Данте Габриэль Россетти. Последняя исповедь

Dante Gabriel Rossetti. A LAST CONFESSION (Regno Lombardo-Veneto, 1848.)
Данте Габриэль Россетти. Последняя исповедь. (Королевство Ломбардия-Венето, 1848.)


В Ломбардии у нас девицы наши
Кинжалы за подвязкой носят, ибо
Соперниц ненавидеть на смерть могут               
Иль с немцем вдруг столкнуться; нож такой      
Я ей купил – вся в перлах рукоять.               

Отец, ты знать моих не можешь мыслей
В тот день, когда я шёл на встречу с ней,
- В последний раз, она сказала, - знать
О той надежде безнадежной, что
Она ко мне вернётся. Ах! Повсюду
В местах, знакомых нам обоим, лики
Её, какой она была когда-то,
Росли попутно, до тех пор, пока
Не показалось мне - они со мной
Пребудут все, когда я к ней приду,
Чтоб ходатайствовать пред нею против
Неё самой, столь изменённой. Отче,               
Ты знать не можешь это, ты узнал бы
Тогда лишь, если б Бог простил меня.               
Я расскажу – быть может, ты услышишь.

Я проезжал близ ярмарки, подумав,   
Что я, с пустыми будучи руками,
Возьму здесь что-нибудь – иль то, что станет   
Меж нас залогом (Боже, помоги мне!),
Или прощальным даром. И купил
Тот нож, что носят женщины у нас.   

В тот день, лишь три часа спустя, я знал уж,   
Что это должен быть прощальный дар.
И я стоял безмолвно и смотрел 
В её лицо презрительное, слыша,
Как море речью мне пронзало уши,
Которая могла б ей тронуть сердце,
Когда б ещё я мог понять его.               
               
Так - миг один. Потом её лицо   
Мне показалось дальше горизонта,   
Подумалось – коль вдруг заговорит,
Я не услышу слов. И вновь я понял,
Что на песках мы в Иглио стоим
В тени холмов - прозрачной, тонкой - вместе.      

- «Возьми», - сказал я, протянув ей нож,
И он мелькнул в руке моей дрожащей.   
- «Возьми, храни ради меня», - сказал я.
Её не разогнулась шея, взгляд
Недвижим был, нога в песке увязла.
Но рассмеялась, нож толкнув, она.

Отец, меня, не смех её, ты слышишь.
Но Бог услышал. Всё ли помнит Бог?

Другой был это смех, не сладкий звук,
Что в детском сердце жил её в тот день,
Когда – одиннадцать промчалось лет –
Её нашёл я на холме, и кудри
Рассыпались в траве, и из кудрей
Глаза взошли к моим глазам склонённым.   
С неё бы мог художник рисовать
Небесное дитя, как то, что будет 
Ходить потом меж львом и меж ягнёнком.

Я прятался ночами, изнурён,
Почти не ел; слова её звучали   
Прерывисто, как разговор деревьев,
Как голоса, что знали моё имя.
И помню я, как сел на склоне с ней,
Подумав: мир закончился, должно быть,
Иль никогда и не был; мы казались
Так одиноки там. Она сказала -
Родители ушли, её покинув.      

Подумал я, что умерли они,
Но на вопрос мой молвила она,
Взглянув в лицо мне, - вечером вчера 
Они её, рыдая, целовали,
Отдали ей весь хлеб, а после оба
Взошли на этот холм и удалились
В огромный красный свет. – «Тогда за ними
Я поднялась сюда, когда ж под вечер   
Они из света выйдут, как вошли,
Я буду здесь, чтоб их поцеловать».   

И засмеялась. Вспомнил я про голод,               
Как в городе церковные ступени,
Когда я там недавно побывал,
Голодными кишели; как солдаты
Австрийские там взвешивали хлеб;
Как женщины, и матери, и жёны,
Кричали вслух, что если побоятся
Мужья их вырвать у детей еду,
Пусть остаются добывать её.

Мне стало жаль дитя – великий голод
Родителей подвиг на волю Божью, 
На милосердие людей и церкви
Её оставить, чтобы не смотреть,
Как всё худей она меж их колен.      

И Бог, взяв голос матери моей,               
Заговорил с мной тогда, и детство
Нашло меня как будто на холмах.
И так я взял её с собой.
                Я, отче,
Был молод, но причина, по которой
От ран сейчас я умираю, также
Имела быть уже; я жил один,
Как тот, кого преследуют, живёт.
Ребёнку безопасность обеспечить
Непросто; что опасно для неё,
Опасней мне в два раза: но я знал,
Что Бог поможет мне.
                Простите, отче,
Коль я смолкаю вдруг. Я понимаю,   
Что говорю вам о вещах, о коих
Нет нужды вовсе говорить, не так ли?
Вам неизвестно, как в уме моём
Стояли ясно эти вещи, как
Быть высказанными стремились. Жизнь
Подобна небу, где садится солнце:
Яснее то, что дальше отстоит.    

Она смеялась, дар презрев прощальный,
Но женщин смех бывает и другим,
Когда они на Небесах смеются.

Мне прошлой ночью снился Божий сад,
И там ходили женщины, чьи лики
Я видел нарисованными в церкви.
Они играючи друг к другу льнули,   
По длинным золотистым волосам
У каждой плыло пламени кольцо,   
Что наклонялось или поднималось
Совместно с нею. После дунул ветер,
На небесах окно открылось словно,
Чтоб дал благословенье Бог пред тем,
Как этот мир затмится (ведь во сне
Я думал – мир идёт во мрак, и солнце
Свечой угасшей вспыхнуло); под ветром
Дрожали кольца света, словно листья.
               
Тогда блаженные все эти девы
Остановились, будто то был голос,
Который звал их; локоны откинув
И хлопая в ладоши, засмеялись               
От радости небесной, услыхав
Благословенье Божье миру. С тем
Очнулся я от сна и вновь увидел,
Как там она стоит – льнут к боку косы,    
И смех её концом их смеху был. 

Она теперь всегда смеётся. Всё же
И детский смех её я тоже слышу –
Им этот мёртвый ужас жив. Я должен
О днях тех кое-что ещё сказать.         

Когда она была ещё ребёнком,
Весёлым, милым, в день один такой
Я подарил ей первый свой подарок,
Какого не хотел бы дать, – Амура
Из нашего стекла цветного; дротик
Из золота в руках его и факел.

Поцеловав меня, она спросила,
Зачем повязка на глазах, и крылья,
И дротик. Я поведал ей, что знал,
О Купидоне и Венере – сказки.
Услышав, что любовью правит он
Мужчин и женщин, головой она
Качнула, удивившись. «Нет, - шепнула.
Он так силён, а младше ведь, чем я».

И прикрепить его к стене решила
Над маленькой своей кроватью, только
Ей захотелось сделать всё самой:
Подарен мной, он должен был её
Любить меня ещё сильней заставить.
Коль женщина растёт – растёт любовь.

Но место было слишком высоко,
И я держал её в свих объятьях,
И каждый раз, когда багор тяжёлый –
Его я дал ей вместо молотка –
Выскальзывал, она опять смеялась,
Меня целуя.
                Но среди веселья,
Едва подвешенный на гвоздь, Амур
Упал, и прочь осколки разлетелись.   
И вскрикнула она, ведь в руку ей
Вонзился дротик, кровь её пролив.
И превратился в слёзы смех, и «О!» -
Завязывая ручку ей, я молвил:
- «Я первый, кто тебя заставил кровью
Истечь, кто любит, любит!» - так, целуя,   
Пока не уложил её в постель.
Она ещё рыдала. «Не от боли, -
Сказала, - из-за бедного Амура,
Его ты подарил мне». И уснула.

Ещё одно ко мне сейчас вернулось.
То было в тяжкие те дни, когда
Сидевший во дворце своём закрытом,
Чист среди крови, старый Меттерних
(Да сгинет путь его душа, и черви
Его пируют болью!) осуждённых
Подсчитывал изящно сотни за год,
По тридцать-пятьдесят за каждый месяц.
Как раз, я думаю, его заботой          
Соль запретили бедным собирать
На скалах, оставляемую морем.

Сначала я вдруг выстрелы услышал    
На улице и тут, и там, и топот,
Как лошади копыта на камнях.      
Она, увидев, – я спешу из дома,
И на плече ружье, и нож со мной,
Пригладила мне волосы, смеясь,      
На вид мой смелый глядя, и за шею   
Обняв, поцеловала. Всё ещё   
Она была дитя, но поцелуй
Остался жарким на губах весь день.   

Теперь я с нею был всегда, моя
Любовь – отца и брата – изменилась.
Так мысль святая есть молитва прежде,
Чем кто-нибудь проведает о том.

И в первый раз я это понял, помню,
Когда с охоты как-то возвратился,
И мне она дала еду и фрукты,
И села на пол возле ног моих,
Ко мне прильнув. Когда ж я ощутил,
Что голова её теперь, поднявшись
От низкого сиденья высоко,
Лечь может мне на сердце, я заметил,
Взглянув, насколько выросла она.
И так моё стучало сильно сердце
Под щечкою её, что я подумал –
Она ведь скоро спросит, почему,
И сесть её просил со мной за ужин.

И, вспомнив всё, я время подытожил
И насчитал четырнадцать ей лет,
Сказав об этом ей; она в ответ
Взглянула, как на небо или море,
Рукой поправив волосы, спросила,
Не женщина ль она, и рассмеялась.
И наклонилась, и увидеть мог я –
Под шеей груди сделались круглее,
Как лилии, две вместе в водоёме.       

Позволь о ней мне думать, как тогда.
Так образ не похож её, отец,
На то, что видишь позже.
                Рот её
И смерть бы оживил, и губка снизу 
Чуть втянута, сама себя целуя.
Лицо так бледно, словно при наклоне   
Над тусклою водой, и тень волос
Кудрявых тёмных углубляла бледность: 
Сплетённых прядей облачная тьма,
Где взор луны укоренён во мраке.
Носило шею тело высоко,             
Подобно древу - ветвь; как ветвь цветок   
Держала лучший, так держала шея
Лицо, прекрасное и днём, и ночью.

Был голос быстр, но падали слова
Медлительно последние, а пальцы   
Задерживали кончики на том,
Чего коснулись вдруг. Её глаза,
Под веками до головокруженья
Закатываясь страстно, не блестели, 
Но в глубине источники веселья
Под темными ресницами дрожали,
Смеясь; так птица низко пролетает
Меж ивовой листвою и водой,            
И тень дрожит, пока на свет не выйдет.

Угрюмым был товарищем я ей,
Наперекор любви, что к ней питал я.

Италия, как плачущая мать,
Затребовала руки сыновей,
Чтоб срезать ядовитый тёрн с дороги,
Ей путь расчистив к свету. Жизнь моя
Определялась нуждами её,
Я уступил ей жизнь, как мой отец
Ей уступил свою. И это стало
Игрой, любовью, ненавистью, то есть
Вещами, без которых человеку
Нельзя созреть, а прочее – лишь тень,
И видел я порой, что жизнь – проверка,   
Субстанция телесная на время. 

Для девушки мой взгляд в часы такие
Был как колодец, тьма с тоской по дню,
Смерть-в-жизни. И когда однажды, помню,
Я был таким, она же продолжала
И прыгать, и смеяться, я едва
Не упрекнул её; тогда она
На грудь мне руки положила и
Мне спела песню.
                Это правда слёзы?
Давно же я не плакал ни о чём.
Я думал, что забыта эта песня,
Однако вот заговорил о ней –
Она вернулась. Это вещь простая,
Почти без рифм, такая, как поёт
Слепой с собакой, держащий тарелку,
А дети убегают для другой
Забавы. И вот так она звучит:

La bella donna               
В слезах спросила:
- «Какая сила
Звёзд держит сонмы?
Меня же в полдень
В дремоту клонит,
О, что со мню?
На небосводе
Луна поблёкла,
Тускла сквозь стёкла,      
Зачем же бродит
Здесь надо мною?      

От звёзд и солнца,   
Луны свеченья         
Моё томленье,          
Что им неймётся,      
К чему их речи?
Пусть ярче света
Для созерцанья
Очей сиянье,
И стан, и плечи –
Ничто всё это.
Напрасна вовсе
Красот их слава -      
Тот, для кого всё,
Не ценит, право».      

Сказала донна            
Сквозь смех и муку:               
- «Держу я руку
Его смятённо.   
Ты любишь разве?   
Скажи о страсти,
Но, чувств во власти,    
Забыв нападки,    
Той старой, сладкой,
Знакомой сказкой.

Ты молвил: «Лето      
Придёт, закружит
За миг до стужи
Сквозь ломкость веток.
Верни ж мне ныне
Цветенья чудо,
Хоть осень стынет
Угрюмо всюду».    

Он любит разве,
Когда при встрече
Я вторю речи
Его прекрасной?
Чувств дуновенье
Ещё осталось?»
(Она смеялась,
Коль рук я прежде
Касался нежно.)
- «Как мне горенье               
Вернуть, тем паче,
Что к наслажденью
В нём вкус утрачен?»   

Вот что мне спеть на этом ложе нужно -      
Послушай – и сказать ещё так много.
Но я ли пел? Её казался голос,
Как в самый день, когда она мне пела,
Когда, закончив, из моей руки
Безделицу взяла, что в ней была,         
И отложила в сторону, и так,
Лицо моё к себе поворотив,
- «Что лучше – слёзы или смех?» - спросила.    

Но это сказки. Как же показать
Мне сердце, что огнём любви пылало
Всё ярче с каждым днём, когда поздней
Вокруг него летающее пламя,      
Подобное двум огненным крылам,
Преобразилось в адовый костёр,         
Чьи языки к отчаянью призвали?    

Ещё одну я ночью вспомнил вещь,
О коей рассказать могу – она ведь
Тех первенцев ужасных породила,
Чей выводок мне душу рвёт теперь.

Мы жили в Монце, далеко от дома
В скитаниях своих; в Дуомо с ней    
Порой ходил я – там она молилась.
Там образ Богоматери стоит,
Великою рукой во дни величья
Из камня сотворён – тогда на троне
Италия с Ней вместе восседала;
Моя любовь Ей открывала сердце.

И женщиной она уже была.
Когда она колени преклоняла,
Её чело в тени чела Мадонны, -
Они казались родственны, - две формы,
Земля же в них (даруя миру чудо)
Себя являла в женственности.
                Отче,
День, о котором речь веду, был днём      
Одним из тех, когда я составлял
В Дуомо свиту ей; но те недели
Тревожны были, ибо в ней росла      
Непроницаемая отстранённость,   
Чтобы её другой, холодной сделать.    

И вот, войдя в тот день во храм, я взгляд
Склонил на дивный Образ, в сердце молвив:
- «О, сердце обрати её ко мне!»
И с тем, её с мольбой её оставив,
Отправился взглянуть на гордость Монцы -
Там в ризнице ещё ласкает луч
Италии Железную корону,
Но для венца рассвет не золотит
Вослед былым достойное чело.

Вернувшись, с изумленьем я увидел,
Что Дама дум её теперь стоит
Одна и без неё, пока вдали
Перед какой-то новою Мадонной,
Игрушкой разукрашенной немецкой,
Она колени преклоняет. Вскоре
Из церкви вышли с нею мы бок о бок.

Расстроенный, её спросил я резко
О смене преданности, но она
Была упряма, после только молвив      
С усмешкой лёгкой: «Старая Мадонна?
Ей - мысли старые, а этой – те, что новы».

Я молча шёл, с душою потрясённой,
И от фонтанов площади широкой
До тех вершин, где голуби живут,
Вода и крылья наполняли воздух.
И величаво, с лёгкою усмешкой,
Покачивая станом, с гордой шеей
Она ступала, и её лицо,
Днём делавшее ночь мою, вдруг стало          
Как ночь средь дня; глаза мужчин пленяя,   
В мир, что был создан для неё, она
Шла за пределы сердца моего.

Ах! Раны в чувство привели меня.    
Накатывает боль, как туча с громом,
И вспышка, вдруг прорвавшись, обжигает
Мне мозг. Нанёс он вот такую рану,
Австриец, чьё лицо я сделал белым
Под стать мундиру белому, хотя
Красны они – сродни делам. Их дьявол
Ходить в ливрее белой заставляет,
Чтоб кровь, пролита храбрыми, виднелась,
И на поле узнал бы он своё.

Дай мне глоток воды из этой чаши. 
Мой голос глух; возможно, ты не слышишь.
Но коль в моих словах ты ошибёшься
И так отпустишь грех – благословенье
Сожжёт мне душу. Если ошибёшься
И так грехи отпустишь, грех великий –
Твой, а не мой. Твоя душа сгорит
С моею за него. Как на картинах
Горят, во рту с латинским воплем, души, -    
Таков конец мой будет? Нет, я знаю, -   
Латынью взвоешь ты. В мозгу моём
Звон колокола: бьёт он час в аду.       

Я не могу, отец мой; я пытался,
Но не могу, как видишь. Двадцать раз,
Начав, я замирал на той же точке,
А дальше – лишь обрывки слов, и это
Тебе меня понять не позволяет.
И с нами здесь она сейчас, как ночью,
Во сне, в котором отжимала косы,
Пока вся тьма не стала пахнуть ими.    

Они у ней всегда мокры, ещё бы -      
Она ведь ими бок свой обвивает.
Когда она выкручивала их,
Я слышал – кровь шипела между пальцев.
Я, сев в своей постели, закричал,
И раз, и снова; а она смеялась.
Не обернись – она ведь за спиною.
Одежды полы подбери – она,
Присев на них, сведёт тебя с ума.

Там, в Иглио, в тени холмов прозрачной,
Песок чернеет и краснеет. Чёрным
Он стал, впитав пролитое в тот день,
А красный потемнел лишь. Я стоял там
С ней этой ночью, глядя на песок.
Что должен я поведать? Отче, отче,               
Как объяснить тебе? Ведь ты не знал
Души ужасной женщины, однажды
Забывшей ради нового былое,
Забывшей то, что памятно мужчине,
Забывшей и мужчину. Я не в силах
Сказать, как вышла эта перемена.

Она смотрела с опустевшим сердцем,
Моё же сердце было полно ею.
Я в каждом уголке своём искал
Знак, что она надежд не оправдала,
Но там, как прежде, было всё её. 

Что любишь ты? Святые небеса?   
Представь: они вокруг распространились   
С дарами всеми, с радостями Бога;
И вот душа твоя смешалась с ними
И песнь поёт, - и всё остановилось,
Подобно пруду – он вернул когда-то
Твой образ, утопив его затем,
Чтоб снова чистым стать, - подобно солнцу,
Что тень твою сожжёт, сиять продолжив.

Ты смог бы это вынести? Ты смог бы
Не закричать средь этих глаз, ушей,
Что впредь тебя не видят и не слышат:
«О, Боже, что осталось, кроме ада -
Лишь ад, ад, ад?» - пока не закружится
Горячий вихрь, втянув тебя в огонь?

Так я, когда её пустое сердце
Пустым наш дом оставило, стоял,
Ещё не зная, почему, куда
Она ушла, и как связаться с нею;   
Так я стоял в тот день, когда дарован   
Был взгляд мне на неё один, и небо
В её смеялось смехе надо мною.

О, сладость долгая! То был твой призрак,
Как тот, что здесь преследует меня –
Двуликий, страх с враждой. Моей тебя
Найду ль, очнувшись в смерти? Пусть в огне,
Познать ещё мы можем сладость, если
Ты скажешь, как когда-то в детском горе:
- «Боль не моя. О, бедная любовь,
Твоя разбитая любовь!»
                Отец мой,
Ещё о том я не поведал дне,
Когда я шёл её у моря встретить?
О, Боже, Боже! Нужно рассказать мне.

На полпути, когда я задержался,
Чтобы кинжал на ярмарке купить,
Я увидал там двух проклятых крыс,
Шпионов – двух торговцев кровью. День
Не завершился, три часа осталось,
И жизнь свою ценил я. Потому
Я огляделся в поисках защиты.

Там нищий шут гримасничал в толпе.
Моё он слышал имя, вероятно,
И я шепнул ему, кто я такой
И что в опасности. Меня он тут же    
Втолкнул в свою палатку и с лицом   
Измазанным, в плаще паяца вывел.   
Я подавал ему шары и чаши,
Вертел мешки с песком, чтоб полчаса
Освободить. Ищейки подошли.
Всех чувств моих, пока они смотрели
На трюки, обострилось напряженье,
И женщина, я помню, засмеялась
Там надо мною.
                Поднял я глаза 
И увидал, как шлюха наклонилась
В окне таверны в плетях винограда,    
Мужчина подошёл к ней сзади, в шею
Поцеловал её, и, обернувшись,
Откликнулась пустым и грубым смехом
Она ему, а по её спине
Ползла лоза. И три часа спустя,
Когда она, с кем встретиться рискнул я,
Как я сказал вам, засмеялась, жизнь
Моя дотла сгорела – смех похожий,
Подумалось, на ярмарке я слышал.

То, чем она бы стала – или стала
(Не знаю – приходя, она молчит),
Мне мнилось в этом смехе. Я ещё
Не рассказал вам, отче, что случилось,
Когда я предложил ей взять тот нож,   
Прося хранить ради меня, кто любит,
Она же засмеялась? Не сказал я?

- «Возьми», - ей во второй я молвил раз.         
- «И сохрани»; затем возник огонь,            
Обжёгший руку мне, и стал он кровью,
Огнём и кровью стали море, небо,
Весь день одной был красной слепотой,
Пока не показалось в буйстве мыслей,
Что мы и мир всей кровью изошли.    

И я нашёл её у ног лежащей
И понял, что её ударил, и
Увидел – на меня она взглянула,
Нож, в сердце глубоко, взяла, как я    
Велей ей, и упала, и корсет
Черпнул песок.
                Она его хранит,
Не видишь разве? – в сердце у себя,
Под мокрыми от крови волосами.
Смотри - как шевельнёт она рукой,   
То видно рукоять ножа – вся в перлах.
Ножи такие носят за подвязкой
Здесь женщины. Отец, я сделал это,
И тёмные свои густые косы
Она с тех пор у бока распускает,       
Сплошь мокрые, как в Иглио песок. 
Теперь кинжал ты видишь ясно. Отче,               
Я всё сказал: скажи, какая есть       
Надежда у меня.
                Ещё она
Клинок вытаскивает, улыбаясь,
Но смех её услышу я, когда
Она покажет нож багровый Богу.

(Перевод 18.02.2025)
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~

Английский текст и сведения для статьи: электронный Архив Россетти («Полное собрание сочинений и рисунков Данте Габриэля Россетти под редакцией Джерома Дж. Макганна, свободно распространяется IATH и консорциумом NINES по лицензии Creative Commons. 2000-2005гг.»).
http://www.rossettiarchive.org/about/index.html
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~

Данте Габриэль Россетти. «Последняя исповедь». История создания
http://stihi.ru/2025/02/20/4157