Что нас делает сильнее

Что нас делает сильнее
    Что нас делает сильнее? Счастье? Радость? Горе? Обида? Подзатыльник от кого-то в детстве? Вскользь брошенное слово: " Ну у тебя и нос..."  Может быть в школе: «Садись, два». Или "лицом по столу" в зрелом возрасте на работе? А вдруг что-то ещё, совершенно другого свойства?
     Душа, наша птичка певчая, тихо существует внутри, свернувшись в комочек, серенькая, махонькая. Родная-родная. Но мы о ней ещё ничегошеньки не знаем, живём по наитию, работаем по графику, замуж выходим по возрасту.
     К середине пятого курса всех мальчишек, учившихся на нашем женском гуманитарном факультете, расхватали, "как горячие пирожки". Ни одного неженатого не осталось.
"Ты что, в двадцать один ещё не замужем?" Конец жизни, теперь уже ничего и не получится.
     Я-то успела, торопилась повзрослеть после развода родителей, в девятнадцать лет пришла в сентябре на третий курс с широким обручальным кольцом на пальце. Все сразу присмирели.
     Музыка играла недолго. Хотелось познать жизнь "до запятой", препятствовать было некому – домочадцы занимались своими делами. Двадцать четыре, а ты уже всё успела: и выучиться, и в замуж сходить, и сына родить. Что бы ещё такое сделать, чтобы шкурка побыстрее дубела? Моя соседка по лестничной клетке, которая была моложе меня на пять лет и ещё радовалась жизни под родительским крылом, называла меня "моя старенькая подружка". Интересно, что бы она сказала сейчас, через сорок с лишним лет, когда уже возраст дожития сравнял нас обеих.
     Мой бедный папочка видел меня только замужней дамой, но на все мои эксперименты смотрел сквозь пальцы. Даже когда мне исполнилось двадцать пять, дал по доверенности красавицу "Волгу"-21 скатать туда-обратно в Грузию к родителям так называемого жениха.
     Но Господь меня уберёг, видимо, знал, что Союз развалится, потому выдал вторично замуж поближе, а точнее, в Москву. Когда я спрашивала мужа: "Ты что, не видел, что меня привезли на турбазу “Лисицкий бор”, я ведь не одна была. Зачем же ты подскочил, взял мой чемодан, стоявший на земле, и понёс дальше?" Он неизменно отвечал: "Нет, ничего я не видел". И точка.
     Когда я была глубоко беременной (уходила в декрет не с московской земли, а со своей малой родины), а муж приезжал ко мне на электричке поздно вечером после работы в пятницу, а уезжал с первой утренней электричкой в понедельник, не исчезнувший с горизонта грузинский жених вставал, бывало, ночью под дверь моей квартиры и названивал, что есть мочи.  Муж ни разу ни о чём не спросил, как будто ничего и не слышно было. Вот это выдержка!
     Москва встретила меня 19 апреля 1987 года Пасхой. Но оказалось, что песня про «конфетки-бараночки» совершенно не соответствовала столичной жёсткости к пришлым, и я сразу это почувствовала. Моя душа всё ещё надеялась, что утрясётся, сроднится, притрётся. На это ушло долгих десять лет, как у лимитчиков, которых пускали в Москву на металлургические заводы, в шумные цеха ткацких фабрик, туда, где нужны были крепкие огрубевшие от постоянной тяжёлой работы деревенские руки.
     Я сразу поняла, что моего университетского образования в межстоличной Сибири, как тогда называли город Калинин, недостаточно. Будучи в декретном отпуске со своим «московским» сыном, я сразу же начала изучать испанский язык на Высших заочных курсах иностранных языков, что были на Дорогомиловской. Поступила на курсы стенографии, ведь персональных компьютеров тогда в бюджетных учреждениях и не видывали. А ещё я увидела, что одеты-то люди по-другому: вроде бы то же пальто, туфли, юбка, кофта, а вот и не те или не так. Что-то в москвичах другое было, еле уловимое, отличающее их от приезжего люда, которого моментально вычисляет сегодня полиция около станций метро и просит предъявить документы. А тогда, в конце 80-х, я с ужасом входила в глубь подземки, потому как боялась, что меня кто-нибудь спросит, как доехать до той или другой станции да где пересадку сделать. Сама ничего не знала и косила глаза на карту с огромным пауком кольцевой линии с длинными радиальными ногами. По правде сказать, я любила запах метро, какого-то ветра, пахнущего то ли резиной, то ли неизвестным будущим, подающим надежду, что и я тоже теперь «столичная штучка», которая может покупать «ветчину к завтраку» хоть каждый день.
     Кстати, о ветчине. Свои декретные четыреста рублей я оставила в продмаге под названием «Ленинград» недалеко от Речного вокзала. Каждое утро ходила выгуливать огромный живот огурцом и заходила за продуктами.  Раз в полчаса в центр зала вывозилась большая тележка с нарезанными кусками ветчины, уже завёрнутыми и взвешенными, и я старалась ухватить самый большой, не осознавая, что теперь я могу это покупать ежедневно. Тогда бытовала такая загадка: «Большая, зелёная, длинная, пахнет колбасой. Что это? – Калининская электричка». В Калинине был свой мясокомбинат, старинный хлебозавод, молокозавод, птицефабрики и даже пивзавод, где мы, студенты -первокурсники, отрабатывали три дня в «Фонд мира», правда-правда.
      Первым местом работы в Москве была Государственная библиотека имени В.И. Ленина, куда меня порекомендовала одна хорошая знакомая моей свекрови, они обе жили в Арбатских переулках до того, как начали строить Калининский проспект. Вот и понадобился мой начальный испанский в отделе иностранного комплектования. Референт по Латинской Америке, Испании, Португалии – это звучит гордо! Мамочка моя тогда приговаривала: «Нашему бы теляте да волка съесть». ГБЛ только что открылась для посетителей всех сословий и рангов, до перестроечных времён это была элитная библиотека, куда пускали только с письмом-прошением от учреждения или с удостоверением, что ты действительно научный работник, а не просто товарищ Иванов, Петров, Сидоров.
       Шкура моя молодая постепенно твердела, особенно когда «коренные москвички» говорили в отделе, что, мол, из-за понаехавших сюда мешочников не смогла вчера кефира купить. Или ряженки. Или ещё чего. Кровь закипала у меня в жилах, сердце стучало в горле, потому как еле сдерживалась, чтобы не сцепиться с ними, не дай Бог. Через полгода моя фотография уже висела на «Доске почёта», и я записалась на Высшие библиотечные курсы. А вот вам, накося выкуси.
      На Пятницкой, где были тогда эти курсы, я познакомилась с моим научным руководителем в дальнейшем, который вёл меня и по научной жизни, и по работе, и по любым делам, особенно когда моего папочки не стало, я обращалась к «научному отцу» как дочь-ученица, а не просто коллега. Кроме того, на этих курсах учились многие зав. отделами из разных федеральных и ведомственных библиотек, и всеми-таки правдами и неправдами переманили меня в библиотеку Россельхозакадемии референтом по США заниматься международным книгообменом, посулили и поездку в Америку, а это тогда был пряник из пряников: желание поговорить с носителями языка, который учила десять лет в школе и пять в университете решило всё.
     Дальше-больше. Уже зав. сектором МКО. И не остановиться. А как же пичужка серенькая, душа твоя, забыла про неё? И вдруг – стоп. Позвала она меня, да не куда-нибудь, а в храм, а проще говоря в домовую церковь из красного кирпича покрестить себя и своего младшего сына Тимура, названного в честь моей матери, так как он родился в один с ней день в её 50-летие.  Не задумывались мы тогда, есть ли это имя в святцах или нет его, вообще ни о чём таком не задумывались. А вот в одночасье взяла я в апреле 1990 года малыша, да и отправилась в церковь, никому ничего не сказав. Прихожу туда и говорю матушке: «Мы хотим покреститься, но у нас крёстных нет, мы одни пришли». «Ничего, доченька, – отвечает, – как ваши имена?» Моё имя в святцах было, однажды несколько лет спустя, на исповеди, батюшка, чтобы проверить меня, вдруг спросил: «Когда именины?»  Без запинки выпалила, что двадцатого июня по новому стилю. Тимуру выбрали православное имя в соответствии с датой его рождения. Так и покрестили нас в тот же день.
        Можете не поверить, но жить стало понадёжнее что ли. Особенно я это поняла, когда мой маленький сын, гуляя со своим отцом, качался на качелях и упал с них затылком на бетонную плиту, тогда ещё не было защитных покрытий на детских площадках. Малыша по «скорой» увезли в Филатовскую больницу, а мы с мужем просто почернели, язык не двигался. На следующее утро нам отдают нашего сына, ушиб, говорят, был, а сотрясение не подтвердилось. Только тогда я поняла, как меня моя душа ли, Всевышний ли позвали, чтобы заранее защитить.
        Потихоньку моя птица-душа росла, мужала, крылышки расправляла, к свету начала тянуться. Мои родители были обескуражены, что я покрестилась. А сами ведь крещёные были: папа родился в деревне Тишино, что под Рузой в Подмосковье, а маму православный батюшка Изотов крестил во время Великой Отечественной в оккупации, когда не разбирали фашисты, караим ты, татарин, еврей или цыган.
          Много раз данный мне ангел-хранитель подсказывал мне, как поступить, даже спасал меня от смерти, можно и так сказать. Об этом впоследствии напишет мой сын в школьном конкурсном сочинении, как однажды его мама весь день торопилась под колёса автомобиля и в самый последний момент, в подземном переходе услышала голос: «Беги!» Побежала, проскочила за секунду ступени на выходе из перехода и через две минуты услышала визг тормозов, крики, плач. Обернулась и увидела, что легковушка перекрыла выход из подземного перехода, а под колёсами лежат люди, стоявшие на автобусной остановке.
        Надо ли, чтоб дубела шкура, как мы говорим, надо ли, чтобы каменело сердце, чтобы не было больно, обидно, горько? В молодости думала, что надо. А сейчас у меня нет ответа. Почему? Сами догадайтесь.