Как я провёл вечер с Виктором Соснорой

Целый вечер, правда очень давно, я провел   в компании Виктора Сосноры.  Точнее, у каждого из нас была своя компания, но расположились  мы за соседними столиками. Как же назывался ресторан? Потом вспомню. Где-то на  Гороховой.
Я его сразу узнал. Его движения были порывисты. Длинные седые волосы —  сильно  растрепанны. Глубоко посаженные  глаза выражали польско-еврейскую печаль.  Или еврейско—польскую, я даже не знаю, что тут правильнее поставить на первое место.  Временами в них вспыхивало крайнее беспокойство, вызванное, наверное, непростым наследием общения этих двух достойнейших народов. Беспокойство это, впрочем, хорошо маскировалось под густыми заросшими, почти Брежневскими,  бровями.
Соснора  был одет в просторный свитер и все время остроумничал, кажется,  с Топоровым  и еще кем-то, судя по всему, из окололитературной тусовки.
Пили они водку. Закуски  выглядели  скромно, по крайней мере, по сравнению с заказанными мною. Я  же был с женщиной и старался произвести  на нее впечатление. Мы с ней потягивали  дорогой коньячок.
Пока ещё не  моя женщина  интересовала меня гораздо больше, чем компания престарелых мужчин. Я специально не подслушивал их разговоры, но они общались довольно громко, и некоторые обрывки фраз до меня долетали.
"Бродский — гений, но гений одинокий. Мы не могли быть близки, но я преклонялся перед его работой" - декларировал  Соснора. А потом переключился на Вознесенского — Его стихи — это фейерверк без души.
 Третий (неиндефицированный)  восхитился тем, как  Евтушенко великолепно читал со сцены.
" Евтушенко — не поэт, а трибун" — по-прокурорски отметил Соснора. А Топоров тут же вспомнил, как в начале 60-х  Хрущев обозвал абстракционистов «пидорасами» ( досталось тогда и поэтам), и  по стране прокатился слушок: мол, Евтушенко покончил с собой.
"Настоящий Гений — это Чуковский" — вдруг развесилился Соснора — "ибо после строк "Убежало одеяло, улетела простыня", он каким-то чудом избежал рифм "за*бало" и "х*йня".
Все рассмеялись...

Я перестал прислушиваться к их разговорам и переключился на даму, пока она не пошла в туалет.
И тогда я снова "включился".
"В роду у нас пили все  — вдохновенно  вещал Соснора — дед-поляк, высланный в Вологду, пьяным провалился под лед. Отец, командир дивизии, спился в 51-м, а   дед-раввин по материнской линии — после  неудачных философских пассажей. Другой дед — фабрикант — запил после того, как дочери вышли за русских. Хороши гены у меня, правда? — Я же с пяти лет выпрашивал у отца пиво. В семь — хлебал кубанский самогон, в восемь — одеколон.  Армия и десять лет заводского ада научили ненавидеть пьянство, но не отказаться от него.
— Может, пора становиться трезвенниками — не сильно искренне и совсем неубедительно предложил третий.
— Трезвенниками? Смешно. Глеб Горбовский, бросивший пить, стал штамповать стихи в угоду властям. Высоцкий и в хмелю был пошляком. Я же пишу только на трезвую голову. Выпью рюмку — и слова не складываются. Зато после запоев, терзаемый виной, рождаю лучшие строки...

Тут вернулась моя спутница и потянулась вилкой к кругляшу брауншвейгской колбаски. Я же, решив окончательно завоевать ее роскошное тело, под эту крайнюю фразу известного поэта про рождение лучших строк, прочитал даме свой скромный стишок:
Ждём гостей.
Я бью баклуши, 
мне совсем невмоготу.
Стол накрыт.
Нельзя нарушить
растакую красоту.
Подкрадусь к еде с опаской,
там  — салат и беляши,
брауншвейгская колбаска
на тарелочке лежит.
И с душой на изготовку,
чтоб взлетела стрекозой,
втихаря утешусь стопкой
и той самой колбасой…
Взял всего-то три кусочка.
Нужно дырки маскирнуть.
Ну ещё,  ещё глоточек, 
отбрехаюсь как-нибудь!
Рита варит борщ на кухне, 
ну а мне  невмоготу.
Из часов сова как ухнет — 
и Орловичи придут.

И тут я понял, что за соседнем столиком воцарила тишина.
— А автор кто? — строго спросил Соснора.
— Я автор, я!
—Не может быть, врешь ты,  больно хороши — выдохнул он и налил себе очередную  стопочку...
— Просто под настроение, наверное, пришлись — не стал выпячиваться я и протянул ему тарелку с  колбасой.