Андрей Тавров. Эссе

*
ПОЭЗИЯ – МИССИЯ В СПЯЩЕМ СОЦИУМЕ.
ПИСЬМО В САМАРУ ЕЛЕНЕ БОГАТЫРЕВОЙ
*
*
 
Мир устроен значительно сложнее и неожиданнее, чем тот его обжитой сектор, который при помощи усвоенных с детства коллективных парадигм и концепций – начиная с бытовых: «выпей рюмку, сними усталость», и кончая высоко духовными – «молись, и все будет хорошо» кажется нам знакомым и обжитым.

То, что само «вещество мира» - вещество сновидческое, об этом говорили те просветленные люди, которым, в отличие от нас, удалось проснуться и увидеть мир не из подвала, а с высоты птичьего полета. Несколько раз в жизни это удается сделать почти что любому человеку, но проходит время, и момент «озарения» под давлением господствующих парадигм (и светских, и церковных) отодвигается в сторону, как «нерабочий», лишенный практического смысла.

И все же, принимая к сведению историю духа а так же выводы современной физики, мы признаём, что имеем дело со сновидческим веществом мира, источник форм которого расположен не столько снаружи от глядящего на него человека, сколько в его мыслях и глазах. Вещество это напоминает пластичный гипс, способный принимать застывшие формы, но прежде своего «застывания» он весьма благоприятен для того, чтобы придать ему любую убедительную форму. Косвенным тому доказательством служат научные модели мира.

Прав ли Ньютон? – Прав. Прав ли Эйнштейн? Прав. Права ли теория струн? Права. На определенном этапе. На определенном этапе работает геоцентрическая модель вселенной и подтверждается математическими расчетами. Гелиоцентрическая модель на следующем этапе также подтверждена расчетами. Был бы коллективный заказ, формирующее реальность - то самое гипсовое вещество мира – убеждение, и мир принимуе ту форму, какую этот заказ и убеждение ему предъявляют. Потом «гипс» застывает в умах ( а, следовательно, и вокруг) и какое-то время исправно работает, пока новый заказ его не разрушает.<

Мало того. Это загадочное вещество, оказывается не только сновидческим по своей природе, но оно к тому же еще и совершенно необъектно, потому что, раз отношения между наблюдателем и объектом таковы, что создают каждый раз заново и наблюдателя (прекрасная книга, например, им прочитанная или встреча с любимой женщиной) и объект, то приходится признать, что оба они – «текучи». То, что результат опыта зависит от наблюдения, давно уже стало в физике субатомарных реальностей общим местом. (Великое это «открытие» было известно давным-давно, но не физикам, а , скажем, практикующим буддистам или христианам).

Итак, и наблюдатель, и наблюдаемая вещь включены в некую неразрывную пару, находясь в составе которой, они вступают отношения взаимной метаморфозы, взаимного «переливания крови», изменяющего и наблюдателя и вещь. Из этого следует, что никаких жестких тел и вещей просто не существует, включая самого наблюдателя. Но, заметим, что они все же существуют в форме неких клубящихся и мерцающих неравных «объектов». Неравных потому, что наблюдатель располагает большей возможностью «проснуться» и творить то, что он видит, с помощью мысли, чувства и воображения.

Идея поэта-заложника или ссыльного, погруженного в мир твердых тел и жестких обстоятельств (все еще справедливая для поэта какие-то 40 лет назад и раньше [Байрон, Греция, Бродский, Америка], а раз справедливая, то и действующая при помощи «вещества мира»), оказалась фикцией. И Байрон, и, скажем, Маяковский при помощи способа своего наблюдения в сочетании со свойствами сновидческой пластики мира сами создали тот мир «жестких тел» и «обстоятельств», в котором оказались, формируя и свою судьбу и способ смерти.

Характерно, что поэзия всегда знала или догадывалась, что поэт может и не являться заложником «жестких вещей», но способен на небывалое, на преображение мира - способен «вывести мир из его плачевного состояния - в состояние счастья» (Данте, «Письмо к Кан Гранде»), причем, именно поэту (человеку внутреннего действия и текучих образов), а не полководцу (человеку внешнего действия и жестких тел) это по плечу.

Итак, художник творит мир не в меньшей, а куда в большей степени, чем мир творит художника.(Слово поэта двигало камни, разрушало дворцы, созидало города, оживляло мертвых, о чем см. стихотворение, например, Гумилева) При этом художник может сотворить мир жертвенный и невыносимый, и он окажется для него «реальным миром», а может сотворить и Рай, и его жизнь способна под это творение подстроиться. Пластическое «вещество мира» с некоторой задержкой, но все же более или менее охотно принимает заданные ему формы.

Пора осознать, что поэт сегодня перестал быть «жертвой» в мире вещей, слов и обстоятельств. Он всегда их творил, и то, что, в конце концов он сотворил себя жертвой в мире жестких вещей, революций, «текстов», обстоятельств – свидетельствует о том, что поэзия вослед остальному миру ушла в глубокое и неосознанное сновидение.

Я уже говорил о неразрывной, переливающейся паре – наблюдатель-вещь. Но для того, чтобы эта пара возникла нужно условие, чтобы один объект отличался от другого: наблюдатель от вещи. Такое может происходить только при условии существования возможности неотличения наблюдателя от вещи. Именно на ее фоне возникает «отличение» - само по себе оно не возникает.

На фоне неотличения в любые отношения заложена возможность быть кем-то относительно кого-то. Водой относительно огня. Хорошим, относительно плохого. Человеком относительно вещи. Богом относительно камня. Словом относительно звука. Так вот, если уж искать «источник всего», который в разных системах назван по-разному (Бытие, Бог, пространство вариантов, область чистой потенциальности), то им следует назвать то нулевое место, в котором нет ни наблюдателя, ни вещи, ни поэта, ни мира – откуда они все вышли.

И мы можем назвать это нулевое место - «возможностью отношений», в которой (« в бездревесности») «кружаться листы», из которой они возникают, все эти вещи мира – листы, раковины, моря, люди. Таинственная «возможность отношения» первичнее, чем сами отношения. Можно сказать, что именно она, эта возможность, этот чистый нуль и «проявляет», порождает объекты, которые мы созерцаем в качестве отдельных. Если бы возможность отношения отсутствовала мир, не родился бы вовсе.

Такой чистый нуль далеко не явен, как не явен воздух, которым мы дышим, как сама жизнь, которая нас оживляет, и многое другое. Но есть места, где этот нуль чувствуется намного более ощутимо, где он почти что начинает смотреть на тебя вплотную своим чудесным взглядом, обещающим – любую, самую счастливую возможность твоей жизни. И ты чувствуешь, что к небе приблизилось невыразимое и всемогущее, бессмертное и безначальное.

Этой цели как раз и были посвящены практики мистерий, углубленные молитвы, разнообразные посвящения адептов. Но абсолютный нуль, из которого произрастает бесконечное пространство вариантов или поле чистой потенциальности, или ВСЁ, расположен в поэтической речи еще нагляднее, еще ближе, чем в мистериях или в молитве – это метафора. Именно для обозначения своего нулевого центра метафора появляется на свет, а не для того, чтобы мы думали, что глаза у возлюбленной (которые, как небо) можно измерить при помощи самолетов, километров и химической формулы воздуха атмосферы и т.д.

Метафора, таким образом, особенно виртуозная, рождается с одной единственной целью - для того, чтобы показать – ОТКУДА она рождается. Показать свою трансцендентную «мертвую зону», в которой оказывается небу быть глазами – не безумие, за которое тебя изгоняют из общества здоровых людей, а – реальность.

Странная, запредельная, непохожая ни на что – но реальность. Потому что в том месте, откуда НЕБО и ГЛАЗА метафоры вышли – все возможно. Вот таким вот образом – действуя как художественный прием, как троп, и демонстрирует себя, и проявляет себя наглядно начало мира – «возможность отношения», откуда он сам вышел.

Метафора создана не словами, а абсолютным нулем, которому, чтобы продемонстрировать себя, обозначить себя понадобились поэт и слова. Посещение, сопереживание этого порождающего центра метафоры равнозначно приобщению к Дао или Самадхи. Равнозначно переживанию «преображения». Равнозначно выходу из общей спячки, руководящей обществом. Само собой, разумеется, что такое переживание – преступление против сновидческого социума, ибо ставит его существование под сомнение.

Вот почему оно так часто осмеивает, замалчивает или убивает не только пророков, но и поэтов. Правда, лишь до тех пор, пока у тех и других имеется в наличии взрывная сила пробуждения, мощь осознанности и просветленности.

Естественно, что когда пророки и поэты ее утрачивают, они перестают быть преступниками для сновидческого общества, а становятся тем, к чему они этим обществом и предназначены – частью сна.