О год двадцать пятый, распятый

***

Достала сырая погода,               
но страшно того, что грядёт.
Не надо мне Нового года.
Пусть старый по новой придёт.

Я знаю его закоулки,
дворы, обходные пути,
детали, затычки и втулки,
где можно упасть и найти.

Где было то шибко, то жидко,
и как там пройти стороной,
где нужно исправить ошибку,
где жив ещё кто-то родной.

Мы жили почти на прицеле,
и что-то сумели познать.
Год прожит. Мы в нём уцелели.
А в две двадцать пятом – как знать.

Год Новый маячит кроваво,
дрожит в ожиданье земля.
Команды: шаг влево – шаг вправо,
и минные всюду поля.

Его я встречаю со страхом:
что даст он нам, год двадцать пять,
окутанный пеплом и прахом,
где гибель опять и опять?!

Иль перескочить бы лет десять,
где нынешний мрак бы исчез,
и крюком свисающий месяц
нам вдруг улыбнулся с небес...

О год двадцать пятый, распятый,
отпетый, продутый насквозь...
Чем будешь? Заплатой? Расплатой
за наши пути вкривь и вкось?

Надежда на чудо, на случай
снежинкой под ветром дрожит.
И проволокой колючей
гирлянда на ёлке лежит.

***

Познай себя — и можешь отправляться
на все четыре стороны на бал.
Но лишь себя нам следует бояться.
Блажен, кто глубоко там не копал.

Познай себя… но вглядываться в бездну
становится страшнее с каждым днём.
Когда-нибудь я в ней совсем исчезну,
охваченная внутренним огнём.

О дайте лучше просо, чечевицу,
так просто это всё перебирать,
чем стать кассандрой, пифией, провидцем,
самой себе осмелившись не врать.

Живи, как будто ты в преддверье рая,
взяв выше, чем возможно, ноту си,
как струны, жизнь свою перебирая,
и в зазеркалье глазом не коси.

***

Вот и кончился год. Новый год, happy birthday.         
Тучи съели луну, словно ломтик дорблю.
Но, порвав пелену, прорываются звёзды,
(а читатель тут ждёт уже рифмы «люблю»).

Но не будет на этот раз рифмы такой вам…
Не рифмуется то, что не будет вдвоём.
Не хочу подвергать я словесным оковам
то, что вольно летит в голубой окоём.

Пусть оно там останется и обживётся,
может быть, переплавясь в другую луну.
Если эта исчезнет – моя-то прорвётся,
и уже не оставит меня тут одну.

***

Лето, осень, зима и весна               
превратились в одно время года.
Это время зовётся война.
И военною стала погода.

За окошком не дождь, не сирень,
а сирены, ракеты и дроны.
Не беспечная птичья свирель,
а привычный напев похоронный.

Этот вой над землёй не унять,
своих милых мы прячем в могилах.
Этот бой, этот ужас понять
человеческий разум не в силах.

Смертоносное слово война
исписало собою планету.
И вселенскою стала вина,
чернотой расползаясь по небу.

***

Время не в ногу со мною идёт               
и понемногу у жизни крадёт,
но я живу, не гоня,
веткой, пытающейся расцвести,
всё, что люблю, уносящей в горсти,
чтобы спасти от огня.

Лес мне нашепчет живые слова,
я запишу их, ночная сова,
солнце разбудит к пяти.
И облаков молоко – это шок,
там настоящее, не порошок,
млечные сердца пути.

Жить незаметно как тихая мышь,
воздух тянуть в себя через камыш,
как это всё мне с руки.
Небо печали в вечернем огне,
ветка акации рядом в окне
вместо далёкой руки.

***

Осадки в средней полосе
и ожидаются теракты…
Наутро выживут не все.
Привычные для слуха факты.

Какое счастье, что в жильё
ещё ракета не попала!
Надеть красивое бельё –
чтоб выкопать не в чём попало.

Как шли мне эти кружева...
Шумел камыш, деревья гнулись...
Алё, я жив! А ты жива?
Какое счастье  – мы проснулись!

***

Застыло лето… не буди же.               
Прервало смерти тренировку,
где яблони в садах притихших
закончили бомбардировку.

В каких укрыться катакомбах,
чтоб кровью жизнь не умывалась?
Я не хочу писать о бомбах.
Я не хочу, чтобы сбывалось.

***

О кто за это всё ответит?
Пока что отвечаем мы.
За то, что всё ещё на свете,
вне смерти, фронта и тюрьмы.

За эти залпы не хлопушкой
ответим только я и ты
в слезах намокшею подушкой,
душою рваной в лоскуты.

За тех, в ком мы души не чаем,
кто в ночь отправится гуртом,
мы отвечаем, отвечаем
запаянным опальным ртом.

***

Из рога месяца лунного света выпила –
на вкус он чем-то похож на сладкий абсент –
и сразу из этой реальности грубой выпала
куда-то на дно, где истины тлеет след.

Сирены вопли, звучащие ночью в воздухе –
мне чудились песнями адских морских сирен,
и в новом утре, его ненадёжной поступи,
мой взгляд не видел весьма ощутимый крен.

Смотреть на землю, как катится резво вниз она,
не буду, как и молиться её палачу,
поскольку я в этой бездне давно прописана,
и здесь обживаю её как могу и хочу.

Я лучше буду питаться одной амброзией,
поэзией всю себя наполнять про запас,
но не хочу барахтаться в грязной прозе я,
и Богу молиться, что здесь никого не спас.

***

Как щедро одиночество вдвойне,
и всё, что не во мне – пусто и плёво...
А Блоку было скучно на войне.
Он в этом мне милее Гумилёва.

Но ужаснулся даже Гумилёв,
что посылать таких на бойню люто –
как жарить антрекот из соловьёв –
любимое владыческое блюдо.

Проходит всё, но только не война…
Из облачных и сумеречных месив
мне криво ухмыляется луна,
которая уже скорее месяц.

В моё окно нацелен этот серп,
взирающий в презрительном укоре,
и как бы Бог там не был милосерд –
мне кажется, он срежет всё под корень.

Страна не та, как эта ночь не та.
Луна, мы две с тобою половинки.
Вторую заменяет чернота.
Справляются вселенские поминки.

Как души герметичны у людей – 
ни строчке, ни любви не просочиться.
Что может быть бездушия лютей?
И на луну завыла бы волчицей.

Но то, что полночь делает светлей,
то, от чего сильнее сердце бьётся,
останься, умоляю, уцелей!
Пишу «до завтра», а луна смеётся.


***

А городу к лицу гроза,
под стать ему и в масть.
Он, расправляя паруса,
плывёт ей прямо в пасть.

И молний блеск, и грома треск –
пощёчиной земле,
ей это нужно позарез,
погрязнувшей во зле.

За то, что не щадя ладош,
мы славили ворюг,
нам облако пускает дождь,
как будто кровь хирург.

За то, что правит идиот,
вернув нас в век былой,
за всё, за всё расплата ждёт,
разящая стрелой.

Чернеет света полоса,
и гром рычит как лев.
Глядят небесные глаза,
от гнева потемнев.

И нам не видно ни черта –
зачем мы, кто мы, где?!
И отворяем ворота
нагрянувшей беде.

***

Как важно нам всем в обезумевший век
амбиций, коммерций, инерций,
чтоб у человека был свой человек,
прирученный намертво к сердцу.

Чтоб что-то, понятное только двоим,
от мира чужих отделяло,
казаться единственным и дорогим
далёкому от идеала.

Платону быть другом, друг друга любить,
и выше той истины нету.
Забыть, что такое – предать и убить,
обнять как ребёнка планету.

***

Пусть мне сон ещё шепчет на ушко,               
не буди, не сейчас, не пора!
Я душу своё завтра подушкой,
о верни мне родное вчера!

Будет день, будет пища гнилая –
та, что травит мозги и сердца.
Возвратись, моя радость былая,
я тебя поджидаю с торца.

Где подсказки твои и подсветки?
Как мне холодно в этом тепле,
холоднее, чем птичкам на ветке,
чем тебе в твоей мёрзлой земле.

И гляжу я с тоской астронавта,
что творится у нас в полосе,
как всё ближе хромая неправда
на кривой подъезжает козе.

Кое-как мы в себе это лечим,
безразличны, безгласны, тихи...
Но любить и надеяться нечем,
остаются лишь сны и стихи.

***
Если настоящее звереет
и душа своих не различит –
прошлое накормит и согреет.
Будущее холодно молчит.

Если жизни смерть не уступает,
Бог же слишком долог и высок – 
прошлое нам к горлу подступает.
Будущее прячется в песок.

И в то время как петля на шее
делает решительный виток –
прошлое растёт и хорошеет.
Будущее сжалось в лоскуток.

Жизнь моя, и в горе ты аморе,
лишь того, что минуло, не трожь.
Прошлое огромное, как море.
Будущего нету ни на грош.

***

Тревога в воздухе висит,               
ещё покуда не сиреной,
но уж невидимо грозит
неотвратимой переменой.

Сияет солнце как пятак,
деревья те же, гомон птичий,
всё так – и всё уже не так,
я нахожу по сто отличий.

Двоится словно во хмелю,
и тёмен свет, и ветер колкий.
Луна похожа на петлю,
сверкают окна как осколки.

Мне страшно, бес, как будто я
всё это вижу напоследок...
Живу, прапамять затая,
предощущеньем нервных клеток.

Пока тревога на душе
ещё не сделалась воздушной,
пока она лишь в мираже
живёт, фантазии послушной,

спаси меня не знаю кто,
Тот, на кого я уповала,
накинь небесное пальто…
Как дует смертью из подвала.

***

В небе шрам от самолёта               
быстро заживает.
Чтобы сердце так же с лёту –
жалко, не бывает.

Птичка плачет одиноко
в сиротливом лете.
Человеческого много
плача на планете.

Потому что нету мамы,
счастья и здоровья,
остаются раны, шрамы
пополам с любовью.

Руки сердце убивают –
есть ли что нелепей…
О, как быстро заживает
белый шрам на небе.

***

Не убивай меня вирусом, дронами,
не выбивай меня из колеи
ломами, хроносом и драконами,
не выталкивай же с земли.

Как бы я от судьбы ни корчилась,
помоги мне держать удар,
не отнимай ни любви, ни творчества,
это Твой же, Господи, дар.

Нам в могилы идти горбатыми,
но, в неравной борьбе со злом,
рано ещё на меня с лопатами,
с кольями, заступом и кайлом.

Не заговаривай, не обманывай,
не замай, мировое чмо.
Как меня и чем ни обламывай –
не обломится ничего.

***

Как страшно становиться нелюдьми               
на фоне человечьего зверинца,
испытывать бессилие любви,
беспомощную тщетность материнства.

Пока ещё я теплюсь как свеча
и крошками от нежности питаюсь,
пока ещё от вражьего меча
как в сказке уберечь тебя пытаюсь.

Но всё живое в пепле и в золе...
И теми же глазами, что любила
того, кто всех милее на земле,
как видеть мне убийцу и дебила?

А дерево трепещет на ветру,
как будто знает больше, чем мы знаем,
Красно оно как смерть, что на миру,
и крона развевается как знамя.

Пространство наше жизненное для,
залиты человеческою кровью,
ещё хранят нас небо и земля,
любовь своею защищает кровлей.

Но всё уже трещит как на костре,
пришла пора прощаться с нашим раем.
Горит земля как шапка на воре,
и мы под этой шапкою сгораем.

***
Опоры не найдена всё ещё точка.
Не выплакать горе, не выплатить чек.
Не знаю другой я страны, это точно...
Не гордо, а горько звучит человек.

И нет уже ни журавля, ни синицы,
а лишь пустота городского двора,
аптека, больница и то, что приснится,
что в окна-бойницы увидишь с утра.

О том ли читали, о том ли мечтали,
когда вырастали на свете на сём?
Будь счастлив, когда тебя не сосчитали,
не утрамбовали тобой чернозём.

Блажен, кто поднялся в доходе и в чине,
но мы не из тех, и подобных тут рать.
Нас жить-поживать, выживать не учили,
а лишь убивать, уповать, умирать.

Но мы ещё живы, но мы ещё живы,
пускай на распутье, на дне, на мели.
Проверка докажет, что были не вшивы,
и сделали тут на земле что могли.

***

Что-то чудит погода…               
Веку уж четвертак.
Жду от нового года:
«Что-то пошло не так».

Что принесёт в подоле?
Горе или покой?
Зеркало, шутишь, что ли?
Я не была такой.

Что же ты, Бог, задумал, 
и – не довоплотил.
Будто бы кто-то сдунул
или взорвал тротил.

С полки сервиз достану,
что никто не разбил...
Папа, я снова стану
той, какую любил.

Ту, какой любовался,
в зеркале отыщу.
И туда, куда звал всё,
больше не отпущу.

Улыбнись, как бывало,
лишь уголочком рта…
Как бы я ни взывала –
нет тебя ни черта.

Мне бы не в неба омут
с родинками из звёзд,
мне бы к тебе живому –
за миллионы вёрст...

Помнит звонок у двери,
лестница, телефон,
и по моей потере –
их колокольный звон.

Четверть века пробило…
Сколько же это дней?
Как я тебя любила!
С каждым годом сильней.

***

Учусь выговаривать: смерть.               
Учусь выговаривать: было.
И это никак не суметь...
Ведь я ничего не забыла.

Мне до слов тех не домолчаться.
На таран иду, на рожон!
Почему же должно кончаться,
если было так хорошо?!

Моё сердце как будто в тире.
Ариаднина рвётся нить.
Где такая клавиша в мире,
чтоб нажать и всё сохранить?

В улыбке губы кривлю,
пытаюсь судьбу творить.
Я выучилась «люблю»,
но некому говорить…

***

Комната вдыхала свежий воздух               
через приоткрытое окно.
Это робинзоновый мой остров,
где всегда пустынно и темно.

Если в уголок сюда усесться –
то подслушать можно тишину.
Слышен даже стук часов и сердца,
в час, когда я в прошлое шагну.

Где-то за окном гудит эпоха,
ей меня оттуда не видать...
И любить, любить, не ждать подвоха,
ничего и никого не ждать.

***

Вы заглушали, а я трубила,
врали – давала отпор вранью,
вы воевали, а я любила,
вы разрушали, а я храню.

Вас это противоборство бесит,
но мне не надо такой муды.
Может быть, луковка перевесит
съеденных с вами соли пуды.

Если нажива вам совесть застит,
если душа лишь лежит к рублю –
не прикасайтесь, ведь небеса здесь,
прочь от всего, что я здесь люблю.

***

Живёшь как будто бы в застенке
и самою себя неволишь.
Ружьё, висящее на стенке,
на деле вешалка всего лишь.

Я подключу воображенье,
я Чехова перелистаю –
молчит всё так же без движенья
жизнь невредимая пустая.

И что мы видим на поверке?
Стреляет пробка из бутылки,
стреляют ночью фейерверки,
стреляет боль моя в затылке,

стреляют глазками путанки...
Ружьё судьбы молчит немое.
Стреляют пушки или танки,
и эту кровь я не отмою.

Тогда и ты стреляй же, Муза,
чтоб никуда уже не деться,
как будто шар, забитый в лузу,
как будто строчка прямо в сердце!

Когда сгущается удушье
и жизнь становится убога –
поэзия – моё оружье,
моё возмездие от Бога.

***
               
А что, у вас невинных выпускают? –               
спросил их простодушно Мандельштам.
Теперь туда таких лишь запускают.
Такие обретаются лишь там.

Щегол, утёнок гадкий, самородок
мелькал среди безумной кутерьмы,
высоко задирая подбородок,
не созданный для битвы и тюрьмы.

Такие на земле живут немного,
успев нам что-то главное сказать...
А Надя смотрит в небо одиноко
и некому ей тучку показать.

И я живу в режиме ожиданья,
плывущая по памяти волнам...
Приходит смерть всегда без опозданья.
И лишь любовь опаздывает к нам.

***

Короткая хилая оттепель,               
а следом за ней как всегда
идёт автоматная очередь,
глухих несвобод череда.

Надежд худосочных зародыши,
зачем вы являлись на свет?
Из вас вырастают уроды же,
как только слетит марафет.

Гробы со смертельными грузами,
ракеты, свист пуль и картечь
легко заменили нам музыку,
поэзию, русскую речь.

Такое ли грезилось Пушкину,
Толстому о будущих нас?
Но музам не справиться с пушками,
их не разумеет спецназ.

И снова сплочённой коммуною
идём мы вперёд в никуда.
Хотели как лучше – (кому только?),
а вышло, увы, как всегда.

***

А можно ли теперь – не верь ушам –
свободный стих, рубах покрой свободный,               
в спелёнутой стране чегоугодной,
где руки держат только лишь по швам?

Никто ещё так душу не терзал.
Захлопывали Сахарова в зале...
За этот срок какими сами стали!
Что он сейчас с трибуны бы сказал?

Иль просто промолчал, не встав, как все?
И что бы сотворили с ним потом бы?
Такие люди им страшнее бомбы,
опасней пятой спицы в колесе.

Свободы не осталось ни клочка.
В стране нехватка лагерей и камер.
Весь мир над нами в ожиданье замер.
Кто следующий? Кто на новичка?

***

Деревья щедро раздают               
свои автографы прохожим,
а тех, кто их не признают –
относят ветром к толстокожим.

Осенний разноцветный бал
отбушевал, отговорился,
и слёзы ветер вышибал
у тех, кто в облаках парил всё.

Деревьям мил их неуют,
стоят оборванны, плешивы,
и птицы больше не поют,
а вопрошают: «Чьи вы? Живы?»

В плену смирительных одежд
одна на свете есть свобода:
летящих в прошлое надежд,
пустого сердца небосвода.


***

Милей мне календарь перекидной,
где жизнь не обрываю по одной,
а просто перекладываю влево,
чтобы могла потом перелистать,
вернуться, обернуться, наверстать
и думать, что я время одолела.

Откладываю жизнь свою назад,
из прошлого выращивая сад,
опавшие листки перебирая,
прислушиваясь, словно к деревам,
к засушенным и замершим словам,
пришедшим из потерянного рая.

Худеет и скудеет календарь…
Последним днём, о время, не ударь,
не оборви его на полуслове.
Я этот мне неведомый листок
переверну легко, как лепесток,
чтобы почил в любви, а не во злобе.

***

Я на земном огромном шаре
тебя ищу, повсюду шарю,
и на небе ищу твой след.
Игрушек ёлочное чудо,
да не коснись тебя остуда
холодных обморочных лет.

Развешу в комнате гирлянды,
поверю в то, что варианты
какие-то у жизни есть,
что чуть помедленнее кони,
что эта птичка на балконе
мне принесёт благую весть.

Так взгляд её косит смышлёный...
Слетает снег одушевлённый
и тихо тает от любви.
День потихоньку прибывает,
и хочется – как не бывает,
как не бывает меж людьми.