Как прекрасно Ничего...

***

Я за тридевять морей               
средь миров иных –
в платье цвета фонарей,
теней неземных.

Светом растопило мглу,
чтобы вопреки
мы поверили теплу
ласковой руки.

Это сказка или сон,
музыка светил,
уворованный озон
у небесных сил?

Щёлочка, мгновенный знак,
зряшно и смешно,
но теперь я знаю, как
это быть должно.

Как прекрасно Ничего,
что нельзя назвать,
но отныне есть чего
ждать и воспевать.

***

Недоубита, недожена,
и всё же не дую в ус.
Почти любима, почти жива,
почти любимица муз.

По зёрнышку птицы еду клюют,
довольны любым плевком.
Любовь лишь дарят — не подают,
не крошку, а целиком.

Бывает разное ничего,
дырою или петлёй.
Моё – как облако кучево,
парящее над землёй.

Летят бездумно пустые дни,
где я никто и нигде.
В мою защиту — стихи одни,
как луковка на Суде.

***

Несу ль себя на блюде я,               
люблю ль не по летам –
всё это лишь прелюдия
к тому, что будет Там.

Важно, чем сердце радуешь
и ратуешь за что.
Всё прочее – приправа лишь
к огромному Ничто.

Всё прочее – гарниры лишь
и вишенки к тортам.
Напрасно жизнь планируешь.
Она не здесь, а Там.

***               

День не вмещает жизнь мою,               
и, исчезая в бездну напрочь,               
мне оставляет на краю
допережить остатки на ночь.

Допережёвываю жизнь,
подогревая прежним пылом.
О день мой бывший, удержись
на этом свете чем-то милым.

Помедли, полночь, до утра,
бледнее, призрачней, миражней...
Ложусь, когда вставать пора,
жизнь отпуская в день вчерашний.

Непостижимое зеро,
таящее секретный бред мой...
На всём  поэзии тавро
и отсвет нежности запретной.

* * *

В моём Ничто, где я с тех пор живу,
где нестираем каждый штрих былого,
мой каждый день похож на дежавю,
где как цветок выращиваю слово.

Там крутится обшарпанный винил,
и вновь в твоих объятиях легка я.
Не выцветает синева чернил,
и голос твой звучит, не умолкая.

Не тает снег давно минувших лет,
рыдают отзвучавшие аккорды.
Там всё ещё действителен билет
в страну, которой возрасты покорны.

***

Мне ведомы твои тропинки
и мысли тайные в тиши,
все закоулки и ложбинки,
и ямочки твоей души.

Я вижу их, тебя не видя,
с тобой не прерывая нить,
и никакой слепой обиде
добытого не победить.

Любовь моя, цветок под снегом,
что ярче раны ножевой,
ты оживёшь в пространстве неком,
ты там сумеешь быть живой.

Печаль очей, души пожива,
бесчисленное Ничего...
И для меня навеки живо –
что для тебя ещё мертво.

Как ни пытался бы умерить
то, что клокочет на огне –
я буду и гореть, и верить
всему несказанному мне.

***

Не спят деревья, рёбрами скрипя,               
и шепчут что-то, слов не расчленяя,
одно сплошное «берегисебя»,
тревогой каждый шорох начиняя,

«люблю-целую-плачу-как-ты-там»...
Не разбирая слов, всё понимая,
я припадаю мысленно к устам
самой любви, как сердцевине мая.

Ни на земле тебя, ни на звезде…
На что безлюбье нас не обрекает!
Но в золотом-серебряном Нигде
моё Ничто меня оберегает.

***

Вспоминай меня, ненаглядный,
в неоглядном своём Нигде,
так мучительно непонятном –
ты на облаке ли? Звезде?

Скоро мой день рожденья. Розы
приносил ты… теперь без них.
Как он снегом пах и морозом,
твой каракулевый воротник.

Мне во сне в эту ночь приснилось,
как я в тот утыкалась мех.
О спасибо за эту милость,
я проснулась счастливей всех.

Недоступна для жалкой прозы,
я сквозь сон на тебя гляжу.
Я сама куплю себе розы,
на твой памятник положу.

Ты увидишь и улыбнёшься,
в снег укутанный, словно в мех.
И быть может, как я проснёшься
в ту минуту счастливей всех.

***

И даже если ты звезда
в лучах лаврового венца –
ты ищешь своего гнезда,
ты ищешь своего птенца.

И чтобы не сойти с ума,
сойдя с орбиты кочевой,
ты создаёшь его сама
из никого, из ничего.

Ты знаешь, что это абсурд,
и ядом обернётся мёд,
но если есть где высший суд –
он оправдает и поймёт.

Любить как петь, любить как пить,
не знать, не помнить о конце,
и многих до смерти любить
в одном единственном лице.

***

На шкатулке овечка с отбитым ушком,
к её боку ягнёнок прижался тишком.
Это мама и я, это наша семья.
Возвращаюсь к тебе я из небытия.

Наша комната, где веселились с тобой,
где потом поселились болезни и боль.
Только ноша своя не была тяжела,
ты живая и тёплая рядом жила.

Расцвели васильки у тебя на груди...
Память, мучь меня, плачь, береди, укради!
Я стою над могилой родной, не дыша,
и гляжу, как твоя расцветает душа.

Помогаешь, когда сорняки я полю,
лепестками ромашек мне шепчешь: люблю.
А когда возвращалась в обеденный зной,
ты держала мне облако над головой.

И хотя обитаешь в далёком краю,
ты приходишь ночами по душу мою.
Я тебя узнаю в каждой ветке в окне
и встречаю всем лучшим, что есть в глубине.

Вот стоит моя мама – ко мне не дойти, –
обернувшись акацией на пути,
и шумит надо мной, как родимая речь,
умоляет услышать её и сберечь.

Если буду серёжки её целовать,
может быть, мне удастся расколдовать.
Мама, ты лепесток мне в ладонь положи,
петушиное слово своё подскажи...

Только знаю, что встретимся мы сквозь года
в озарённом Нигде, в золотом Никогда.
Я прижмусь к тебе снова, замру на груди...
Продолжение следует. Всё впереди.
 
***

Средь инетного броского хлама
вдруг споткнулась о фразочку я:
«Здесь могла бы быть ваша реклама».
Пустота, окаймлённая рамой.
Непрописанность бытия.

Тишина в середине бедлама.
На квадрат засмотрелась я
зачарованно и упрямо...
Здесь могла быть жива моя мама.
Здесь могла бы быть жизнь моя…


***

«Ваше время прошло...» Но оно же и не приходило!
В белых пятнах судьбы или слёз этот старый альбом?
Где ты, время моё, заблудилось, ходило-бродило
и стучалось в забитые двери измученным лбом?

Задыхаться без воздуха, звуков небесной капеллы
не улавливать сердцем — не самое страшное, Блок!
Воздух нам разрешён и гремят над землёй децибелы,
но земля отчуждённо молчит, уходя из-под ног.

То ли в списках живых, то ли без вести где-то пропавших,
как дома, что под снос, но в которых упрямо живут...
Где ты, время моё подававших надежды, уставших
ждать, что вспомнят о них и на пир всеблагих позовут?

Мы — забытые фирсы в навек заколоченных дачах.
Мир ликует, гогочет, похожий на цирк шапито.
И горит как ожог, золотое клеймо неудачи
на лице поколенья, которому имя Ничто.

***

Белый снег и чёрные деревья.
Чёрно-белый фильм моей души.
Как изобразить вам чудо в перьях?
Краски тут нужны, карандаши.

Фонари внезапно озаряют
сонные застывшие дома.
Я люблю сильней, чем позволяют
зеркала, рассудок и зима.

Облака плывут – детали неба
и запчасти счастья моего...
Я леплю невиданную небыль –
замок мой любви из ничего.

***

Два неслагаемых, несочетаемых,
множим на ноль и в итоге зеро...
Только бы было в душе обитаемо,
только бы не умирало перо.

Боль безоглядна, а радости крохотны,
но драгоценен полночный улов.
Вытерпи, вытерпи, лист мой безропотный,
эти уколы мучительных слов.

Не убежать от судьбы неизбежности,
не усмирят седуксен и глицин.
Я не привита от вируса нежности,
не родилось ещё этих вакцин.

День из улыбок от солнечных зайчиков,
ночь из намёков расплывчатых снов...
Лёгкие зонтики строк-одуванчиков –
нету для жизни надёжней основ.

***

Радость моя ни с того ни с сего,
как растревожу опять я –
наше трамвайное ничего,
небыли, необъятья,

наши несказанные слова,
не приютившие страны,
души, касающиеся едва,
необъяснимо и странно...

Десять и двадцать пройдёт или сто –
здесь или Там ли уж буду, –
но, что идёт после слов «а зато» –
я никогда не забуду.

***

Как жизнь? –  спросили. –  Ничего.
Но ничего моё особое.
Так кучеряво, кочево,
как облако высоколобое.

Оно вместительно, как шкаф,
в него так много понатыкано:
твой не задевший мой рукав,
и то, как я к тебе, и ты ко мне,

и то что было да прошло,
и то что никогда не сбудется...
Да, «ничего» – не «хорошо»,
но в нём мне так просторно любится.

***

Радость возможна из ничего.               
Каждую мелочь Нечто учло.
Всё, что не может быть – сочинено.
Всё включено.

Кто-то другому родня и броня,
кто-то живёт, ничего не храня,
кто-то без строчки не может ни дня...
Всё про меня.

С неба луну для меня укради,
тайную радость в себе береди,
выпусти песню из клетки груди...
Всё впереди.

* * *

Улыбнуться никому,
полюбить ничто…
Я гляжу в ночную тьму,
в неба решето.

Танец смерти, жизнь в дыре,
мёртвый глаз планет.
В этой дьявольской игре
выигрыша нет.

Улететь бы на Памир,
спрятаться под клён...
Слишком этот ушлый мир
неодушевлён.

Сколько расшибаем лбов,
горе по пятам...
Всё равно жива любовь,
но не здесь, а Там.

***

В жизни я как в лесу,
вижу всё лишь почти
на голубом глазу,
в розовые очки.

Перед собой честна,
знаю, что снова зря
вечная невесна
с именем мартобря.

Пусть мой мирок убог,
сердце, ты ворожи.
Не покушайся, Бог,
на мои миражи.

Сладостное Ничто
словно заря встаёт.
Верую только в то,
что мне дышать даёт.

Жаль, что едва-едва -
и уже без следа,
что пришла на раз-два,
а уйду навсегда.

***

На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.

Идём, куда не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.

И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина - не то,
что плещет на поверхности бокала.

На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.

И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.

***

Кто это пишет буквами моими
на чёрном небе яркою строкой?
Кто там сейчас моё выводит имя
и обещает радость и покой?

Уходит жизнь ступеньками знамений,
что было Всем — становится Ничем…
Но это Ничего мне всё заменит
и даст ответ на вечное «зачем».

Гляжу в себя до головокруженья,
глядит в луну как в зеркало душа.
Не запятнать бы это отраженье.
Прожить, души бы не опустоша…

***

Прожить бы жизнь по касательной,
чтоб дни не казались злы –
не раниться обязательно
об острые их углы.

Помягче и обходительней,
полегче суметь бы жить.
Соломкой предупредительно
пути свои обложить.

Но нет, овалы не жалуя,
шагала я напролом,
не сглаживая, не жалуясь,
сквозь бури и бурелом.

Не получалось шёлково.
Копился больничный лист.
«Не проживёте долго Вы», –
сказал мне эндоскопист.

Найдёшь ли конец в ковиде ли,
иль сердце получит сбой –
такая уж плата, видимо,
за то, чтобы быть собой.

Душа в синяках и  ссадинах,
похожа на решето.
Ну, а зато мне дадено
божественное Ничто.

Само вещество поэтово,
не гаснущий огонёк…
А что я имею с этого –
кому-то и невдомёк.

***

Давняя узница музы,
с кофе заместо аи,
как я люблю эти узы,
крепкие цепи свои.

Пусть я не отлучилась
за день, и здесь ни души –
сколько всего приключилось
на миллиметре души!

Там, где ничто не стреножит –
сон наяву, вечный бой,
миг там за год мною прожит,
там я навеки с тобой.

Там я не праздную труса –
праздную горе, "je t'aime".
Там и Рязань, и Таруса,
Питер, и ад, и Эдем.

Муза, буза и обуза,
Всё моё и Ничего,
ты милосердней Иисуса
и беспощадней его.

***

Бога нет, но хоть что-то вместо,
хоть какой-то муляж, протез.
Нарывает пустое место,
невозможно жить просто без.

Что-нибудь, во что можно верить,
что похоже на блажь и честь,
что аршином нельзя измерить,
и о чём нигде не прочесть.

Что-нибудь без конца и края,
что ни в руки взять, ни назвать,
то, что можно лишь, умирая,
как в беспамятстве, целовать.