Приписанная Пушкину Гавриилиада. Глава 8

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Глава 8. Как полежаевскую «Гавриилиаду» превратили в пушкинскую


     История превращения полежаевской «Гавриилиады» в пушкинскую только на первый взгляд кажется чем-то необычным и даже уникальным, а на самом деле является совершенно тривиальным, и даже правильнее сказать – типичным эпизодом борьбы за «свободу и процветание России» политических эмигрантов, которую они ведут в рядах геополитических противников России.

     Как уже было сказано ранее, современный текст «Гавриилиады» под именем Пушкина впервые был опубликован Гербелем Н.В. летом 1861 года в Берлине (частично) и полностью – Огарёвым Н.П. осенью 1861 года в Лондоне в сборнике «Русская потаённая литература XIX столетия», отпечатанном в типографии, приобретённой закадычным другом Огарёва Н.П. Герценом А.И., финансовое благополучие которого в Великобритании было обеспечено шантажом известным банкиром Джеймсом (Якобом) Майером Ротшильдом императора Николая I.

     Это была подлая по своей сути мистификация, потому что указанными публикациями известная история 1828 года о «пушкинской» «Гавриилиаде» была продолжена заведомым подлогом.
     В 1828 году Пушкину пытались приписать горчаковскую «Гавриилиаду».
     В 1861 году произвели подмену главного вещественного доказательства обвинения: пушкинской объявили полежаевскую «Гавриилиаду», а текст горчаковской «Гавриилиады» их материалов следственного дела 1828 года бесследно исчез.
     С тех пор и до сегодняшнего дня по умолчанию считается, что в 1828 году Пушкин отрекался не от горчаковской «Гавриилиады», а от полежаевской. И никому нет дела до того, что в 1828 году полежаевская «Гавриилиада» ещё не была написана.

     Время для публикации полежаевской «Гавриилиады» под именем Пушкина было выбрано совершенно не случайно. 19 февраля 1861 года в России состоялось подписание императором Александром II манифеста «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», обнародованный ровно через две недели.
    
     Работа над проблемой отмены крепостного права в России инициировалась и проводилась на протяжении нескольких десятилетий последовательно тремя императорами: Александром I, Николаем I и Александром II.
     Российское дворянство, справедливо видя в крепостничестве источник дармовой рабочей силы для обеспечения собственного безработного, но безбедного существования, в лице представительных особ, приближённых к императорам, всевозможными способами препятствовало этой работе, всячески затягивая и забалтывая её. Поэтому и конечный результат, так называемое «освобождение крестьян» – а, по сути дела, замена их личной зависимости от владельцев земли на зависимость экономическую – получился выгодным исключительно для них. 

     После обнародования указанного манифеста в России начались крестьянские волнения, в ряде случаев выливавшиеся в жёсткие противоправные действия, не менее жёстко подавляемые правительством.

     «Забугорные радетели» за народное счастье и процветание в России Герцен А.И. и Огарёв Н.П., как и положено политическим эмигрантам – марионеткам геополитических врагов России – поспешили «плеснуть своё ведро керосина» в разгорающийся в их Отечестве пожар: бездарную, но, главное, кощунственную от начала до конца полежаевскую поэму «Гавриилиада» объявили пушкинской.
     «Если Бога нет, то дозволено всё» – так чеканно сформулировано это было позже, но жило в сознании людей и тогда, и гораздо раньше, а для революционеров всех времён и народов было прямым руководством к действию. Да и не было в том никакого секрета, что все революции обязательно сопровождаются культом сексуальной разнузданности, в котором многие «революционеры» и видели в первую очередь то реальное воплощение свободы, за которую их призывали бороться и умирать.

     Люди, сделавшие своей профессией предательство Родины – как правило, считаются носителями так называемых «передовых, прогрессивных взглядов», на самом деле являющимися комплексом бездоказательных постулатов, действующих в их умах и душах эффективными движками по перестройке их личности в угоду кукловодам, рассматривающим весь мир как свой собственный карман.
     Личности предателей трансформируются выхолащиванием в их умах и душах традиционных ценностей с подменой их «общемировыми» принципами устроения жизни, разработанными хитроумными манипуляторами общественного сознания с целью достижения ими своего господства над всем миром.
     А созданные таким образом марионетки считают внедрённые в них «знания» великими достижениями собственного интеллекта.
 
     Вот что вспоминает Герцен А.И. об умонастроениях своих и Огарёва Н.Н. в главе «Перед арестом и арест» своей известной книги «Былое и думы» (арестован Герцен А.И. был 21 июля 1834 года):

     Так оканчивается первая часть нашей юности, вторая начинается тюрьмой. Но прежде, нежели мы взойдём в неё, надобно упомянуть, в каком направлении, с какими думами она застала нас.
     Время, следовавшее за усмирением польского восстания, быстро воспитывало. Нас уже не одно то мучило, что Николай вырос и оселся в строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг, дела идут неладно; теории наши становились нам подозрительны.
     Детский либерализм 1826 года, сложившийся мало-помалу в то французское воззрение, которое проповедовали Лафайеты и Бенжамен Констан, пел Баранже, терял для нас, после гибели Польши, свою чарующую силу.
     Тогда-то часть молодежи, и в её числе Вадим, бросилась на глубокое и серьёзное изучение русской истории.
     Другая – в изучение немецкой философии.
     Мы с Огарёвым не принадлежали ни к тем, ни к другим. Мы слишком сжились с иными идеями, чтоб скоро поступиться ими. Вера в беранжеровскую застольную революцию* была потрясена, но мы искали чего-то другого, чего не могли найти ни в несторовской летописи**, ни в трансцендентальном идеализме Шеллинга.
     Середь этого брожения, середь догадок, усилий понять сомнения, пугавшие нас, попались в наши руки сен-симонистские брошюры, их проповеди, их процесс. Они поразили нас.      
     Поверхностные и неповерхностные люди довольно смеялись над отцом Енфантен и над его апостолами; время иного признания наступает для этих предтеч социализма.
     Торжественно и поэтически являлись середь мещанского мира эти восторженные юноши с своими неразрезными жилетами, с отращенными бородами. Они возвестили новую веру, им было что сказать и было во имя чего позвать перед свой суд старый порядок вещей, хотевший их судить по кодексу Наполеона*** и по орлеанской религии****.
     С одной стороны, освобождение женщины, призвание её на общий труд, отдание её судеб в её руки, союз с нею как с ровным.
     С другой — оправдание, искупление плоти r;habilitation de la chair!*****
     Великие слова, заключающие в себе целый мир новых отношений между людьми, – мир здоровья, мир духа, мир красоты, мир естественно нравственный и потому нравственно чистый. Много издевались над свободой женщины, над признанием прав плоти, придавая словам этим смысл грязный и пошлый; наше монашески развратное воображение боится плоти, боится женщины. Добрые люди поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная христианства; религия жизни шла на смену религии смерти, религия красоты — на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы. Распятое тело воскресало в свою
очередь и но стыдилось больше себя; человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.
     Какое мужество надобно было иметь, чтоб произнести всенародно во Франции эти слова освобождения от спиритуализма, который так силён в понятиях французов и так вовсе не существует в их поведении.
     Старый мир, осмеянный Вольтером, подшибленный революцией, но закреплённый, перешитый и упроченный мещанством для своего обихода, этого ещё не испытал. Он хотел судить отщепенцев на основании своего тайно соглашённого лицемерия, а люди эти обличили его. Их обвиняли в отступничестве от христианства, а они указали над головой судьи завешенную икону после революции 1830 года******. Их обвиняли в оправдании чувственности, а они спросили у судьи, целомудренно ли он живёт?
     Новый мир толкался в дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лёг в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном.

     * ...беранжеровскую застольную революцию... – В песнях Беранже 20-х годов в замаскированной шутливо-иронической форме в виде тостов за дружеским столом высказывались республиканские симпатии, сочетавшиеся с своеобразной реабилитацией плоти и утверждением жизненных наслаждений. Отсюда, очевидно, и происходит выражение Герцена.
     ** ... несторовской летописи... – Культ летописца Нестора был распространён среди славянофилов.
     *** ... судить по кодексу Наполеона... – Сен-симонистов судили в 1832 г. по статье 291 Уголовного кодекса (введён в действие в 1811 г.), обвиняя в оскорблении общественной морали и нравов. Герцен имеет в виду филистёрский, лицемерный характер буржуазного Уголовного кодекса, а также «Гражданского кодекса», изданного в 1804 г. и переименованного в 1807 г. в «Кодекс Наполеона».
     **** ...по орлеанской религии. – Ирония Герцена. Период Июльской (орлеанской) монархии отличался крайней распущенностью нравов правящей финансовой аристократии. Вместе с тем июльские власти обвиняли сен-симонистов, пропагандировавших «новую религию» и равенство полов, в безнравственности и проповеди «общности жён».
     ***** реабилитация плоти (франц.) – Ред.
     ****** ...завешенную икону после революции 1830 года. – В период Июльской монархии из зала суда удалялись распятия Христа, а иконы завешивались зелёным покрывалом.
(Герцен А.И. «Собрание сочинений в 30 томах», том 8, стр. 161-162)

     «Новый мир толкался в дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лёг в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном» – в этом невозможно не согласиться с Герценом А.И.
     Личная жизнь и его, и Огарёва Н.П. может служить яркой иллюстрацией того, как выдуманные философские системы коверкают внутренний мир людей, пожелавших полностью следовать их требованиям в своей жизни.

                *           *
                *

     Герцен А.И. в 1838 году женился на своей двоюродной сестре Захарьиной Наталье Александровне. Родители Натальи Александровны были против этого брака, но Герцен А.И. похитил невесту и после венчания с ней поставил их перед сверившимся фактом. До отъезда из России в семье Герцена А.И. родилось шесть детей, двое из которых умерли, не прожив и недели, а один – не прожив и года.

     В 1847 году Герцен А.И. с женой и детьми уехал из России в путешествие по Европе, надеясь обрести в Европе возможность вести жизнь, соответствующую его внутренним убеждениям.
     До этого в России он написал несколько произведений, посвящённых вопросам о свободе чувств, семейных отношений, положения женщины в браке, наиболее известным из которых является роман «Кто виноват?»

     Герцен А.И. решительно и деятельно поддержал революционные выступления в Париже в 1848 году, а после того, как за это на его имущество в России был наложен арест, решил не возвращаться на Родину, став до конца жизни политическим эмигрантом.

     Революционные выступления 1848 года в Европе были разгромлены, но носители революционных идеалов (и Герцен А.И. в их числе) посчитали тем более для себя необходимым в этих условиях в своей личной жизни добиваться их реализации.

     Герцен А.И. с женой Натальей Александровной и поэт-революционер из Германии Георг Гервег с женой Эммой образовали «островок гармонии», который должен был послужить образцом для всего будущего мира выработкой в себе «нового человека», свободного от чувства собственности и буржуазной морали. Герцен А.И. и Георг Гервег даже называли друг друга «братьями», по аналогии с персонажами одного из романов чрезвычайно популярной в то время Жорж Санд (Авроры Дюпен, в замужестве – Дюдеван). 
     В очень скором времени Наталья Александровна и Георг Гервег вступили в интимную связь. Когда Герцен А.И. узнал об этом, он потребовал, чтобы Георг Гервег покинул его дом, за что был сразу же осуждён международным революционным сообществом, которое посчитало действия Герцена А.И. воспрепятствованием счастью его жены с её любовником.
     В 1850 году Наталья Александровна родила дочь (в 1873 году вышедшую замуж за французского историка Габриэля Моно и прожившую более ста лет). Герцен А.И., хоть и сомневался в своём отцовстве, признал ребёнка своим.
     В 1852 году Наталья Александровна умерла родами сына, также вскоре умершего.


     Огарёв Н.П. дебютировал как поэт в 1840 году. Излюбленный герой лирики Огарёва Н.П. – человек, отравленный рефлексией и скептицизмом, отчуждённый от людей и обречённый на бездействие.

     В 1838 Огарёв Н.П. году женился на Рославлевой Марии Львовне. В 1841-1846 годах большую часть времени Огарёв Н.П. с женой провёл заграницей, некоторое время являясь слушателем университетов в Париже, Берлине и Франкфурте.
     В 1840-1841 годах его жена с его другом, Галаховым И.П., с участием самого Огарёва Н.П. пережили любовный роман, в основном совершившийся в эпистолах в духе романов Жорж Санд. 
     По завершении этого «незадавшегося романа» Мария Львовна в 1842 году увлеклась в Италии художником Воробьёвым С.М. и, покинув Огарёва Н.П., стала открыто жить со своим любовником.
     В 1844 году Мария Львовна на последних сроках беременности приехала к мужу в Берлин. Огарёв Н.П. принял её, признав будущего ребёнка своим. После рождения мёртвого ребёнка супруги разъехались навсегда.

     В 1849 году с неразведённым Огарёвым Н.П. стала сожительствовать Тучкова Наталья Алексеевна. Обвенчались они в 1853 году, сразу после смерти Марии Львовны.

     В 1856 году Огарёв Н.П. вместе с женой Натальей Алексеевной выехал заграницу и поселился в Лондоне в доме у Герцена А.И., с которым возглавил деятельность «Вольной русской типографии», концентрирующей и тиражирующей информацию, в том числе недостоверную и заведомо вымышленную, подрывающую национальные интересы Российской империи.
     Наиболее известны следующие издания этой типографии: альманах «Полярная звезда», издававшийся в 1855-1862 годах, и потом с перерывом в 5 лет последний выпуск в 1867 году; газета «Колокол», издававшаяся в 1857-1867 годах; сборник «Русская потаённая литература XIX столетия», изданный в 1861 году. Всё это нелегально распространялось в России и некоторое время считалось бесспорно авторитетными источниками.

     В декабре 1859 года российские власти потребовали от Огарёва Н.П. вернуться на родину. После его отказа в декабре 1860 года последовали заочный суд и решение о лишении его всех прав и «вечном изгнании».

     В очень скором времени по приезде в Лондон жена Огарёва Н.П. Наталья Алексеевна вступила в интимную связь с Герценом А.И. и стала его гражданской женой. Она родила от Герцена А.И. в 1858 году дочь (покончившую в 1875 году жизнь самоубийством из-за неразделённой любви), в 1861 году – близнецов, сына и дочь (умерших в 1864 году от дифтерита). Всех их Огарёв Н.П. признал своими детьми.
     Сам же Огарёв Н.П. на последние двадцать лет своей жизни «семейный очаг» обрёл в обществе бывшей лондонской проститутки Мэри Сэтерленд и её сына.

     Здесь к месту привести свидетельство Анненкова П.В. о миссионерской увлечённости Огарёва Н.П. идеями сексуальной свободы без границ, опубликованное в очерке «Замечательное десятилетие. 1838-1848»:

          Не менее любопытна и душевная история, пережитая в эту же пору женою Г<ерцена>. И ей, как и мужу её, страшно надоела дисциплина, которую ввёл и неуклонно поддерживал тогдашний идеализм между друзьями. Наблюдение за собой, отметание в сторону как опасного элемента некоторых побуждений сердца и натуры, неустанное хождение по одному ритуалу долга, обязанностей, возвышенных мыслей, – всё это походило на строгий монашеский искус. Как всякий искус он имел свою чарующую и обаятельную силу сначала, но становился нестерпимым при продолжительности. Любопытно, что первым поднявшим знамя бунта против проповеди о нравственной выдержке и об ограничении свободы отдаваться личным физическим и умственным поползновениям был О<гарёв>. Он и привил к обоим своим друзьям, Г<ерцену> и его жене (особенно к последней), воззрение на право каждого располагать собой, не придерживаясь никакому кодексу установленных правил, столь же условных и стеснительных в официальной морали, как и в приватной, какую заводят иногда дружеские кружки для своего обихода. Нет сомнения, что воззрение О<гарёва> имело аристократическую подкладку, давая развитым людям с обеспеченным состоянием возможность спокойно и сознательно пренебрегать теми нравственными стеснениями, какие проповедываются людьми, не знавшими отроду обаяний и наслаждений полной материальной и умственной независимости. В основе его лежало ещё и уважение к физиологическим требованиям лица, которые всего менее признавались демократическими умами, искавшими установить общие правила и начала даже и для органических и психических отличий человека. Оно пришло по вкусу тогдашнему Г<ерцену>, выбитому из обыденной колеи московского дружеского существования, и это обстоятельство, вместе с сохранившейся нежностью к товарищу своего детства, объясняет то высокое мнение об О<гарёве>, которое не раз выражал Г<ерцен>, называя его свободнейшим человеком и умнейшей головой в России. То достоверно, что влияние О<гарёва> имело неисчислимые последствия для самого Г<ерцена>, а также и для жены его*.

     * Н.А. Герцен писала о значении личности Огарёва для себя и для Герцена: «Жизнь этого человека драгоценна для нас, он необходим для жизни и необходим для полноты нашего существования» («Русская мысль», 1904, № 10, с. 52).
(Анненков П.В. «Замечательное десятилетие. 1838-1848» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 314-315)

                *           *
                *

      1861 год был переломным годом популярности в России «русско-британских» мыслителей Герцена А.И. и Огарёва Н.П.

     Резко выступив после указанного выше манифеста императора Александра II, в том числе и сборником «Русская потаённая литература XIX столетия», против основ государственного устройства России, они своим напором вызвали недоумение большинства своих постоянных читателей, основная часть которых была не сторонниками революционных преобразований в России, а любителями интеллектуальных размышлений, «интересантами разномыслий», и отнюдь не приверженцами «призывов России к топору».

     Почувствовав падение интереса к «Колоколу», предназначенному в основном для образованного читателя, «сидельцы на Темзе» в 1862 году в качестве приложения к газете «Колокол» стали издавать революционную газету «для народа» под названием «Общее вече», издававшуюся в 1862-1864 годах. Основным автором и редактором был Огарёв Н.П.

     Но после 1863 года, в связи с открытой поддержкой «русским лондонцами» восстания в Польше, начало которого было отмечено кровавой резнёй поляками русских солдат, интерес российской аудитории к позиции Герцена А.И. и Огарёва Н.П. по каким бы то ни было вопросам быстро сошёл на нет.
     Если в конце 50-х годов тираж «Колокола» составлял 2500-3000 экземпляров (а с учётом повторных тиражей доходил до 4500-5000), то в 1863 году он составил всего 500 экземпляров.

                *           *
                *

     Публикацией в 1861 году полежаевской «Гавриилиады» под именем Пушкина эмигранты-«нравоучители всея Руси» пытались в том числе подлатать и пробитую реальной жизнью брешь в навязанном им мировоззрении, которое, как они убедили себя, должно считаться неоспоримым и незыблемым. Это было, по большому счёту, их борьбой за живучесть внушённых им идеалов.

     Сексуальная разнузданность и безответственность, горькие плоды которой в своей семейной жизни в полной мере вкусили и Герцен А.И., и Огарёв Н.П., тем не менее осталась в их умах аксиомой, олицетворяющей истинную свободу, которую неизменно боготворили они так же, как и революционеры всех времён и народов до и после них. Чтобы придать максимальное очарование принципу исповедуемой ими свободы в сексуальных отношениях от любых нравственных запретов, они совершили грязный подлог: бездарное, сальное и богохульное произведение Полежаева напечатали под именем Пушкина.

     При этом в текст «Гавриилиады» мистификаторами было вставлено четверостишие, которое должно было, по их версии, убедить сомневающихся в авторстве Пушкина.
     Подробно об этой вставке и её вероятных авторах – в главе 8а.

     Не здесь ли кроится секрет ускорения падения популярности в России этих, выкроенных по «общемировым лекалам» «властителей дум»? Ведь не только знатоку, но любому читателю-почитателю Пушкина, находящемуся в трезвом уме и ясной памяти, было очевидно, что такой жалкий поэтический уродец, как полежаевская «Гавриилиада», не мог быть написан Пушкиным (подробно об этом – в главе 6). А кто обманул один раз – от того, конечно же, следует непременно ожидать обманов и впредь, а потому все умозаключения и призывы Герцена А.И. и Огарёва Н.П. стали катастрофически терять свою привлекательность.

     Подтверждает эту догадку ни кто иной, как Анненков П.В. в своём черновом наброске об Огарёве Н.П., написанном вскоре после его смерти в 1877 году и опубликованном уже после смерти Анненкова П.В. в 1887 году в сборнике «П.В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835-1885 годов» (издание А.С. Суворина, С-Петербург, 1892 г., стр. 111-121):

     Как мало был способен Огарёв на деятельную революционную пропаганду, свидетельствует журнал «Вече», который он стал издавать в Лондоне. Под предлогом возбуждения старообрядцев наших к отпору притесняющим их властям, он притворился ихъ соумышленником, правоверующим и защитником их догматов и представил таким образом из листка своего образец лицемерия и придуманной фальши, которыми возбудил негодование и тех, кого защищал (стр. 119).

     Эта же выписка непосредственно и ярко освещает очередной эпизод мистификаторской деятельности Огарёва Н.П. «ради идеалов революции».

                *           *
                *

      Эйдельман Н.Я. в своей книге «Тайные корреспонденты «Полярной Звезды» («Мысль», М., 1966 г.) среди визитёров в Лондон к Герцену А.И. и Огарёву Н.П. называет таких известных литературоведов, внёсших немалый вклад в пушкинистику, как Бартенев П.И., Семевский М.И., Гаевский В.Н. и Гербель Н.В. 
     Однако Анненков П.В., автор первой биографии Пушкина, обозначенный во II главе указанной книги «близким приятелем Герцена и Огарёва», почему-то не упоминается автором в числе гостей, хотя его имя встречается в книге несколько раз, в том числе и в главе IV в следующем контексте:
     «Некоторые корреспонденции шли на временные заграничные адреса И.С. Тургенева, Н.А. Мельгунова, П.В. Анненкова. Все это были не раз проверенные и испытанные каналы. Русские власти, понятно, знали об адресах Трюбнера, Чернецкого, Тхоржевского, Франка, Шнейдера. Однако все главные адреса Герцена были вне опасности. Вся корреспонденция (за редкими исключениями) достигала Лондона без помех».
         
     А вот сам Анненков П.В. в своей работе «Шесть лет переписки с И.С. Тургеневым. 1856-1862» (Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г.) пишет о своей встрече в Лондоне летом 1860 года с Герценом А.И. и Тургеневым И.С.
     Почему «не вспомнил» об этом Эйдельман Н.Я.?
 
     Не потому ли, что именно Анненкову П.В. принадлежит первенство в публичном обосновании авторства Пушкина в отношении «Гавриилиады» и поэтому он не мог быть непричастен к объявлению полежаевской «Гавриилиады» пушкинской?

     «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина», первый биографический очерк первого пушкиниста о жизни и творчестве Пушкина, был опубликован Анненковым П.В. в 1855 году, и в них не было ни слова о «Гавриилиаде», ни намёка на неё.
     В 1873 году этот труд Анненкова П.В. был переиздан – без изменения содержания, но под названием «А.С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений».
 
     А всего через год, в 1874 году, был опубликован новый очерк Анненкова П.В. о Пушкине – «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг.».
     Ниже я даю две выписки из этого очерка, в которых автор, не называя прямо поэму «Гавриилиадой», характеризует её «изумительно отделанной» Пушкиным и пишет о «короткой программе поэмы», находящейся между «сатанинскими» рисунками Пушкина:

     Как бы то ни было, Пушкин покинул Петербург, конечно, неохотно, но не с тем мрачным отчаянием, которое сопровождало его позже при вторичном насильственном переселении из Одессы в Михайловское (1824). Он уносил из Петербурга сладкие воспоминания и полагал, что расстаётся с ним ненадолго. С тех пор Петербург никогда уже не терял над ним своего обаятельного влияния; мы знаем, что, несмотря на бездну новых впечатлений, встреченных на юге России, Пушкин уже не отрывал глаз своих от Петербурга. Он жил его жизнью, разделял мысленно его удовольствия и занятия, и вместе с партией друзей, там оставленных, боролся с теми, кого они считали врагами. В этом смысле замечание наше о косвенном влиянии на судьбу поэта министра народного просвещения, князя А.Н. Голицына, оправдывается фактами. Пушкин уже около месяца жил в Кишинёве, когда книга Куницына, по которой он учился – «Право естественное» – подверглась запрещению и конфискации по определению учёного комитета министерства народного просвещения, в октябре 1820, согласившегося с мнением о ней Магницкого и Рунича. Через год нагнала его весть в том же Кишинёве о полном торжестве мистической обскурантной партии, об исключении четырёх профессоров из стен петербургского университета и проч. Известия эти, из которых последнее совпало ещё с возбуждённым состоянием умов в Кишинёве, видевшем так сказать зародыш греческой революции в своих стенах, и затем дальнейшее её развитие в соседней Молдавии – открыли двухгодичный период настоящего «Sturm und Drang» в жизни Пушкина. Тогда-то написана была известная эротическая поэма его, в виде ответа на корыстное ханжество клерикальной партии, наградившая потом автора мучительными угрызениями совести на всю жизнь, и тогда же воцаряется в душе его, под именем байронизма – мрак и хаос искусственно-возбуждённых и разнузданных страстей, прорезаемый по временам полосами чистого, светлого, целомудренного творчества. Время было страшное, и поэзия одна спасла тогда Пушкина от конечной потери той изящной, нравственной физиономии, под которой он известен русскому миру: она одна поддержала его и вывела опять на предопределённую ему дорогу. 
(Анненков П.В. «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг.» Типография М. Стасюлевича, Санкт-Петербург, 1874 г., стр. 145-146)

     Мы уже знаем, что, по роду своего таланта, Пушкин не мог долго выдерживать, несмотря на все искусственные возбуждения духа, чисто сатирического настроения*. Вот почему сатанинская поэма, задуманная им, была брошена после нескольких приёмов и уступила место другой не менее сатанинской, но более чувственной и страстной поэме. Эту поэму он и кончил, сообщив ей, между прочим, изумительную отделку. Поэма нажила ему много хлопот впоследствии, а что всего важнее, составила для него предмет неумолкаемых угрызений совести и вечного раскаяния – до конца жизни, как уже сказали. В неё, в эту поэму именно и разрешилась наконец вся фантастическая «чертовщина», нами описанная, что свидетельствует, между прочим, и короткая программа поэмы, нашедшая себе достойное место в промежутках между упомянутыми рисунками. По циническому и кощунскому своему характеру, она не может и не заслуживает быть выписанной здесь.
     Итак, с рокового 1821 г, начинается короткая полоса Пушкинского кощунства и крайнего отрицания, о которой принято у нас умалчивать, как будто это мимолётное и случайное настроение способно в глазах мыслящего человека изменить или отнять хоть одну черту из того светлого образа его симпатической личности, постоянно выражавшей чистейшие стремления человеческой души, который сложился в представлении публики и ничем потрясён быть не может. Опасения друзей и поклонников Пушкина за его образ, на основании того или другого факта из его жизни, по крайней мере, напрасны, и доказывают, что они ещё не усвоили себе полного понимания типа, за который радеют…
     * Этому не противоречит и значительное количество эпиграмм, оставшихся у Пушкина от кишинёвской жизни и написанных для потехи приятелей. Они не имеют ничего общего с сатирой, требующей другого настроения. Все они, сколько мы их ни видели, уже потеряли от времени свою соль и жало. Таковы эпиграммы на К-зи, на Федора Кру-го, прозванного Тадарашкой, на известную умницу Тарсис (кишинёвская Жанлис), на страстную игрицу в банк m-me Богдан и т.д. К тому же роду принадлежат эпиграммы и послания к Аглае, обращения к женщине, потерявшей один глаз, и проч. Цинические эпистолы к еврейке, содержательнице одного постоялого дома, довершают этот ряд застольных экспромптов и произведений.
(Анненков П.В. «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг.» Типография М. Стасюлевича, Санкт-Петербург, 1874 г., стр. 178-179)

     Пушкин в очерке «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг.» 1874 года (после публикации «Гавриилиады» в Лондоне в 1861 году) – предстаёт совсем не той личностью, которую мы видим в книге Анненкова П.В. «Материалы для биографии А.С. Пушкина» 1855 года, что вполне объяснимо: написание мерзкой и богохульной поэмы можно было приписать только порочному человеку – и Анненкова П.В. ничуть не затруднило подобрать несколько наукообразных аргументов для изображения Пушкина именно таким человеком.

     Вот как об этом сказано научным сотрудником Всероссийского музея А.С. Пушкина Волохонской Т.П. в очерке «Первый биограф А.С. Пушкина П.В. Анненков»:

     Удивительно: при всей горячей любви к поэту его первый биограф в исследовании 1874 года обеднил пушкинскую личность, стремясь вместить её в жёсткую схему. Именно Анненков явился родоначальником теории о двух «видах» Пушкина или даже прямо о двух Пушкиных: Пушкина в жизни, который находится зачастую во власти «животных наклонностей и диких побуждений непосредственного чувства»*, и Пушкина в творчестве. В творчестве поэт словно бы перерождается, уходит от противоречий жизни на «идеальные» высоты художественного сознания, побеждает в себе человека. Логическим завершением этой теории стала концепция В.В. Вересаева, широко известная по его книгам «В двух планах», «Пушкин в жизни».
     Такой взгляд на творчество упрощает природу поэта. Его цельная личность оказывается раздвоенной. Кроме того, в пушкинском творчестве вдруг появляются произведения, «достойные» преображённого автора, и «недостойные». «Недостойные – большинство эпиграмм, «Гавриилиада», эротически окрашенные стихи, значительная часть вольнолюбивой лирики. При таком подходе живой, пёстрый, разносторонний пушкинский мир представляется обеднённым.
     * Анненков П.В. «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху»», СПб., 1874, стр. 212.
(«Страницы истории пушкиноведения». «Образование», СПб., 1994 г., стр. 13-14)
    
     Следующий шаг был сделан совместно Бартеневым П.И. и Брюсовым В.Я. в 1903 году. Бартенев П.И., второй пушкинист, не хотел от своего лица целенаправленно порочить имя Пушкина, так как рисковал при этом лишиться многолетней правительственной поддержки своего журнала «Русский архив». Бартенев П.И. приблизил к себе Брюсова В.Я., и когда убедился в том, что это подходящий для планируемого действия человек, передал ему тенденциозно и скрупулёзно подобранную информацию, которой Брюсов В.Я. и распорядился так, как было задумано Бартеневым П.И.   
     Статья Брюсова В.Я. «Пушкин. Рана его совести» была опубликована Бартеневым П.И. в «Русском архиве», статья Брюсова В.Я. «К жизни Пушкина» была опубликована в журнале «Новый путь» (главный редактор Перцов П.П., идейные руководители – Мережковский Д.С. и Гиппиус З.Н.).
     Здесь уже Пушкин был изображён предельно нелицеприятной личностью. И это тоже вполне объяснимо: Россия входила в очередную революционную смуту, и новым революционерам понадобилось плеснуть очередное, но своё собственное ведро керосина в разгорающийся пожар.

                *           *
                *

     Итак, главные действующие лица по превращению полежаевской «Гавриилиады» в пушкинскую: Огарёв Н.П., Анненков П.В., Бартенев П.И. и Брюсов В.Я.

     Огарёв Н.П. в 1861 году опубликовал полежаевскую «Гавриилиаду» под именем Пушкина. Конечно же, без сговора с Анненковым П.В. в данном случае обойтись не могло. Вполне возможно предположить, что и чужеродное четверостишие в полежаевской «Гавриилиаде», о котором подробно в главе 8а, пришло от Анненкова П.В., ведь это он первым начал собирать воспоминания бывших лицеистов о Пушкине.
     Анненков П.В. в 1874 году впервые публично попытался доказать факт написания Пушкиным «Гавриилиады», в том числе и впервые написал о существовании «пушкинской программы «Гавриилиады», тем самым положив начало мифу о глубокой внутренней порочности Пушкина. 
     Бартенев П.И. инициировал написание в 1903 году Брюсовым В.Я. статей «Пушкин. Рана его совести» и «Из жизни Пушкина», расширивших и углубивших вышеназванный миф.
     Брюсов В.Я. своими статьями открыл эпоху безоглядного поношения Пушкина: с тех пор практически каждый «прогрессивно-мыслящий» пушкинист посчитал себя вправе и даже обязанным   систематически с упоением и немалой творческой выдумкой порочить имя Пушкина.

     Всё это можно назвать заговором пушкинистов. Можно и нужно, так как уже более полутораста лет мерзопакостную и бездарную поэму «Гавриилиаду» приписывают человеку, олицетворяющему «наше всё». Но, конечно, заговором не всех пушкинистов, а тех, кто готов идти к личному успеху любой ценой, абсолютно любой – считая понятия «правда», «честь» и «совесть» отжившими свой срок предубеждениями, и всей душой радостно принимая деньги в качестве пришедшего на смену этим «предубеждениям» универсального мерила успеха.
     И, конечно, заговором не в обычном, прямом понимании этого слова, так как десятки людей за полторы сотни лет, конечно же, не составляли между собой писанных договоров и не вступали друг с другом в клятвенные обещания. Каждый из пушкинистов, заявлявший или молча принимавший чужие заявление о том, что полежаевскую «Гавриилиаду» написал Пушкин, решал своими словами или своим молчанием некую личную мировоззренческую или профессиональную проблему, нередко очевидно сопряжённую с реализацией финансовых вопросов.
     Это – как бы некий клуб, фильтрующий всех кандидатов по принципу «свой-чужой»: своим открыты все дороги к издательствам и карьерным лифтам, чужие остаются в безвестности.

     Это сообщество единомышленников, крепко сколоченное идеями о превосходстве западной цивилизации над всеми остальными, о неизбежности для всего мира повторения пути развития Запада и, как следствие, о необходимости всемерно ускорить переход на этот путь, целенаправленно усредняющий все личностные потребности людей и условия их жизни по стандартам, создающим из них некую «биомассу», жаждущую исключительно только «хлеба и зрелищ» – чтобы кукловодам, мнящими себя «хозяевами мира», максимально удобно было манипулировать этим «человеческим материалом».
     Пушкин, призывающий нас сохранять всеми силами свою русскость (подробно об этом – в моём очерке «Пушкин и наше всё») – сильнейший раздражитель для этих, так называемых «прогрессивно-мыслящих» литераторов и литературоведов.
     Русофобия – вот что объединяет всех говорунов, кликушествующих о пушкинском авторстве полежаевской «Гавриилиады».
 
     В следующих трёх главах моего очерка я расскажу о жизни и литературных трудах пушкинистов Анненкове П.В., Бартеневе П.И. и Брюсове В.Я., и надеюсь, мне удастся убедить читателей в том, что их многоголосно распиаренные имена не являются гарантией доверия к их оценкам жизни и творчества Пушкина.