В несуществующей любви

***

Всё лето не было дождя,               
суха земля под небесами.
Зато, отдушину найдя,               
осадки выпадут слезами.

В несуществующей любви
живу я как в своей стихии.
Творю, колдую над людьми,
чтоб души не были сухие.

Глас вопиющих средь пустынь...
Я насыщаю их словами.
О жажда счастья, не остынь!
Мои любимые, я с вами!

***

Не надо таранить закрытые двери,               
пытаться пробиться с торца.
У тех, кто вас любит, и помнит, и верит,
открыты дома и сердца.

Не стоит стучаться, где вам не откроют,
и стен не пробить головой.
Они только ваше несчастье утроят.
Идите туда, где вы свой.

Где двери распахнуты, словно объятья,
не нужны ни хитрость, ни лесть,
где ждут вас любимые, сёстры и братья
такими, какие вы есть.

*** 
               
А что, у вас невинных выпускают? –               
спросил их простодушно Мандельштам.
Теперь туда таких лишь запускают.
Такие обретаются лишь там.

Щегол, утёнок гадкий, самородок
мелькал среди безумной кутерьмы,
высоко задирая подбородок,
не созданный для битвы и тюрьмы.

Такие на земле живут немного,
успев нам что-то главное сказать...
А Надя смотрит в небо одиноко
и некому ей тучку показать.

И я живу в режиме ожиданья,
плывущая по памяти волнам...
Приходит смерть всегда без опозданья.
И лишь любовь опаздывает к нам.

***

Детоубийцей на суду               
стою – немилая, несмелая...
                М. Цветаева


Детоубийцей на суду
стояла ли она пред Господом?
Что виделось душе в аду,
под заступом её и доступом?

Когда черёд настал для книг
и Стикса выплыли излучины,
ей вспомнилась хотя б на миг
улыбка девочки замученной?

В ней было сто пудов любви,
но капли не хватило маленькой,
а может, на краю земли
она спаслась бы этой капелькой.

Не пошатнулся б пьедестал,
и мать бы не считали гадиной,
быть может луковкой бы стал
кусочек сахара недаденный.

Не весь в стихи ложится сор,
не всё, что в топку, значит, праведно.
И Мур ей вынес приговор,
сказав, что это было правильно.

Кто голосом его вещал,
оправдывал её решение?
Быть может, Тот, кто не прощал
и воздавал за прегрешения.

И та строка, что горяча,
и тени всех, кого любила ты,
не заслонили б от меча
за ту одну, кого убила ты.

Простил бы суд и сто грехов
за дар её великий песенный,
но сто пудов её стихов
одна слезинка перевесила.

***

Онегин, хоть за рамками романа,
всё ж, кажется, добьётся своего.
Призналась ведь в любви к нему Татьяна,
куда теперь ей деться от него.

Так и не научившейся лукавить,
чего ей стоил чопорный ответ!
Она ведь и жива была, пока ведь
горел в душе той молодости свет.

Когда она, грустна, полуодета,
стояла там с закушенной губой,
и счастье было близко, а не где-то,
глядевшее в глаза её с мольбой,

как, верно, сердце у неё на части
рвалось в тот знаменательный момент...
Высокая трагедия несчастья
иль водевильный пошлый хеппи энд?

Но голосом, уверенным и ровным,
в лице его, увиденным в лорнет,
всем отомстив пустым и хладнокровным,
она навеки отвечает: нет!

***

До Евы была Лилит.               
А был ли кто до Адама?
Быть может, от нас вдали
какая-то скрыта драма?

И, может быть, тот, другой,
был Евой тогда отвергнут?
Быть может, он был такой,
что все остальные меркнут?

Прекрасной Лилит под стать,
изящный, высоколобый...
Была в нём не только стать –
духовность высокой пробы.

Но Ева была груба, – 
ведь баба она, не дама,
и, плоти своей раба,
себе избрала Адама.

Вот так и пошёл народ –
хоть крепок, да неотёсан,
не зная, каких пород
лишился под самым носом.

***

Когда-то сватался ко мне он –
а кто, простите, опущу, –
и говорил на моё «не-а»,
что своё счастье упущу.

Я столько счастья упустила –
коль женихами измерять, –
машина бы не уместила,
пришлось бы ехать вдругорядь.

О ты, упущенное счастье,
где бродишь ты, в каких краях,
отвергнутое в одночасье,
затерянное в словарях.

А если б я не упустила
всех тех, кому бывал облом,
я урожаи бы растила
и пела б хором за столом.

Не знала б этой заморочки,
как строчек вдохновенный вздор,
стирала мужу бы сорочки,
крутила б банки помидор.

И даже не подозревала б,
не упустив чего-то там,
что счастье только назревало
и шло за мною по пятам.

О все, кого я упустила,
и кто мне был до фонаря,
я вас давно уже простила,
от всей души благодаря.

Любили, жили как умели,
господь вас всех благослови.
Мы вышли все из той купели,
из той шинели предлюбви.

Но счастлив тот, кто не боится
терять, отталкивать, искать,
из лужи не спешит напиться,
кто не боится упускать.

***

Как выглядят дружба, любовь? Иногда               
они на себя не похожи.
И их распознать можно не без труда,
а только почувствовать кожей.

Великая скульпторша, вечный студент,
ютившая их мастерская,
и странный загадочный этот дуэт,
что грязь обходила мирская.

Ей за девяносто, за тридцать ему,
она знаменита, он лузер.
И дом ненавидя её как тюрьму,
он будто бы рад той обузе.

Никто был не в силах понять, объяснить,
сличая столь разные числа,
какая связала их намертво нить,
вне выгод, расчёта и смысла?

Как выглядят ненависть и доброта?
Порою не так, как мы видим.
Одна не приносит другому вреда,
другая прикинется злыднем.

И нежность порой притворяется злой,
упряча себя как улитка,
чтоб не увидали, подняв верхний слой,
под ним драгоценного слитка.

Так резало острого слова стекло,
и грызлись они словно звери,
но всё искупало заботы тепло
и боль предстоящей потери.

Сюжет своей жизни леплю я сама,
порою не так и не с теми,
люблю, несмотря что и смерть, и зима,
и ты как обычно не в теме.

Но «Масловка» эта меня потрясла,
как будто ещё не любила,
как будто она сквозь меня проросла
и что-то там перелепила.

Глядит она вниз из небесных глазниц,
сойдя со страниц и с экрана,
великая жалость любви без границ,
души не зажитая рана.

***

Как рвётся дерево ко мне,
кренясь, вытягиваясь в струнку,               
то поднимаясь на волне,
то вдруг обрушиваясь хрупко.

Трепещет листьев естество
под ветра резкими пинками,
и стан измотанный его
хрустит спинными позвонками.

О выстой, дерево моё,
сквозь все дожди и ураганы,
укрой собой моё жильё,
не пополняй судьбы прогалы!

Понятны сердцу и уму
твои взволнованные речи.
Тянись к балкону моему!
Я руки протяну навстречу.

***

Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.

Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала как листва.

Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.

Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.

О где ты, где, большое сердце,
что не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!

***

Порадуй, день, меня нарядом.               
Пусть небо глаз с меня не сводит.
Умершие навеки рядом.
Живые заживо уходят.

Каштан протягивает ветку,
она качается упруго,
качает ветер словно детку,
судьба протягивает руку.

Как зыбка грань, тонка граница
между своими и чужими,
меж тем, что есть – и тем, что снится,
меж неживыми и живыми.

К окну прижалось птичье тельце,
ему б укрыться и согреться.
Так ищет своего владельца
потерянное чьё-то сердце.

***

А смерть — рукой подать.               
Как пить дать будем Там.
Стакан воды подать –
сама себе подам.

Души не удержать,
рванувшейся на клик...
Но – за руку держать
кого-то в этот миг.

***

Я помню, как ты меня в санках катал…               
Бежишь через годы… ещё не устал?
Куда убежали те санки,
в какие воздушные замки?

Чугунные сани не тронет износ.
Лежу в одеяле, открыт только нос.
Ты мчишь меня в снежную сказку,
 не зная ещё про развязку.

Бежишь безоглядно навстречу судьбе,
и некому слово замолвить Судье.
Оставь его, прошлое, нови,
ведь он же ни в чём не виновен…

Как весело блёстки слетали с небес…
Спаси его, ангел, не тронь его, бес…
А брат всё катает, катает…
И воздуху мне не хватает.

Теперь прихожу в твой кладбищенский дом.
О сколько всего приключится потом...
Тяну к тебе детские руки.
Теперь ты годишься во внуки.

***

Из песка куличики лепила,               
так же неумело, как судьбу.
Столько лет нелепо я любила
тех, кто были мне не по зубу.

Жизнь сюрпризы мне преподносила –
ожиданье, радость и тоска...
Выглядели издали красиво
пирожки пустые из песка.

Выцвели чернила и футболки,
время залечило тот ожог.
Что ж, теперь могу с небесной полки
взять себе румяный пирожок.

На кулинарию не забила,
куличи на пасху я пеку.
Поминаю тех, кого любила
так нелепо на своём веку.

***

Я мысленно вхожу в ваш кабинет…               
                М. Волошин

Я помню наш физкабинет –
на первом этаже оконце.
Когда он мимо шёл в свой Мед –
то для меня всходило солнце.

И весь урок я от окна
безумных глаз не отрывала.
– Чем голова твоя полна?! –
физичка на меня орала.

Но я, не швец тогда, не жнец,
витала где-то выше кровель...
И наконец-то, наконец
мелькал его знакомый профиль!

О, это было волшебство!
Что рядом с ним училки злоба!
Минуты этой торжество
ни с чем сравниться не могло бы.

Каракулевый пирожок
(тогда такие все носили)
вводил меня в счастливый шок,
оставив физику в бессилье.

Отныне стала для меня
китайской азбукой наука,
и лишь любовь, всегда маня,
счастливила своею мукой.

О физика, твой тёмный лес
остался нераскрытой тайной,
но жизнь моя полна чудес
и строки – музыкой витальной.

От школьных лет остался след –
тот профиль был – как росчерк Бога...
А как входить в физкабинет –
не знаю я с какого бока.

***

И при наряде, и при народе,               
а всё равно никому не видна.
Вот зажигаются окна напротив.
Вот уже вроде и не одна…

Только такого ль хотела удела?
Осени вальсы, жизнь на кону…
Нет никому до души моей дела…
Так не достанься же я никому!

***

В любви отличница-заочница,               
хранительница новизны,
законченная полуночница,
стихами видящая сны.

Не вышибаю клинья клиньями,
а шью из них я юбку клёш,
чтоб в ней бежать потом под ливнями,
и ты, любовь, не ускользнёшь.

Живу в режиме ожидания,
всё по плечу и нипочём,
иду как будто на свидание,
а смерть маячит за плечом.

***

Когда-нибудь в нежданный миг               
она обрушится как ливень,
и ты узнаешь не из книг,
как стать на свете всех счастливей. 

Ты эту жажду утолишь,
себя почувствовав как в тоге,
поскольку люди – это лишь
ещё не выросшие боги.

Богиней мне уже не быть,
но богом, мастером и магом,
когда случалось полюбить,
я становилась шаг за шагом.

Пусть мне, услышав вальс-бостон,
в принцессу уж не превратиться,
но я колдую над листом
и воспаряю словно птица.

Пусть тыква, что в рядах куплю,
не превращается в карету,
но тот, кого я полюблю,
живым выходит из портрета.

В какой глуши или дали
ни был бы, выглядя убого –
любой в лучах чужой любви
сумеет превратиться в бога.

***

Да здравствует матушка-лень,               
души широта и свобода,
когда целый день – набекрень,
и жизнь никому не в угоду.

О лень моя, царствие грёз,
когда всё не в полную силу,
когда всё слегка, не всерьёз,
что очень серьёзных бесило. 

И пусть мой удел невелик,
зато никого не морочит.
Живу не как совесть велит,
а как моя душенька хочет.

Считая, что лень – не  порок,
я с нею живу-поживаю,               
и белыми нитками строк
прорехи судьбы зашиваю.

***

Сегодня проснулась в восемь.               
Гляжу на себя: весьма!
Уже налицо не осень,
а вылитая зима.

Когда бы не лет теченье,
когда бы опять апрель,
меня бы мог Боттичелли
писать или Рафаэль…

О зеркало, где восторги-с?
Где прежние шарм и лоск?
И вспомнились Рубенс, Борхес,
Мунк, Брейгель и даже Босх.

***

«Склеить ласты, отбросить коньки...» –               
как я те и другие любила!
И летели златые деньки,
пока время их не от...лепило

Ласты склеились сами от лет,
а коньки проржавели от соли,
и, поскольку я анти-атлет,
то отброшены на антресоли.

Но зачем-то храню инвентарь
среди утвари шаткой и валкой,
словно вдруг обернусь как и встарь,
то ль снегурочкой, то ли русалкой.

***

Заделываю щели от зимних холодов,               
чтоб вьюге и метели не оставлять следов,
чтобы в тепле, в уюте крутился мой денёк
и заходили люди ко мне на огонёк.

Но как заделать щели внутри своей души
от слов, что просвистели, острее, чем ножи,
пронзая, словно в тире, обманчиво близки,
чтоб после в целом мире гуляли сквозняки.

Увы, проблематична защита нас от ран.
Душа не герметична, открыта всем ветрам.
Осинкой беззащитной трепещет на юру,
укрытья не ищи ты в дому и на миру.

***

Доставать чернил и плакать               
надо только в ноябре.
В эту морось, грязь и слякоть –
всяк как зверь в своей норе.

Пастернак ошибся, право.
Что февраль, за ним весна,
прорастающие травы,
радость, тёплая со сна.

А ноябрь ведёт нас в холод,
в темноту и пустоту.
Месяц скалится как Воланд,
видя души за версту.

Босх и Брейгель вместе с Мунком
оживают в ноябре,
обрекая бедам, мукам
и безвыходной хандре.

Нет чернил, а слёз довольно,
не кончается запас,
потому что слишком больно,
потому что Бог не спас.

***

Как его в глубине ни оттисни,               
истончается ориентир,
и со временем линия жизни
превращается в тонкий пунктир.

Как остаться на свете хоть титром,
чтоб не всё уходило в песок,
не пунктиром пройти, не петитом,
а курсивом и наискосок.

Чтобы вновь не вдова, а жена я,
не финита, а феличита...
Вот какая надежда шальная,
вот какая смешная мечта.

***

Письмо писала ни о чём,
о том, что жду и жду весну всё,
писала просто, чтоб прочёл,
к листку рукою прикоснулся.

Шумит земная дребедень,
а мне всегда иное мнится.
Как к вечеру клонится день,
к плечу бы твоему клониться.

И, необъятное объяв,
я сохраняю, словно маги,
не переплавленное в явь,
пришпиленное на бумаге.

Не ждущее ничей ответ,
ни смысла не ища, ни выгод,
письмо, летящее на свет,
какой ни есть, а всё же выход.

***

Когда я стану совсем уже старой,               
согнувшись, как вопросительный знак,
я всё равно буду благодарной
за всё, что мне давалось за так.

За старые стены родного крова,
что мне помогали тепло сберегать,
за музыку улиц, за золото слова,
за волжские волны и берега.

Я буду старушкой брести несуразной,
согнувшейся, голову наклоня,
как знак вопросительный после фразы:
«Скажи мне, ты любишь? Ты любишь меня?»

***

Возраст смерти поэтов уже миновал,
возраст мод, продолжения рода...
Только возраст любви на года наплевал
и не знает ни в чём укорота.

В этом возрасте бабушки вяжут носки,
собирают свои гробовые,
а не пишут стихи от весны и тоски
и не любят, как будто впервые.

Бесполезны укоры, порывы душа,
паспорта неуместны и снилсы.
У поэта нет возраста, только душа,
только мир, что как будто приснился.

***

Зима идёт, ей горя мало,
как будто жизнь её не мяла,
как будто очертя с моста,
всё снова с чистого листа.

А снег такой большой, без шуток,
и до того идёт бесшумен,
как будто он не снег, а свет,
идущий от иных планет.

Пегас мой, сивая кобыла,
расскажет вам, как я любила,
расскажет топотом копыт
о тех, кто жил и был забыт,

чью память занесло метелью,
укрыв пуховою постелью,
но кто приходит к нам во сне
и оживает по весне.

Печаль сильна, любовь сильнее,
и ничего не сделать с нею
зиме, забвению, снегам,
огню, военным сапогам.

***

Учусь выговаривать: смерть.               
Учусь выговаривать: было.
И это никак не суметь...
Ведь я ничего не забыла.

Мне до слов тех не домолчаться.
На таран иду, на рожон!
Почему же должно кончаться,
если было так хорошо?!

Моё сердце как будто в тире.
Ариаднина рвётся нить.
Где такая клавиша в мире,
чтоб нажать и всё сохранить?

В улыбке губы кривлю,
пытаюсь судьбу творить.
Я выучилась «люблю»,
но некому говорить…

***

А дни бегут под горку одиноко               
и мельтешат,
назло и вопреки всем планам Бога,
что нас смешат.

Бежала бы к нему я, не переча,
не пряча слёз,
как рвался бы хозяину навстречу
забытый пёс.

Пусть дал бы силу и забрал усталость,
приняв любой...
Но нету веры, у меня осталась
одна любовь.

***

Пусть тень не омрачит былого,               
не станут тучей облака.
Пусть только утреннее слово
души касается слегка.

В золотоносном листьев хрусте
свои печали погрести...
Я выходной взяла у грусти.
Я буду к радости расти.

О жизнь моя, как ты несёшься!
А остановишься ведь всё ж...
Спасенье в том ли, что спасёшься?
Спасенье в том, что ты спасёшь.

Всегда со мною эти плёсы,
берёзы и над речкой мост.
Невидимые миру слёзы,
в глазах застывшие у звёзд.

Поля Толстого и аллеи
Тургенева сто лет тому...
И вот уж что-то там алеет,
лучом рассеивая тьму.

***

Затеряться в этой осени               
и укрыться навсегда,
в этой просини и озими,
где не тронут холода.

С птичьими смешаться гнёздами,
чтоб не видели одну,
с высыпающими звёздами,
окружившими луну.

Чтоб вовек уже не бросили,
чтоб чужим не стал бы свой,
затеряться в этой осени
с разноцветною листвой.

Затеряться, но не полностью,
чтобы кто-то отыскал,
чтобы после чёрной полночью
до утра меня ласкал.

Чтобы зиму словно сдунуло,
подчинив её ручью...
А что дальше – не придумала.
Я потом досочиню.

***

Новый день. Распахнулись ворота
в то, что будет, и в то, чего нет.
Улыбнись мне сквозь слёзы, природа.
Позвони мне, родной абонент.

Снег, который недавно покрыл всё,
превратился в потоки воды.
И четвёртый по счёту открылся
магазин под названьем «Цветы».

Слева, справа и через дорогу,
и шары рвутся в небо парить…
Хоть и нет никакого в них проку
и того, кто бы мог подарить.

Но опять мне почудится в марте,
что нечаянный праздник придёт,
будто всё ещё только на старте,
будто кто-то меня ещё ждёт.

Только как ни мечтай, ни апрелься,
ни бодри себя, так мол держать,
жизнь бежит, как трамвайчик по рельсам,
и нет силы её удержать.

***

Я воздух, которым ты дышишь,               
которого не замечаешь.
Порою меня не слышишь,
порою не отвечаешь.

Любовь, заблудившись в звёздах, –
бессмысленное орудье.
Я твой безвозмездный воздух,
вдыхай меня полной грудью.

Не поцелую – подую,
невидима, словно воздух.
Заметишь, когда уйду я,
но будет тогда уж поздно.