О хорошем кофе

Мы с ним работали когда то в одной конторке на Брукс, там где самые модные дизайнеры, и нет никакого нормального кофе
Только это светло-корчиневое холодное гавно для новых снобов, мерзкая жижа для жидких нытиков с итальянскими усиками и эпилированными ягодицами 

Ему уже было крепко за восемьдесят, он носил только черные костюмы в матовую, невидимую полоску, и сорочки фантастических цветов - от темно зеленых, до темно бордовых, с черными галстуками и начищенными до слепоты башмаками
Он был полугреком-полутурком, смесь не самая почтенная не с той ни с другой стороны, особенно во времена его молодости
Потому представлялся анатолийцем
Умный ход, расчетливый.
Половина не понимала откуда это, вторая говорила "да-да, это Средиземноморье, так?" на что он услужливо наклонял голову, и все остались довольны.

Со мной с самого начала он был правдив.
Он сказал откуда он, я сказал "калимера эфенди", он хмыкнул, и достал из багажника своего черного, блестящего как его туфли Мерседеса блестящую медную джезву и полфунта хорошего мароканского кофе
C того дня сдружились.

Он был архитектором с дипломами чуть ли не с момента зарождения мира, строил для королей, султанов, эмиров, и для публики попроще - начиная от Форин Оффиса, и до Барака Хусейновича.
Он как то незаметно стал рассказывать о себе, на этом своем безупречном лондонском английском с едва заметным южным акцентом, подчеркивая главные части особенным кивком своей несуразно большой, квадратной головы, с крашенными, иссиня-черными волосами, зализанными назад, как кого-нибудь из Корлеоне.
Он рассказывал, я слушал не перебивая.

Людям много старше себя надо давать время высказаться.
Потому что по другому они никогда не будут слушать сами.
Но мне нечего было ему рассказать.
Мы были, хоть и пересекающимися, но разными мирами.

Он был давно разведен.
Имел сына живущего в Филадельфии, с которым созванивался раз в месяц, и дочь лесбиянку, которая с ним не общалась. 
За полгода что мы проработали вместе, я многому у него научился.
Готовить хороший кофе, и улыбаться так, что никто не понимал, сарказм это или одобрение.  

Потом я уехал в Нэшвиль, где застрял из за этой ****утой врачихи - скво на пол года, а когда я вернулся, его уже нигде не было.
Босс как то за очередным косяком сказал мне что он нашел хорошее предложение в Орландо.
Ну и славно.

Через месяца три, часов в семь утра у меня высветился неизвестный номер.
Ненавижу утренние звонки.
Определенно, ничего хорошего практичесски никогда.
Человек на том конце сказал мне, что старик умер.
И назначил меня распорядителем всего что могут найти у него дома.
Самое смешное, что дом его оказался через пару улиц от моего.

Не совсем дом, а маленькая квартирка с большим угловым камином и патио, уставленным ухоженными клумбами.
Я стал раздавать все то, что имело хоть какую то ценность.
Все эти рубашки диких расцветок, костюмы, башмаки, посуда и прочая утварь - все ушло Армии Спасения, с нервной, дерганой кокаинсткой с узловатыми пальцами, которая появилась в квартире как серый, неприятный призрак через двадцать минут после моего звонка, и внесла все в реестр и дала мне его подписать. 

В шкафу у него я нашел кипу перевязанных резинками писем, с пометкой "адресат выбыл", початую пачку виагры, жестяную банку прекрасной анаши, две бутылки французской водки, потертый кольт 40го калибра и тридцать восемь тысяч долларов. 
В холодильнике стройными рядами стояли непочатые пластиковые бутылки томатного сока вперемежку с какой то дикой содой. 

Его сотовый даже не имел пароля
Я позвонил его сыну, представился.
Оказалось что они еще не уехали с похорон.
Попросил его заехать, он сказал что будет через пару часов.
Написал текстовое дочери.
Та ответила "ок".

Разжег в камине костер, приготовил себе кровавую мери, и стал жечь в нем письма, пачку за пачкой, стараясь не смотреть на фотографии, которые из них выпадали.
Мне казалось, что это будет ужасно кощунственно, разглядывать их.     
Потом обнулил телефон до заводских настроек, попытался проделать то же с ноутом, но тот был полностью разряжен, потому просто выкинул его в мусорный бак. 
Потом поднялся, разделил деньги на две половинки, забросил виагру, анашу и кольт к себе в рюкзак, и стал ждать, время от времени помешивая кочергой остывающие угли

Сын приехал через час.
Мерзкий, прыщавый тип с бегающими глазками и засаленными волосами в твидовом пиджаке.
Начал коситься на мои пустые стаканы со следами томатного сока.
Поговорили пару минут, отдал ему половину денег, он попросил забрать книги, помог ему донести их до землистого цвета немытого фургона с Колорадскими номерами.
Жеманно попрощался, и уехал скрипя рессорами.

Поднялся обратно, приготовил еще одну мери, услышал жужжание его телефона.
8 пропущенных, звонила дочь, тоже в городе.
Назвал ей адрес, приехала через десять минут, поднялась
Красивая, как гречанка из Салоник, ноги длинные, бедра широкие, волосы до задницы, прямые, черные как вороново крыло, блестящие.
Глаза огромные, черные, заплаканные.
Грустные и нежные, и жесткие в то же время.
Поговорили, отдал ей половину денег.

Отошла к окну, стала спиной ко мне, и вдруг разрыдалась.
Такой, интернациональный, бабский, безнадежный вой горя, тот от которого понимаешь что все, кому то конец, и озноб с мурашками независимо от себя.

Что то меня толкнуло, как дерганная кукла, подошел сзади, приобнял,
Она вздрогнула, резко обернулась, думал даст в морду с разворота, или наорет.
Нет, кинулась на шею, обняла, спрятала лицо у меня в шее, слезы горячие, все через ворот свитера стекает.
Стою, глажу ее по голове, мыслей никаких нет, да и откуда.
Чужое горе, оно равнодушное.

Потом подняла глаза заплаканные, смотрит мне в душу, руками за лицо потянула, стоим, целуемся.
Сначала несмело, потом ураган прямо, стукаем друг друга о стены, она стонет громко, я мычу какую то ***ню как идиот, параллельно срываем с себя и друг с друга одежду.

Трахались жестко, долго, голодно, откровенно.
Никаких гандонов, потому что откуда, да и когда.
Уцепилась сомкнутыми коленями мне в спину когда пришел пик, выйти не удалось, не пустила.
Все как в красном тумане.

Потом встал, не одеваясь достал жестянку из рюкзака, отдал ей вместе с кольтом.
Ей нужнее.
Скрутила джойнт, сел у камина, села ко мне на колени, ласковая, как та кошка, жесть из глаз совсем пропала, горе притихло, обняла, прикрыла обоих пледом.
Сидим, курим в каминную тягу.
Только тогда заметил, что у нее все руки и плечи в татках. 

Спросила, не я ли его любовник
Ответил что бывший коллега, удивился вопросу
Она не продолжила. 
Просто сидели и молчали.

Потом сходил в душ, вернулся, а она достает фотоальбомы, в рюкзак себе кидает.
Говорит можно?
Киваю головой.
Вижу ищет что то напряженно, сосредоточенно, целеустремленно.
Говорю письма ищешь?
Говорит да, сникла как то, глаза опустила, покраснела, слезы опять дорожками по щекам.
Говорю не ищи, сжег я все.

Подбежала, обняла, прижала к себе крепко.
Шепчет в ухо - спасибо за все.
Ну, говорю, я пойду.
Не забудь ключи скинуть консьержу.
Поцеловала, я вышел.
Номерами не обменялись.
Неправильно это было в тот момент правды, искусственно как то.

Доехал до заправки, взял себе кофе.
Гаш стал попускать, понял, что у меня о старике на память, только початая пачка виагры.
Стало мерзко как то от этой мысли.
Вышел, отдал ее какому то бомжу, который почему то ей крайне обрадовался, и покатил к океану.

Там, на берегу, устроился на вечерней скамейке, и сидел еще час, курил и пил этот дрянной лате, понимая что единственное что я хотел себе оставить как память, это ту медную джезву, которая висела у него на кухне.
 
Он всегда готовил крайне хороший кофе...