Родина это глаза любимые...

***

Родина — это глаза любимые               
на портрете или вблизи,
письма, множество лет хранимые,
и слова «помилуй, спаси».

Родина — это окно и дерево,
что заглядывает в глаза,
и реки нашей оба берега,
птиц весёлые голоса.

Родина — это мишка плюшевый
и поход в лесу с ночевой,
небо мирное… право, лучше вы
не придумали б ничего.

Руки мамины, дружбы школьные,
то, что с детства в себе несём,
мысли светлые, песни вольные,
а не то что вот это всё.


***

Смотрит город глазами окон
так тоскливо в глухой ночи,
словно как и я одинок он,
и дома эти все – ничьи…

И пустынные переулки,
и накрывший их небосвод,
как души моей закоулки,
где никто уже не живёт.

Подворотни, дворы и арки,
где таится укромный кров,
обещающие подарки
из нездешних других миров...

Как окну я была бы рада,
за которым горит свеча...
И брожу как по кругу ада,
никакая, не та, ничья.


***

Едут покорять столицу,               
я же оставалась,
там, где все родные лица,
где я создавалась.

В реку волжскую ныряла,
снежных баб лепила.
Город я не покоряла,
я его любила.

А потом пошло к несчастью
что-то тут не так всё.
Вместо доброго участья
стали брать по таксе.

Город мой меня не любит
и в упор не видит.
Дерева под корень рубит,
словно ненавидит.

Был весёлым и зелёным,
близких было много.
В этом городе холёном
стало одиноко.

Я ему не покорилась,
оставаясь прежней,
сохраняя белокрылость,
не сгибая стержень.

Прилепиться бы душою
к улицам и окнам,
но чужое всё, чужое,
всюду смотрит волком.

И ищу я, где ты, где ты,
тёплый взгляд и голос,
островок любви и света,
счастья гладиолус.

***

У старости взяв выходной               
и у бюджета,
наряд примерю выходной
из крепжоржета...

Воспрянет прошлое, маня...
Юна опять я.
И город словно для меня
раскрыл объятья.

Шуршит кримплен и крепдешин,
как все — по моде...
(Забыт-заброшен и лежит
теперь в комоде).

И манну сыплет мне зима
как через сито...
Мы выжили (не из ума) –
и то спасибо.

Ещё так много будет тризн,
на грусть забей-ка!
Прости-прощай, малютка-жизнь,
цена – копейка!

Я пью соломинкой крюшон,
неон мигает...
Жизнь протекает хорошо,
но – утекает.

Как через трещину на дне,
что склеить лень мне...
А истина – она в вине
и в искупленье.


***

Старый дом, что помнит
и хранит мой след,
тесноту тех комнат,
выцветший паркет.

Солнечные окна,
занавесок тюль,
в кухне не умолкло
звяканье кастрюль.

На стекле надежду,
сердце, отдыши.
Где ты, дом нездешный,
улица души?

Ничего не поздно.
В небе веково
выткан адрес звёздный
дома моего.


***

Далеко пойду – мне говорили,
только я ушла недалеко.
На своей оси я как на гриле,
или на булавке мотыльком.

Я навек пришпилена к бумаге,
к сердцу и к любимому лицу.
Тут не меньше надобно отваги,
чем бойцу, гонцу и беглецу.

Может поговорки и не врут нам,
но другие ближе мне пути.
Далеко уйти не так уж трудно.
От себя труднее не уйти.

Пусть своим не ставят обелиска,
но зато со мной отец и мать,
но зато к своим любимым близко,
чтобы близко к сердцу принимать.


***

Ощущенье земли как родины,
дома, улицы и двора,
переулков, что сто раз пройдены,
криков в окна: «домой пора!»

Это небо голубоокое –
всё как в детстве и как в любви.
Видеть что-то своё, глубокое,
в том, что запросто меж людьми.

Как природа сейчас задумчива –
это осень сменила ритм...
К моей родине, что за тучами,
все дороги ведут как в Рим.


***

Авоськи и бумажные кульки,               
и фантики цветные, и мелки,
и классиков квадраты на асфальте...
Всё это детство бедное моё,
не до конца поросшее быльё,
что плачет в незаконченном гештальте.

Какой гламур и глянцевый ажур
оранжевый заменят абажур,
билет на ёлку и сосульки в марте?
Придёт ли фея, палочкой взмахнув?
А может мне царевной стать, заснув?
А может только смерть одна на Марсе?


***

Все разбежались кто куда
из юности моей
в другие страны, города,
за тридевять морей.

Мой город тоже постарел
и потерял лицо.
Когда-то он в подъездах грел
и попивал винцо.

Когда-то радовал, смешил,
был вровень и под стать.
Теперь средь вывесок, машин
души не увидать.

Что раньше грезилось, маня,
теперь уже не то.
Как будто обокрал меня
неведомый Никто.

Но вдруг мелькнёт надежды луч,
в ладони упадёт,
и тот, кто мрачен и колюч,
улыбкой расцветёт.

Вот так и город мой-не мой
проглянет сквозь слои
и позовёт меня домой,
где живы все свои.


***

Встретилась где-то картинка этюдная:
дом, палисадник, скамья…
Что-то такое родное, уютное,
словно бывала здесь я.

Кошка, собака, окошко чердачное,
тропка сбегает к реке...
Вспомнилось что-то весеннее, дачное,
пёстрый букетик в руке...

Я бы картинку на стенку повесила,
всё бы смотрела туда,
чтобы мне было так славно и весело,
как в те былые года.


***

Тут был кинотеатр «Летний».
Каким был кадр его последний?
Там был фонтанчик, монетки бросали на дно…
А был ли мальчик? Как всё это было давно.

Пытаюсь вглядеться сквозь сумрак лет...
там на экране остался след...
я сама превращаюсь в тот звук и свет,
я из прошлого шлю привет.

О мой любимый кинотеатр,
ты лучше всех заклинаний и мантр.
Из всего, что видит мой внутренний взор,
я сплетаю узор…

Выгребаю прошлое из закутков,
собираю жизнь свою из лоскутков,
в стиле ретро – архаика, унисекс –
от себя в никуда бесполезных бегств, 

сочиняю нечто из ничего,
чтобы было вечно начать с чего,   
словно синтаксис новый былой любви,
чтобы вновь мне то слово сказать могли…

О мой Летний! Забытое в детстве кино.
Кто последний? Я тут занимала давно.
– Тут тебя не стояло. Иди куда шла…
А с экрана моя проступала душа.


***

Моё детство, как дорога мне
память улиц твоих, дворов...
Не осталось камня на камне
от счастливых твоих даров.

Пред глазами мельканье кадров –
всех, что канули в чёрный ров, –
и снесённых кинотеатров,
и разрушенных в нас миров...

Но сквозь дымку от пепелища
вижу то, что ушло давно.
Город старенький, сирый, нищий,
я люблю тебя всё равно.

Проклинаю смерть и разруху…
Но не будем сейчас про то.
Поцелую дереву руку,
пока нас не видит никто.


***

Упал в ладони ласковый листок.
Листва шептала, слов не подбирая.
В меня вливался речи той поток
на языке младенческого рая.

Любовь моя, ты воздуха глоток
душе, что не боится оголиться.
И слиты в неразборчивый поток
родные уплывающие лица.

Я всех вас неразборчиво люблю
как родину отечества и детства.
Я никогда любви не утолю.
Мне никуда от вас уже не деться.

И будет лес шептать о чём-то мне,
и будет речь как речка течь и длиться,
неся в своей прозрачной глубине
навеки несмываемые лица.


***

И тени любимых скользят среди комнат,               
и наша ещё уцелела кровать,
но нету тех, кто меня маленькой помнит
и именем детским привык называть.

Когда «с добрым утром» неслось спозаранку
и мы на Речной собирались вокзал,
«Поедем мы с Нанкой сейчас на Сазанку» – 
отец на мотив тот, смеясь, напевал.

И брата рукою нетвёрдою строки:
«сестрёнку Наташу люблю» в дневнике...
Застывший его силуэт на пороге,
пред тем как в смертельное выйти пике...

Какая в словах тех бессмертная сила...
Я помню, расплавивши душу в огне,
как мама всё «доченька» произносила
и бабушка руки тянула ко мне.

Недавно последних не стало соседок,
забиты ворота, дома снесены,
не стало террас, обветшалых беседок
и слов, что из детства врываются в сны.

Мои заклинания и обереги,
я их повторяю в бессонных ночах,
и тянутся руки ко мне словно реки,
чтоб этот очаг до конца не зачах.


***

Я склонюсь над тобой Алёнушкой,               
где земля твоя как вода,
мой Иванушка, братец Лёвушка,
что случилось с тобой тогда?

Как катал ты со мною саночки
по Ульяновской в снегопад,
в чехарду играли и в салочки,
кто не спрятался – виноват.

Я храню календарь отрывистый,
что за жизнью захлопнул дверь.
Затянул тебя омут илистый,
как не плакать же мне теперь?

Помнишь нашу веранду старую,
диафильмы на простыне?
Алый бант над твоей гитарою,
на которой играл ты мне?

Как без устали слушал Лещенко,
(да не этого, а Петра)...
Где же эта возникла трещинка,
эта чёрная, блин, дыра,

что всосала, как омут сказочный…
Как слова по тебе болят.
На могилке твоей бескрасочной
все цветы опускают взгляд.

Но я верю, что видишь где-то там,
сквозь судьбы земляное дно
наше детство, в одно одетое,
и с тобою мы заодно.


***

Как хорошо, что письма сохранились,               
таящие свой негасимый свет..
Там все, кто после умерли и снились,
и мне с небес порою шлют привет.

Года летели, дни мои смеркались,
я начинала с чистого листа,
а улицы привычно разбегались   
и уводили в прежние места.

Не надо приходить на пепелища,
там всё не так и все уже не те,
и тень моя напрасно что-то ищет,
нащупывая юность в темноте.

Но чудится, всё было не впустую,
и я найду их всех до одного...
По письмам, как по камешкам, приду я
к родному дому сердца моего.


***               

Золотоносная жила –
город, пронизанный светом.
Здесь я жила и тужила,
здесь становилась поэтом.

Сколько таится сюжетов
в каждом его переулке!
Памяти кинопрожектор
высветит все закоулки,

тайну мементо мори –
роль мою в этой драме.
Здесь и любовь, и горе
вечно не за горами.

Как золотым убором
он увенчан по брови.
Не случайно наш город
назван «жёлтой горою».

Среди крутых обрывов,
склонов его песчаных
жизнь протекла в порывах,
радостных и печальных,

в журавлином полёте
уносившись душою,
в коллективном оплоте –
всем навеки чужою.

На горе Соколовой,
на Алтынке, Увеке,
я закрою ладонью
твои старые веки, –

ну узнай же, я та же,
твоя поросль и ветка…
И услышу: «Наташа,
я узнал тебя, детка».


***

Я в своём доме,               
в своём уме,
а не в дурдоме
и не в тюрьме,
не в больнице
и не на улице,
вокруг меня лица –
красавцы, умницы,
это не сказка, не миф, не сон, –
стол, накрытый на шесть персон,
ни короны
и ни войны,
все здоровы
и влюблены.
Нереально,
не по плечу,
мысль материальна,
я так хочу.
Не надо битвы,
не надо ссор…
Моя молитва
на вечный сон.


***

Городское Новое
кладбище теперь
распахало новое
пастбище потерь.

Веет чёрным мороком
от цветных знамён,
от цветочных ворохов,
молодых имён.

Кладбищу как тесно-то,
выбилось из сил.
Нет живого места тут
посреди могил.

Смерть жила и множилась,
лезла из земли.
Жизнь как будто съёжилась,
чуть видна вдали.

Где же нынче, где же вы,
братья и сынки?..
Памятники свежие,
пёстрые венки.

То, что было дорого –
копится в гробах.
У седого города
горечь на губах.


***

Это будет написано не словами –
а слезами, кровью и клочьями тел.
Человечьими войны топят дровами,
как бы этого кто-то не не хотел.

Я на мёртвой родине мёртвой царевной
проживаю в домашнем своём гробу.
Надорвалась когда-то душой наверно,
всё неся что нельзя на своём горбу.

И живу в ожидании поцелуя
то ли смерти, то ли любимого рта,
оживляя мысленно ту былую,
что себе сегодняшней не чета.

Я невидима и, значит, невредима,
социально себя низведя на нет,
и в каком-то смысле непобедима,
свой маршрут проложив средь иных планет.


***

Но как мне быть с моей грудною клеткой               
и с тем, что всякой косности косней?

                Б. Пастернак

В одежде я ношу мышиный цвет –
застенчивый, неброский, неконтрастный.
Но я – сказать стесняюсь – много лет
люблю тайком оранжевый и красный.

Он мне не по годам, не по зубам,
и призраком маячит коммунизма,
но празднику я должное воздам, –
горенье, энергетика, харизма!

Люблю я с детства красные флажки,
весёлые колонны демонстрантов,
хотя душа всё рвётся за флажки,
не признавая выстрелов и рангов.

И видно, пока ног не протяну –
до старости пребуду малолеткой.
Мне всё известно про мою страну.
Но как мне быть с моей грудною клеткой?

Ум с сердцем не в ладу, и в их роман
порой коварно вмешивался дьявол...
Но как же обаятелен обман
прикрашенного кровью идеала!


***

Разрушены дом и дача,
но пострадавших нет.
Проснуться – уже удача,
уже счастливый билет.

В окнах огонь, гляди-ка,
и из осколков след.
Но утешает диктор,
что пострадавших нет.

Эта бравада, фронда –
словно душе бальзам.
Мы далеко от фронта.
Колокол не по нам.

Не доверять потерям –
фейки, кордебалет.
Только Родине верим,
что пострадавших нет.

***

Хрупкие изнеженные строчки
на поверку твёрже, чем гранит.
Всё, что эфемерно – очень прочно.
Это то, что душу нам хранит.

А отчизну я люблю не слепо,
и порой стихи о ней странны,
будто это я снимаю слепок
с мёртвого лица моей страны.

Но когда-то лёд весною треснет
и, всплывая в облаке из грёз,
может быть, она ещё воскреснет
под живой водою наших слёз.

И тогда увижу не из сна я
то, что не удастся сокрушить...
Ведь в России – все мы это знаем –
надо очень-очень долго жить.

***

Родина – горб мой, околоплодный пузырь,
брошенный город, заросший травой пустырь,
черепаховый панцирь, мёртвая зона, час пик,
одна из тех станций, где рельсы ведут в тупик.

Мальчик, девчушка, им радости здесь не грозят.
Родина-чушка, что лопает всех поросят.
Словно подачкой, куском твоим тут поперхнусь,
мучась задачкой, как вывести вечную гнусь.

С неба – на землю, лицом ударяясь в грязь,
всем телом объемлю, в любви своей растворясь,
всей жизнью забитой, в пустыне вовсю голося,
смертельной обидой давясь, что иначе нельзя,

что не пригодилась – родиться где чёрт догадал,
где высшая милость – отдать свою жизнь за металл.
Ушли, не заметив, мои поезда, корабли.
Хватаюсь за ветер, себя оторвав от земли.


***

Мир мой тщательно огорожен               
от влиянья сует, монет.
Выбор сделан и жребий брошен.
И дороги обратно нет.

Этот мир от других отличен
тем, что тлеет как уголёк.
Он мифичен, метафизичен
и от будущего далёк.

Он себя замыкает в круге,
сохраняя любви черты.
От него уберите руки –
у кого они не чисты.

Мир мой мирен и многомерен,
там родная моя среда.
Кто когда-то был здесь потерян –
там находится навсегда.

Я ношу его, как улитки –
и гнездо своё, и вокзал.
Я храню там твои улыбки
и слова, что не досказал.

Там как в детстве несётся омик
по летейским волнам души.
Там хранится мой старый домик,
куклы, мишки, карандаши.

Там всё то, что я так любила
и в себе не смогла убить.
Всё несбывшееся – там было,
и ему ещё быть и быть.

Ждёт всё то, что начаться хочет,
этот чистый как снег листок...
Вот и чайник уже клокочет,
ставит точку его свисток.

***

Я хотела б в этом грубом мире,               
где растём мы как чертополох,
быть такой, какой меня любили,
и какой меня задумал Бог.

Чтоб летала, пела, расцветала
в ласковых объятиях семьи,
и какой лишь изредка бывала
в чудные мгновения свои.

Чтобы как в шекспировском спектакле
гениально роль свою сыграть,
и потом, отдав себя до капли,
на миру красиво умирать.

Я хочу, чтобы меня любили
те, кого не долюбила я,
чтоб со мною были и в могиле
родина, родимые, семья.


***

«Я и там не нужна, я и тут невозможна», –
говорила Марина, уехав в Париж.
Да, прижиться поэту хоть где-нибудь сложно,
если крылья даны – то над миром паришь.

Что чужбина, обочина или задворки –
всюду клин, безъязычье иль воткнутый кляп.
Не была бы своей ни в Москве, ни в Нью-Йорке
та, за кем был и Бога, и чёрта пригляд.

Я не верю в над вечным драконом победу,
понимаю сказавших России: адьё.
Только я из неё никуда не уеду.
Что-то держит меня тут, до боли моё.

Лишь моё, обжитое душою пространство,
что не тронуть руками, не выпить, не съесть.
И не может не ранить чужое злорадство,
когда щепок над рубленым лесом не счесть.

Мне не нужно фурора любою ценою.
К пене зла на губах тот приводит искус.
Руки прочь от любви, от любимого мною!
Пусть все пушки заткнутся при голосе муз.