Живут ещё на свете не жильцы

***

Живут ещё на свете не жильцы,               
их ветер гонит прочь во все концы,
им уцепиться не за что плющом,,
никто не скажет им: «побудь ещё».

Их лица говорят, что не жильцы.
На крыльях им не сохранить пыльцы.
Ходить не в силах и лететь нельзя.
Они ползут, над пропастью скользя.

И я уже давно тут не жилец.
Я слышу тихий звон колоколец...
Зовёт и манит одинокий путь,
пока не скажет кто-нибудь: «побудь».

Я не жилец, я смертница, овца.
Мне жизни нет без этого словца.

***

Вне моды, уюта и славы
и много ещё чего вне,
стыдливое слыша ай лав ю
в листве и в шумящей волне,

жила на земле не спеша я,
в очаг раздував уголёк,
всем близким как будто чужая,
родная лишь тем, кто далёк.

У ивы распущены космы,
касается ласка виска.
Меня обнимает лишь космос,
мой воздух – печаль и тоска.

Созвездья – мои украшенья,
идущие прядям седым.
Ищу на земле утешенья,
оно исчезает как дым.

Я знаю, что всех не оплакать,
я знаю, что всех не спасти.
И сердца пронзившее мякоть
летит над планетой «прости»...

Как будто небесное пенье
зовёт в заповедный эдем:
I love you, Ti voglio bene,
Ich liebe, Te amo, Je t`aime...

 ***

Жизнь прошла, и остался лишь кончик
в неизвестном количестве лет.
Он протёрся до дыр и истончен.
Сквозь него пробивается свет.

Жизнь прошла, но остались нюансы.
Компоненты, детали, штрихи...
Листопада прощальные вальсы
или белые снега стихи.

Вековая деревьев усталость
и небесные птиц виражи...
Жизнь прошла, а сама я осталась.
Разве так не бывает, скажи?

Не оставь меня в вечном покое,
словно личную речь под замком.
Удержи меня беглой строкою,
тихим окликом, поздним звонком.

Жизнь идёт и идёт себе мимо,
позабыв меня в тёмном углу.
Но со мною тут всё, что любимо.
Всё, что может рассеивать мглу.

***

Прижми меня к сердцу, а не отталкивай.
Пойми, небосвод – не отстой.
Я буду твоим оберегом и сталкером,
твоей путеводной звездой.

Прости, что не девочка в ситцевом платьице,
что я не умею как все.
Но буквы слезами в стихах моих катятся,
сияют как травы в росе.

Ты слов не хранишь, но ведь есть же молчание,
что может быть тёплым, родным,
как сном без начала и без окончания,
растаявшим в небе как дым...

Но не загоняй меня в ложе прокрустово,
в лекала, клише, трафарет.
Такого неистово чистого, грустного
поэта, быть может, и нет.

Платёжки, квитанции все с договорами
я мысленно шлю далеко,
скрываясь от них за высокими горами,
что пьют облаков молоко.

Там нет ни стяжателей и ни душителей,
там только лишь горний озон,
страна обожателей и небожителей,
и вам не понять их резон.

***

Как царевна в сказке той, что спит, но
смерть уже дала обратный ход...
Столько счастья! Только вам не видно.
Просто угол зрения не тот.

Так тонки связующие нити –
лучики, пронзающие тьму...
Не нарушьте только, не спугните.
Не мешайте счастью моему.

У него причины вроде нету,
повод может быть ничтожно мал.
А оно согрело б и планету,
если бы никто не отнимал.

Мотылёк порхает во вселенной,
не заденьте пальцами пыльцу.
Не ломайте счастье об колено,
поднесите бережно к лицу.

И коснётся тайная отметка
как перстами розовой зари,
как цветами вспыхнувшая ветка
или как подсветка изнутри.

Будет небо радовать отливом
и луна выглядывать из тьмы.
Кто-то может сделать нас счастливым,
а кого-то можем сделать мы.

Иногда, однажды иль отчасти,
вспомнив, как мечту лелеял Грин...
Или просто так примерить счастье,
словно шляпку в зеркале витрин.

***

Мой цветок гороскоповый – мак.               
На полях и лугах его много.
Ну а жизнь всё идёт кое-как,
припадая на правую ногу.

Жизнь уходит и надо спешить,
пока я не совсем охромею.
На широкую ногу не жить,
потому что такой не имею.

Так что узкие делать шажки,
по одёжке протягивать ножки.
Обжигают не боги горшки.
Вот и я буду жечь понемножку.

Буду жечь, обжигать, зажигать...
Создавать то, чего ещё нету.
В общем, жить-поживать. Обживать
неуютную эту планету.

***

Лодочка месяца в волнах небесных,               
жизнь моя в смертных объятиях тесных,
выживи, выплыви наперекор.
Здесь, в тишине этих маленьких комнат,
где все предметы тепло твоё помнят,
неприхотлив и привычен декор.

Дома и стены всегда помогали,
но моя жизнь очутилась в прогале,
что не заделать и не залепить.
Что мне вражда супостатов несносных,
если любовь — даже та смертоносна,
но не умею тебя не любить.

Пусть бы послал меня кто-то за смертью,
чтобы, запутанная круговертью,
я бы так долго-предолго не шла...
чтобы туда не сумела успеть я,
чтобы та смерть показалась комедью
и оказалась совсем не страшна…

***

Я встретила побратима,
хотела тоску забыть.
Но это несовместимо –
любить – и любимой быть.

Едина земля родима,
не тянет меня в Техас.
Но это несовместимо –
свобода – и жизнь у нас.

Отчизна непобедима,
на страже её режим,
но это несовместимо –
быть честным – и быть живым.

Пыталась, пути мостила,
но всё глушилось в парше...
Я с жизнью несовместима
по крови и по душе.

***

Как на мягком синтепоне
быть суровой складкой
иль на общем чёрном фоне
лунною заплаткой,

оставаться яркой, стойкой, –
гробят, ставят в ряд  ли, –
быть собой, собою только,
пусть живою – вряд ли.

Быть достойною оваций,
брать высоким тоном,
не теряться, не сливаться
с массой и планктоном,

и не важно, что их столько –
шельм, пройдох и выжиг...
«Быть живым, живым и только» –
можно, лишь не выжив.

***

Все мы немножко лошади,
плавающие в тумане.
Жизни свои положите,
сгинете, как в Тамани.

Все мы немножко лебеди,
только их в нас не видят.
Жить бы в любви и в лепете,
только ведь так не выйдет.

Месяцы точат ножики,
в руки кладётся камень.
Все мы немножко ёжики
с белыми узелками.

***

Всё тихо так, что хочется кричать,               
как будто я по-прежнему живая,
но словно на губах моих печать,
которую как пломбу я срываю.

И льётся кровоточащая речь,
как будто кем-то вырвана под пыткой,
не ведая, на что ещё обречь
меня своей стотысячной попыткой.

Пока не видит Бог, а черти спят,
и жизнь моя пока что на приколе,
любви моей я выпущу любят –
пускай летят куда хотят на волю.

А здесь они – как ни были б нежны
и как ни расцветали б, хорошея,
в реальной жизни больше не нужны,
им как цветам легко сломают шеи.

Летите же, журавлики мои,
оставив пустовать грудную клетку,
укрывшись за небесные слои,
чтобы не видеть это небо в клетку.

***

С волками жить и выть, лютуя,
знать, что чернить, что обелять.
Цыплят, сосчитанных вчистую,
по осени перестрелять.

То, что пришло взамен ковида –
смешало близких и чужих.
Я всё ещё недоубита,
а ты живее всех живых.

И ты, усталый мальчик-с-пальчик,
из сказки или из кино,
иль ты охотник или зайчик,
а третьего нам не дано.

***

Был праздник обещан на нашей улице,               
но где эта улица, дом?
Когда всё живое вокруг обуглится,
где все мы будем потом?

Бумага уже не терпит, ёжится.
Экран выносливей, да.
Бумажная не выдержит кожица,
сгорев за нас со стыда.

И только мы продолжаем впитывать
всю горечь, весь яд и боль.
И Бог продолжает нас всё испытывать,
бросая в неравный бой.

А те, кто умерли, были умницы,
до ада за пару лет...
Но будет праздник на нашей улице,
пусть даже улицы нет.

***       

В кругу кровавом день и ночь
Болит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
                А. Ахматова


Мы в заблудившемся трамвае
остались, к пропасти несясь.
Нас отторгала, отрывая,
времён распавшаяся связь.

Той мясорубки, переплавки
не ведал даже Гумилёв.
Кочан капусты на прилавке –
дороже тысячи голов.

Мы овцы, курицы и мошки,
слежавшиеся в общий наст,
но мы не спрыгнули с подножки.
Поймите и простите нас.

Палач в рубашке кумачовой
сменил обличие и цвет.
Но там, под маской золочёной,
свиная кожа на просвет.

Закат кровав, как перец чили,
и рать – желающих карать...
Нас выживать не научили,
но мы умеем умирать.

Лететь в трамвае, не переча,
туда, где щерится беда,
и в ужасе шептать навстречу:
«Вы звери, звери, господа!»

***

Тоска начнётся, обоймёт,               
маяча вновь на горизонте...
Никто того и не поймёт,
поскольку жизнь у всех не мёд,
поверив гонору и фронде.

И горе, издали горя,
склонится над моей душою,
как будто молча говоря:
не мучайся пока зазря,
узнай, какое я большое.

Пока всё это лишь цветы,
пусть зла, но ты не знала ягод,
когда бессильны все понты,
и все под тяжестью плиты
как травы осенью полягут.

***

Чем держава была озабочена,               
маршируя под бодрую песнь,
я не знала, сойдя на обочину,
где поэзии зрела болезнь.

И с тех пор наши судьбы отдельные,
словно рельсы, бежали вперёд.
Я творила слова самодельные,
выбирая лишь то, что не врёт.

И поныне под музыку тайную
я потоку иду поперёк.
Жизнь давно б превратилась в летальную,
но меня кто-то в небе берёг.

Может быть, чтоб судьбой поперечною
стать сильней смертоносных держав,
чтобы слово вдруг вышло на встречную
и на рельсы легло, удержав.

***

Это входит в тебя иглою
и вливается в кровь экстаз.
Это будущее, былое,
наши святцы, иконостас.

Это тени нам дорогие,
всё, что мучит, звучит, парит…
Как живут на земле другие,
кто не ведает, не творит?

Чем рассеивают темноты,
выпрямляют дней сколиоз
без высокой как небо ноты,
без того, что нельзя без слёз?

Но потеряны те моменты,
что впитала когда-то мать.
Но отсутствуют инструменты,
чтобы Это воспринимать.

Не до Бога им, не до Блока,
кто-то в оргиях, кто в торгах.
Как убого и неглубоко,
незатейливо в их мирках.

Они смотрят на нас спесиво,
разносол поднося ко ртам.
А я думаю: нет, спасибо…
О, спасибо, что я не там.

Моя жизнь, как в былинка в поле,
непонятная их меню,
что качаю как зуб от боли,
но другою не заменю.

Потому что нельзя без Блока,
и без облака, и без звёзд,
потому что когда мне плохо –
улыбается мир из слёз.


***

Одни живут, как будто про запас,
как будто не вполне, вчерне, вполсилы.
И лица их мы видим не в анфас
(но там, внутри себя, они красивы).

Они стоят неплотно на земле.
Их жизнь – как непроявленная плёнка.
Но, может быть, когда-нибудь во мгле
проявит их нам вечность-удалёнка.

А есть другие, что в своей среде,
реальные и бодрые сверх меры,
как рыбы себя чувствуя в воде,
являют нам живучести примеры.

Но мне их жаль: у них нет ничего,
помимо их наличных данных этих,
что вскоре улетучатся как чмо,
когда их срок закончится на свете.

***

Слёзы землю всю оросили,
потом выступили из пор.
Ледяные глаза России
так прицельно глядят в упор.

Ты сегодня здоров и целен,
Баха слушаешь, ешь омлет,
а уже на тебя нацелен
из-за облака пистолет.

Ты-то думал, что будет счастье.
Ты-то думал, что здесь концерт.
Меломан? Победитель? Частник?
Просто смертник и просто смерд.

Жизнь отныне такая малость.
Человек человеку зверь.
Смерть наверное обозналась
и не в ту заглянула дверь.

Муз давно победили пушки.
Выше некуда нотой брать.
Люди — мошки, они на мушке.
Не мешайте им умирать.

***

С одиночеством покончено,
ты теперь со мной всегда,
как крылечко дома отчего,
как в ночи глухой звезда.

Эта творческая вотчина,
сновиденческая сласть...
Может, жизнь моя окончена,
только вечность началась.

Я смотрю на волны облака,
где-то там у них внутри
тень единственного облика,
ты боли во мне, гори.

Пусть душа не знает роздыха,
имена даёт словам.
Я читаю сны по воздуху
и рассказываю вам.

***

Каждый сам себе навигатор.
Каждый сам себе ад и рай.
Жизнь – арена, амфитеатр,
на миру красно умирай.

Только тайной мы живы, тайной…
Если скажешь – она умрёт.
Вкус печенья «мадлен» миндальный…
Память сердца одна не врёт.

Я живу на земле негромко.
У меня есть заветный лаз,
где протоптана ночью тропка
в тёмном небе закрытых глаз.

Чтобы сон был родным и тёплым,
украшаю его слегка,
чтобы снежный узор на стёклах
или зайчики в облаках.

Сладко спится в гробу хрустальном
или в коконе мотыльком,
и реальное с зазеркальным
перемешивается легко.

Я сама себе лукоморье,
синий остров, вишнёвый сад.
Моё имя теперь аморе.
Я из тех, кто глядит назад.

***

Порадуй, день, меня нарядом.               
Пусть небо глаз с меня не сводит.
Умершие навеки рядом.
Живые заживо уходят.

Каштан протягивает ветку,
она качается упруго,
качает ветер словно детку,
судьба протягивает руку.

Как зыбка грань, тонка граница
между своими и чужими,
меж тем, что есть – и тем, что снится,
меж неживыми и живыми.

К окну прижалось птичье тельце,
ему б укрыться и согреться.
Так ищет своего владельца
потерянное чьё-то сердце.

***

Я – летящая рыба, ходячая птица.               
То, что в жизни открыла  – мне не пригодится.
Я живу не как люди, плыву Ихтиандром.
Жизнь моя из прелюдий и где-то за кадром.

Я как голос за сценой иль из подземелья,
словно камень бесценный, затянутый селью.
Не умею как ливень, как ветер и море,
но могу всех счастливей оплакивать горе.

Отщепенка, изгойка, жилица в неволе.
Мне не больно нисколько, коль вся я из боли.
Все поэты – жиды, я и то, и другое,
но спасёт от вражды меня Оле Лукойе.

Я сама себе сад, островок, лукоморье,
я гляжу лишь назад, моё имя аморе.
Да, не птица пока, но уже и не рыба.
Для тебя на века моё сердце открыто.

***

Лицо, подставленное солнцу,               
лучи сквозь жёлтую листву…
Все ваши южные красотцы
я причисляю к баловству.

Их экзотическую пищу
душа вкушает тяжело.
Но от добра добра не ищут,
где всё по милу хорошо.

Каштана ветки распростёрты,
как будто крылья надо мной.
Жизнь, притворившаяся мёртвой,
лишь ублажает тишиной.

А я лежу под лёгким пледом,
с застывшей книжкою в руках,
целуясь с воздухом и светом,
с прохладным летом в облаках.

***

Отвергнув списки цен и смет,               
другим всё увидала оком.
Я заблокировала смерть.
Я разговариваю с Богом.

И показалась волшебством
его ладонь – закрытым векам...
Сиротство станет ли родством?
Бог обернётся человеком?

Досаду к быту поборов,
устав тереть и бить посуду,
я разобьюсь на сто миров
и буду жить везде, повсюду.

Поверх трамвайного кольца
летит, не требуя ответа,
любовь без края и конца,
печаль, исполненная света.

***

Нельзя обнять, нельзя услышать,
а в остальном
становитесь вы даже ближе
мне с каждым сном.

Глаза с портретов укоряют.
Болит вина…
А губы сами повторяют
их имена.

И стал прощёным воскресеньем
мне каждый день,
когда в душе как плач осенний –
родная тень.

Любимые, не уходите,
ещё хоть миг...
Вы на меня теперь глядите
из строчек книг,

из каждой щёлочки небесной,
в просветы штор…
И не смолкает бессловесный
наш разговор.

Мне стало страшно вдруг сорваться
в тартарары…
Кто будет помнить наше братство,
любви дары?

Мы в этом мире как песчинки,
но вы лишь пусть,
до каждой крохотной морщинки
все наизусть...

О пусть лежится в тайной думке
вам как в мехах,
я сохраню в сердечной сумке,
в своих стихах

черты любимые навеки
и в смертной тьме,
что брезжут, как смыкаю веки,
лишь только мне.

Рассвет повелевает выжить,
тоску унять...
Но как же жаль, что не услышать
и не обнять.