Когда я стану совсем уже старой...

***
Когда я стану совсем уже старой,               
согнувшись, как вопросительный знак,
я всё равно буду благодарной
за всё, что мне давалось за так.

За старые стены родного крова,
что мне помогали тепло сберегать,
за музыку улиц, за золото слова,
за волжские волны и берега.

Я буду старушкой брести несуразной,
согнувшейся, голову наклоня,
как знак вопросительный после фразы:
«Скажи мне, ты любишь? Ты любишь меня?»

***

Тяжёл Чайковского был век,
мучений горьких не минуя,
но письма госпожи фон Мекк
ему смягчали боль земную.

Она писала: «Я стара.
На счастье не имею права».
А ей всего-то сорок два
в ту пору было, Боже правый.

Хотя он для неё был всем,
жила, ничем не обладая...
А Герцык было тридцать семь,
когда о ней – «немолодая».

Чего же я ещё хочу,
когда, тоскуя об ответе,
в насмешку веку-палачу
так зажилась на белом свете.

И роковые «тридцать семь»
уже давно остались в прошлом,
а я, не юная совсем,
ещё мечтаю о хорошем.

И всё мне кажется, любовь –
когда любима ты любою,
преображаясь вновь и вновь
в глазах, светящихся любовью.

Бегут и множатся года,
но ничего уж не отнимут,
и обтекают, как вода...
Года – какая ерунда!
Поэты возраста не имут.

***

Возраст смерти поэтов уже миновал,
возраст мод, продолжения рода...
Только возраст любви на года наплевал
и не знает ни в чём укорота.

В этом возрасте бабушки вяжут носки,
собирают свои гробовые,
а не пишут стихи от весны и тоски
и не любят, как будто впервые.

Бесполезны укоры, порывы душа,
паспорта неуместны и снилсы.
У поэта нет возраста, только душа,
только мир, что как будто приснился.

***

Завелась небесная шарманка,
музыка неслышимая сфер…
Я клюю на сладкую приманку
и уже не страшен Люцифер.

Сердце напоив целебной мутью,
став неуязвимою для жал...
Но затихла жизнь на перепутье,
словно кто на паузу нажал.

И простыми в сущности вещами
отрезвляет дождика петит...
Старость от любви не защищает,
а любовь — от смерти защитит.

***

Мне дарят нужные подарки –
кастрюли, шали, утюги,
но женщины – и перестарки –
хотят цветы, духи, стихи.

Недорогие, в этом ль дело,
и пусть не мастерский айкью,
а чтобы расцветало тело,
поверив в женственность свою.

Я не даров роскошных жажду,
не нужен торт мне и платок.
Но подари мне хоть однажды
хотя бы лишь один цветок.

Чтоб это было безотчётным,
как капля моря средь песков.
И чтобы было там нечётным
количество у лепестков.

Я слабость к нежности питаю,
чья жизнь всего лишь до утра.
Мне греют душу, опадая,
цветы незла, цветы добра.

Цветок завянет, но пока же
склонился над моим виском...
Пускай хотя бы он мне скажет
люблю последним лепестком.

***

Наша связь — оторви да брось.
Никакого в ней монолита.
Лишь в мечтах я с тобой не врозь,
словно с рифмою рифма слита.

«Ты и я» – это всё ж не «мы»,
но уже мне того довольно,
что выхватывает из тьмы,
словно круг от лампы настольной.

Это что-то вокруг любви,
то ли лето, а то ли Лета.
Это то, что не за рубли,
не имеет эквивалента.

Да не зыблется наша связь,
словно цепь облаков белёсых.
Мне любить тебя, не спросясь,
солнцу – слизывать снега слёзы.

Я давно уж не молода
и гляжу на мир безобманно,
но вокруг всё кричит мне «да»,
осыпая небесной манной.

И на мёрзлом стекле твоём
моя нежность кружок протает:
там идём мы себе вдвоём,
строчки бабочками летают.

Ангел прячется в мелочах
и когда-то они созреют.
Нарисованный мой очаг
по-всамделишному согреет.

***

Ни журавля, ни синицы,
только одни страницы…
Солнечный зайчик не приколоть,
потому что душа, а не плоть.

О седина и морщины,
как же вы беззащитны
в беспощадном сиянье дня,
отдаляя, снижая, бледня.

Где ты, моя синица,
можешь хотя б присниться?
Зря твержу своё крибли крабль,
не вернётся уже журавль.

Счастье, когда понимают,
счастье, когда обнимают.
Но у поэта, паяца, враля
нет ни синицы и ни журавля.

Нет ни в руках, ни в небе,
ни в облаках, ни в снеге.
Только блокнот, тетрадка, экран,
только следы от сердечных ран.


***

Я изменилась и ты изменился,
но для меня всё такой же.
Сколько б ни минуло лет – ты мне мил всё,
всё молодой и пригожий.

Пусть даже ты постареешь когда-то
и разминёшься с фортуной,
но для меня не тускнеют те даты,
где ты весёлый и юный.

Так и живу, на иное не зарясь,
в памяти прежнее нежа...
Как хорошо, что меняясь и старясь,
мы для кого-то всё те же.

***

Когда-то оборачивались вслед,
теперь порой не узнают при встрече.
Но сколько бы ни миновало лет –
я лишь сосуд огня Его и речи.

Кто любит — он увидит на просвет
во мне — Меня, идущей по аллее.
Ну разве что морщинок четче след,
взгляд и походка чуть потяжелее.

Пусть незавидна старости юдоль,
настигнувшей негаданно-нежданно,
но не кладите хлеб в мою ладонь.
Пусть это будет «Камень» Мандельштама.

***

Что-то чудит погода...
Веку уж четвертак.
Жду от нового года:
«Что-то пошло не так».

Что принесёт в подоле?
Горе или покой?
Зеркало, шутишь, что ли?
Я не была такой.

Что же ты, Бог, задумал, 
и – не довоплотил.
Будто бы кто-то сдунул
или взорвал тротил.

С полки сервиз достану,
что никто не разбил...
Папа, я снова стану
той, какую любил.

Ту, какой любовался,
в зеркале отыщу.
И туда, куда звал всё,
больше не отпущу.

Улыбнись, как бывало,
лишь уголочком рта…
Как бы я ни взывала –
нет тебя ни черта.

Мне бы не в неба омут
с родинками из звёзд,
мне бы к тебе живому –
за миллионы вёрст...

Помнит звонок у двери,
лестница, телефон,
и по моей потере –
их колокольный звон.

Четверть века пробило…
Сколько же это дней?
Как я тебя любила!
С каждым годом сильней.

***

Мы теперь никогда, никогда не расстанемся,
я уже от тебя никуда не уйду.
Пусть столетья пройдут, в преисподнюю канет всё –
всё в 2005-ом осталось году.

Жизнь-растратчица здесь оказалась запаслива,
не подвержен инфляции свод голубой.
И за то, чтоб была я хоть изредка счастлива,
всё с лихвою заплачено было тобой.

Я к тебе приближаюсь по возраста лестнице,
ну а ты уже больше не будешь стареть,
и когда-нибудь станем подружки-ровесницы,
(если Бог до того мне не даст умереть).

Мне иконами служат твои фотографии,
мне стучат от тебя телеграммы дожди.
Я спешу к тебе, мама, по сонному гравию.
Ты дождись меня, главное, только дождись.

***

С крыльев бабочки пыльца
Облетела.
Нет уже того лица,
Да и тела.

И всё реже суд молвы
Обличает.
И по отчеству, увы,
Величают.

***

Теперь, когда не столько лет мне,                      
так вдохновенно и усердно
не говорят уже вослед мне
княгини марьи алексевны.

Они давно уже заткнулись,
закрывши рты свои руками,
поскольку об меня споткнулись
своими злыми языками.

И пусть чудовище стозевно,
облаивая караваны,
прощаю марью алексевну,
а также мужа марьиванны.

Мы не соперники ни разу
и копья не ломаем в преньях,
поскольку с этим людом в разных
мы пребываем измереньях.

***

Как я по утрам люблю лениться –
потянуться, поваляться всласть...
Будто жизнь всё будет длиться, длиться,
и ничья над ней не властна власть.

Старость. Одиночество. Зевота.
Ковылять, хромая и скрипя…
Праздность. Жить как хочется. Свобода.
Каждый выбирает для себя.

Старость примеряла – не идёт мне.
Не по мне, не впору, не моё!
Цвет какой-то выгоревший, тёмный.
Явно устаревшее бельё.

Я на старость – как это – забила.
Ты меня, подруга, не зови.
Я же ведь ещё не долюбила,
недорассказала о любви.

И пока моя не наступила
вечная стотысячная ночь,
не отдам ни пороха, ни пыла,
без чего живой душе невмочь.

Что ж, что на подъём так не легка я,
о безделье, не пустей, постель…
Пусть перед глазами помелькает
медленная жизни карусель…

***

В автобусе мне место уступили.
Галантный тон. Усы и борода.
– Как женщина ещё я, значит, в силе, –
Так сладко мне подумалось тогда.

Но после вдруг сомненья подступили
И отравили сладость лебедой:
Как женщине его мне уступили
Или как женщине немолодой?

***

Когда впервые уступили место,
я вздрогнула — неужто это мне?
Ведь только что была ещё невеста,
ведь кажется, пока ещё вполне...

Нет-нет, не надо, в самом деле, что вы,
садитесь вы, я лучше постою.
Я к этой роли просто не готова
и так легко позиций не сдаю.

Я выстою, взойду, похорошею,
я молодости вам не уступлю!
Задрапирую шарфиками шею
и нагло юным место уступлю!

***

Не гордячкой быть и не слабачкой
на пути, что нищ и одинок,
а хотела б маленькой собачкой,
той, что и до старости щенок.

Той, о ком заботятся, лелея,
той, что завиток на завитке,
что бежит по жизненной аллее
на коротком божьем поводке.

Если что – отбрешется ругачкой,
ей не страшно получить пинок.
И не властно время над собачкой –
ведь она до старости щенок.

Заживает всё как на собаке,
отряхнулась – вся и недолга!
И стихи нужны ей в жизни таки,
как собаке пятая нога.

Хорошо быть маленькой собачкой
с вечно юным хвостиком торчком,
а не рифмы ловящей рыбачкой,
пойманною старости сачком.

***

Девочка плачет…
А шарик летит.
             Б. Окуджава


Ах, кем бы притвориться,
чей облик бы принять,
чтобы заметил рыцарь
и захотел обнять?

У зеркала, вздыхая,
кручусь и так и сяк.
Чего-то не хватает,
какой-нибудь пустяк –

подкрасить и припудрить,
и блёклый локон взбить,
чтобы мозги запудрить –
заставить полюбить.

Ах, как эти уловки
наивны и смешны,
пути судьбы-плутовки
давно предрешены.

Я знаю, это глупо,
и всё-таки кручусь,
подмазываю губы,
запрятываю грусть.

Какой-нибудь там шарфик –
хоть что-нибудь с собой, –
и возвратится шарик
из дали голубой.

Осуществятся грёзы,
сойдут на нет лета.
И я скажу сквозь слёзы:
как долго ты летал!

***

Никто уже не смотрит вслед,
А было время – оборачивались.
Как сбросить нам заклятье лет,
В царевен снова оборачиваясь?

И, кажется, рецепт простой:
Целуй меня, целуй сто раз, молю,
И стану, словно в сказке той,
Я Василисою Прекрасною.

***

Лелею в памяти, лелею
и греюсь, нежась и кружась.
Тобой по-прежнему болея,
лелею в мыслях ту аллею,
где шли мы, за руки держась.

Как будто бы в преддверье рая
глаза ласкает синева.
Лелею, холю, обмираю,
как бусинки, перебираю
твои бесценные слова.

Украшу губы поцелуем,
в ушах — два шёпота ночных...
Да, вот такую, пожилую,
любить взахлёб, напропалую...
Как терпят нас в мирах иных,

завистливо взирая сверху
на жаром пышущий очаг,
который и за четверть века
не остудил ещё ночлега,
не оскудел и не зачах!

Вот так бы и в минуту злую,
когда покинет бог огня,
судьбе пропевши аллилуйю,
поставить точку поцелуя
в конце угаснувшего дня.

***

Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.

Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.

Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.

Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.

***

Любовь — не когда прожигает огнём, –
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...

Любовь – когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут –
во сне укрывают теплей от простуд.

Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.

Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.

***

Ты любил меня светлой, воздушной,
золотой, завитой, молодой.
Полюби меня старой, ненужной,
неказистой, больной и седой.

Отразясь в зеркалах, обижаюсь
на безжалостный времени след.
Я всё больше к тебе приближаюсь
по обшарпанной лестнице лет.

С каждым днём мы всё ближе и ближе.
Но любовь — не источник утех.
Полюби меня чёрненькой, слышишь?
Белоснежка завидна для всех.

Что ты скажешь, увидев морщины
и поблёкшие пряди волос...
Мы пред старостью все беззащитны,
если б встретиться нам довелось.

Но я знаю — осушишь мне щёки
поцелуями жарче весны,
и их будет без счёта, без счёта,
и объятия будут тесны.

Ты полюбишь как прежде — любую,
пусть я буду один лишь скелет.
И иду я наощупь, вслепую,
в твои руки по лестнице лет.

***

Когда нас настигнет бедою,
пускай всё рассеется в дым –
ты помнишь меня молодою,
я помню тебя молодым.

И неба смущённый румянец
в преддверье заоблачных кар
напомнит щеки моей глянец
и рук твоих крепких загар. 

Пусть всё унесёт в круговерти
навеки — зови-не зови...
Но память всесильнее смерти.
Особенно память любви.

***

Бабочка превратится в бабу, а после в бабушку,
а после снова в гусеницу, ползущую к камушку,
которой только вспоминать теперь и останется
свои крылышки и порхающий танец свой.

А в душе она будет всё тою же прежней бабочкой,
обнимающейся с цветком и с горящей лампочкой,
но, как Бродский, уже не выйдет она из комнаты
и не спросит, придя в пустоту: «Мой любимый, дома ты?»

Эта бывшая девочка, бабочка снова свернётся в коконе,
вспоминая о прежнем своём золотистом локоне,
как была кому-то единственной, сказкой, лапочкой,
как пленялась таинственной и обжигалась лампочкой.

А потом её кокон слетит как бесцветная тряпочка
и оттуда снова выпорхнет юная бабочка.
Посмотри, как летит, как опять с небесами встречается…
Потому что жизнь никогда-никогда не кончается.

***

Как будто всё ещё горенье,
ещё погоня за звездой,
но облетает оперенье,
и наступает постаренье
на горло песне молодой.

Уже не горнее паренье,
но погруженье до глубин.
О постаренье, ты даренье,
и таянье, и растворенье
во всех, кто близок и любим.

Вдруг постигает озаренье
в уже последнем кураже,
что это лишь иное зренье,
что это просто сотворенье
себя на новом вираже.

***

Улов сегодняшнего дня:
два-три звонка, стихотворенье,
фильм, озадачивший меня,
и чай с малиновым вареньем.

Прогулка в ближний гастроном,
удачно купленная рыбка,
и вдруг обдавшая теплом
чужая встречная улыбка.

Лицо, знакомое давно,
цветок раскрывшийся на клумбе,
и лучик, что проник в окно
из облачно-небесной глуби.

Сварганенный хитро салат
и в лад ему капуста в кляре,
взамен курортов и палат –
балконно-книжный мой солярий.

Могу весь день перечислять
все те прекрасные фрагменты
и что-то даже переслать
через стихи любому френду.

Мал золотник, да дорог он,
по милу был мой день хорошим,
и вплоть до самых похорон
он будет с каждым днём дороже.

Цените свой любой денёк,
пенёк, что от него остался,
и даже крохотный намёк
на то, каким бы стать он мог,
но не сумел, хотя пытался.

***

Хрустальной туфельки мне тапочка
давно удобнее в дому.
Огонь в сосуде – просто лампочка,
что чуть подсвечивает тьму.

Величье замысла, уматывай,
сбавь на полтона свой елей.
С годами проще всё и матовей,
пушистей, мягче и теплей.

И больше ценишь не видение,
мираж, иллюзию, фантом,
а стол, домашнее растение,
животное, уютный дом.

И хочется забросить образы,
мечты, понты, et cetera,
а говорить с тобою попросту
о том, что радует с утра.

***

Пахнет молодостью непрожитой -
проживи меня, проживи!
Солнце корчит смешные рожицы,
и вокруг вся земля корёжится
невозможностью нелюбви.

Я от счастья хочу зажмуриться,
словно это светобоязнь.
От улыбки отвыкла, курица,
и привычнее стало хмуриться...
Это молодости боязнь.

Пахнет снегом, арбузом, ёлкою,
прокатиться зовёт ледок...
И подглядываю как в щёлку я -
это юность тряхнула чёлкою,
подожду ещё вдруг недолго я -
мир раскроется как цветок.

* * *

Куда уместней было б умереть,
чем от твоих объятий обмереть,
когда осталось жизни уж на треть,
когда по волосам уже не плачут.
Но снова о весне кричат грачи,
и сердцу не прикажешь: замолчи,
хоть нежность обречённая горчит,
и что с того, что я грешна иначе.

Да, я странна, но это мне идёт.
А кто не странен? Только идиот.
Нормальных нет, сказал Чеширский кот,
и это было, в сущности, нормально.
Да, я стара, но ведь любовь старей,
старее всех церквей и алтарей...
Твоё лицо при свете фонарей...
И счастье было, кажется, в кармане.

Хотя я до сих пор не поняла,
что это было – глаз ли пелена,
или душа и впрямь опалена
божественным огнём из преисподней.
Что это было – прихоть и каприз,
или небес таинственный сюрприз,
и я кружусь с тобой под вальс-каприс,
и всё уже исполнится сегодня.

***

Растранжирено золото осени,
недалёко и до сумы...
Пробирается прорубью, проседью
мой серебряный век зимы.

Что ж, весна давно не по возрасту,
да и лета калашный ряд,
и хотя мне ещё не скоро сто,
уж в цветастый не влезть наряд.

Мои вёсны меня забросили,               
лето щедрое вдалеке.
Только с родственной сердцу осенью
на одном шепчу языке.

Но зима с белизной больничною,
в сердце льдинкою уколов,
заглянула в такое личное,
понимая меня без слов.

Ах, зима, Несмеяна строгая,
где ж твой принц, поцелуя сласть?
Прожила  ты жизнь недотрогою,
пробуждения не дождалась.

Уколоться бы так же шприцем мне,
будет пухом её кровать…
Спать и видеть прихода принцева...
Ведь его мне не миновать.

***

В тишине, покое, одиночестве,
когда жизнь не так уже страшна, –
делать только то, что тебе хочется,
а не то, что нужно и должна.

В этом состоянии сбывается
всё, что было раньше не дано.
И не всё равно как называется –
старость или молодость оно.

Так легко тебе уже отваживать
тех, кому не можешь доверять.
Ты уже на всё теперь отважишься,
потому что нечего терять.

Пусть бегут года неторопливые,
не проси, не бойся, не спеши.
Можешь быть сама собой счастливою,
излучая тихий свет души.

***

Жизни осталось на донышке...
Радоваться весне,
греться на ласковом солнышке,
видеть тебя во сне.

Кутаться в мягкие тапочки,
летом дружить с землёй.
Птицы, деревья и бабочки
станут моей семьёй.

И говорю себе мысленно:
жизнь, ты всегда права.
Даже когда ты бессмысленна,
даже когда мертва.

***

О, старости страна Печалия,
без обольщений и прикрас!
Прекрасный праздник окончания
всего, что радовало нас.

Просроченные обещания,
мираж незанятых высот.
Короткий реквием прощания...
И долгий, если повезёт.

Для счастья вроде нету повода,
условий нет для перемен.
Но средь сугробов, льда и холода
цветёт подснежник, цикламен.

Как схож закат твой убывающий
с зарёй, сияющей впервой,
и лепет уст охладевающих –
с вечнозелёною листвой.

Как нежно, бережно и истово
ты раздуваешь угольки –
и вот уж близко те пречистые,
что так казались далеки.

Какое счастье, коль дотронется
строка до сердца, как рука.
В твоей улыбке мир хоронится,
как небо в чашечке цветка.

Пусть только я тебя, не ты меня,
не съесть, не выпить, не обнять,
и здравый смысл на высший выменять,
как смерть на вечность поменять…

Когда уже легко прощаешь всё
и любишь до скончанья дней –
в пределы жизни не вмещаешься,
а продолжаешься за ней.