Ева, фольксваген и koh-i-nor

На тень под стулом, шар и драпировку
ты смотришь через жёлтый «кохинор».
Специфику студийной обстановки
в оконную лазейку, между штор,
небесный потускневший мельхиор
сканирует осенними глазами.

Комочек меха – Ева, между снами,
полдюйма счастья сырного, взахлёб,
за обе щёки, шевеля усами,
уговорила. Неподъёмный лоб
Давида, непривычный для «хрущоб»,
и тени римских призраков по стенам…

Ты, следуя классическим системам,
в бумажном зазеркалье создаёшь
мираж на мною заданную тему.
Влечёт тебя графитовый чертёж
в пучину целлюлозы. Эта ложь
объёма эфемерного на плоском

тебя чарует. И в своём наброске
ты, словно по краям пустых времён,
растягиваешь размягчённым воском
мой мир, чтоб наполнялся смыслом он -
дотоле пустотел и отрешён -
цветным и бесконечно тёплым смыслом.

Ах, если б, замурованное в числа,
немое время в тканях бытия
расплавленною патокой зависло,
ночь отодвинув. Но рука твоя
всё уплотняет тон. И, как змея,
тьма из оврага за окошком выползает.

Вслед за темнеющим рисунком умирают
остатки сумерек – их воскресить нельзя.
Всё ближе миг, когда заполыхают
во мраке арки жгучие глаза
«фольксвагена». И по стене скользя
лучами жёлтыми гонец слепой разлуки

начнёт искать и звать тебя. И руки -
твои - оставят стёртый «кохинор».
А каблучки прощальным перестуком
осиротят невзрачный коридор.
И, словно исполняя приговор,
железная, урчащая утроба

Твой тонкий силуэт поглотит, чтобы
его умчать куда-нибудь, а в мастерской,
где миг назад мы волхвовали оба,
бескровно станет. И, борясь с тоской,
с самим собою, с этой пустотой,
я, вдруг, подумаю, что ты ведь тоже Ева.

Нет, не по имени, без змия и без древа.
Зато, по сути – ты вторая, как и та -
в раю. И пусть всегда приходишь слева,
но это направленье неспроста.
Там сердце, что не может перестать
дышать любовью. Ну, а если это

досужие фантазии поэта,
то почему фантомной болью так горит
ребро несуществующее. Где-то
под самым сердцем. Напрочь изнутри
изъятое, чтоб только сотворить,
на самом рубеже весны и лета   
тебя….