, незримое, горит,
как будто что сказать мне хочет,
и мне оттуда говорит.

***

И глаза твои почужели,
и слова обросли бронёй.
Неужели же, неужели
мне казались они роднёй.

Мир худой худосочный замер.
Но другим бы он быть не мог.
Мой воздушный песочный замок
на амбарный закрыт замок.

***

Если резко ты ставишь точку
или тон чересчур высок,
ты крадёшь себя по кусочку,
отнимаешь любви кусок.

Выдираешь себя из сердца,
и из строчек сочится кровь.
Закрывается в сердце дверца,
не пуская туда любовь.

И, в своих эмпиреях рея,
я прошу тебя, не стерпя:
ну, пожалуйста, будь щедрее,
не кради у меня себя.

***

Я для чего, кому я?
Бог на вопрос притих.
Я с тобой не рифмуюсь.
Но это белый стих.

Мир без любви ограблен
и холодно жильё.
Я наступила на грабли.
Выстрелило ружьё.

***

Не забываться, не расслабляться,
помнить, что ты чужой.
Не обниматься и не сливаться
с тем, что за той межой.

Не обольщаться, что стенки тонки,
не ожидать ответ,
помнить, чужая душа потёмки
и ей не нужен свет.

Слово взрывается как граната,
всё на миг ослепя.
Мне от тебя ничего не надо.
И самого тебя.

* * *
 
Только на пушечный выстрел — не ближе.               
Не прикоснусь ни рукой, ни мечтой.
Сердцу прикажешь, велев: «не боли же»,
ларчик легко открывая пустой.
 
Гайки заверчены все до упора,
хоть их никто не раскручивал впредь.
Да не узнаю я счастья позора,
что на груди доведётся пригреть.
 
Бабочке сердца — большого полёта,
пальцы за крыльями вслед не тяни,
ведь остаётся на них позолота,
бабочку сердца погубят они.
 
Пушечный выстрел пролёг между нами.
Пушечный выстрел — полёт на луну...
И прижимаю к губам я как знамя
слово, спелёнутое в плену.

***

Друзья теряются не в ссорах, –
всё это можно перенесть,
а растворяются в зазорах
меж тем, что было и что есть.

Двусмысленность какой-то шутки,
иное виденье вещей...
Они уходят в промежутки,
просачиваясь в эту щель.

Брешь пробивая в постоянстве,
нам отцепляют пальцы рук
и растворяются в пространстве,
что безвоздушным станет вдруг.

***

Улыбка — это лишь маска боли,
не дай бог видеть её во плоти...
От фонаря так светло мне, что ли.
Фонарь, мне ручку позолоти.

Да не руку, а ручку, фломастер,
чтоб не оскудел, не погас бы пыл,
чтобы стала я – «мастер, мастер»,
каким Мандельштам для Сталина был.

Чтоб ты прочёл у меня о том бы,
какая боль на вкус и на вес,
и каково, когда слова бомба
прямо в сердце летит с небес.

***

Права была судьбы секира,
разбив несомый мной бульон.
От моего смурного мира
ты отлучён и отчуждён.

И что тебе чужие строчки
и откровений боль и стыд,
чужие сны и заморочки,
ты ими уж по горло сыт.

Везла бульон, ты был простужен,
кричало всё во мне: спаси!
Но был уже тебе не нужен,
разбитый вдребезги в такси.

В осколках суп, какая жалость.
Твой пальчик был тогда в крови.
На дне там что-то и осталось,
но лучше душу не трави.

Вновь вырываю как из тьмы я
кусок былого бытия...
Бегут года глухонемые
и в них чужие ты и я.

И что с того, что как впервые,
порой слова мои нежны?
Две параллельные прямые
пересекаться не должны.

Душа была тебе открыта,
но жизнь шершава и груба.
Разбита банка как корыто,
как чьё-то сердце и судьба.

Но кажется, что тот осколок
с тех пор живёт в моей крови...
И как бы ни был век недолог –
хоть каплю счастья – но урви!

***

Как нестабильны отношенья,
изменчивы, как фазы месяца.
Любовь – любимый шарф на шее,
что тянет на себе повеситься.

О месяца дуга кривая!
Как далеко заводят вымыслы...
Живу, на жизнь не уповая,
коль на кривой она не вывезла.

Что делать с сутью подноготной?
Пенять на зеркало? Пинать его?
Иль вдребезги, чтоб стать свободной?
А может, попросту понять его?..

Взываю к единенью лестниц
и ко всему, что сердцем помнится.
И жду, когда ущербный месяц
любовью доверху заполнится.

***

Стучу в твою душу, теряя перья,
не жалея ни рук, ни крыл.
Стучусь в твою доброту и доверье,
а ты мне опять не открыл.

Себя обносишь как бастионом,
стеною из бронестекла.
И мне отвечаешь холодным тоном,
и в нём ни на грош тепла.

Как будто душа твоя из металла.
Так холодно на ветру.
Открой же, сердце стучать устало.
Не достучусь — и умру.

***

Захлопнуты калитки               
за близкими людьми.
Подобие улыбки,
подобие любви.

Но через все напасти,
внезапно за углом
блеснёт осколок счастья
бутылочным стеклом.

Быть может вновь порежусь,
на части раскрошусь.
А вдруг тебе пригрежусь,
когда-то пригожусь.

Волшебные качели,
никто не виноват,
когда они летели
из рая прямо в ад.

***

Остановка наша: кладбище.
А за ней уже моя.
Я бы, может, пожила б ещё,
если б я была не я.

Я верна себе как «Отче наш...»,
и хожу, хожу вокруг...
Как-то вдруг всё это кончилось.
Начиналось тоже вдруг.

Исцеление последует
без рецептов и больниц.
А потом опять потребует
дозы голоса, ресниц.

Вот билет счастливый порванный.
На, себе его возьми.
Цифр слева-справа поровну.
Где же счастье, чёрт возьми.

Ничего уже не сбудется,
и души напрасен труд.
И трамвай уж не заблудится,
неизменен мой маршрут.

Ничего не будет поровну,
сколько там ни колеси.
Просто мне в другую сторону
или вовсе на такси.

***

Но это проходит, как в детстве корь,
мы снова как прежде врозь...
А ты опровергни меня, оспорь,
все доводы прочь отбрось.

О как хочу я неправой быть,
увидевшей всё не так.
Всему, что мешает тебя любить,
на деле цена пятак.

Как мелко это и как смешно –
посмейся же надо мной,
чтоб всё, что с нами произошло,
не кануло в мир иной.

И будь не в памяти – во плоти,
прости меня и забудь.
Я делаю вид, что хочу уйти,
чтоб ты захотел вернуть.