Мёд

- А меня пчёлка ужалила. А я ей ничего не делал. Просто хотел поближе рассмотреть. Вот! – семилетний Паша протянул крёстному ладошку с мёртвой пчелой, другой ладошкой прикрыв глаз. - Я теперь тоже умру, да? Или ослепну, как прадедушка? Я же её убил… А пчёл, ты говорил, нельзя убивать. Грех…
 
- Ничего выдумывать не надо. Она бы и так умерла. Сунулась не по делу не в то место… Не плачь. От соли, от слёз только больнее станет… Иди сюда… - крёстный подозвал Пашу поближе. - В мире божьем всё уже придумано до нас. Нам-то разобраться хотя бы с тем, что уже придумано. Поискать, что давно забыто. Вспомнить, чему нас учили, чтобы не переспрашивать и не повторяться. Другим не надоедать, к себе не потерять интерес. Постараться стать нужным для чего-то, а не доживать кому-то в обузу. Делай и думай, что делаешь. Вот и всё! Не плачь… О смерти одной пчелы плакать нельзя. Посмотри, сколько их вьётся. Кто-нибудь её да заменит в работе.

Мудрый крёстный Паши, Василий Антонович, нагнулся, поставил дымарь на лавку и улыбнулся уголком губ, чуть склонив голову в широкополой шляпе, чтобы присмотреться сквозь защитную сетку к опухшему лицу крестника. Потом присел рядом с ужаленным и протянул ему чистый носовой платок, ловко зажав тонкую материю двумя изуродованными пальцами с остатками ногтей.

Паша взял душистую тряпочку, благоухающую летним садом, и приложил её к месту пчелиного укуса. Вздохнул и приготовился терпеть боль от глупой пчелы дальше. А Василий Антонович продолжил осматривать ульи пчёл поумнее.

Трёхпалые руки крёстного были искорёжены ещё в утробе прабабушки Марии. Говорили, что они с дочерью Прасковьей, обе на сносях, убирали овёс в поле и вместе разродились прямо на стерне, сделав прадеда Антона в очередной раз дедом и отцом. Так что дед Вася хоть и приходился дядей Пашиному отцу, но по дню рождения вдруг оказался его ровесником. Только Василия, младшего из огромной семьи Хоминых, прабабушка немного в животе помяла, и он, как был, так и остался в деревне, а Пашин папа родился целеньким и, когда пришёл из армии, уехал работать на шахту крепильщиком.

Ноги крёстного, как и руки, кривые, с выверченными при тяжёлых родах пальцами, носили его крупное тело по земле вразвалку, но на медведя он не походил. Скорее – на большую птицу, наспех кем-то ощипанную, но не унывающую, даже весёлую, неуклюжую да расторопную. Василий Антонович работал пастухом - далеко за выгоном пас колхозных телят, сидя верхом на высоченной кобыле, и летом в деревне его мало кто пешим видел. Однако дома, в саду или во дворе к вечеру он спускался с лошади на землю и резво ковылял по домашним делам с такой скоростью, что и здоровый мужик позавидует.

Перечислять всё его наследство, доставшееся от большой семьи, с девяностолетними стариками, двумя домами, двумя дворами, скотиной, птицей, садом и огородом было бы неправильно. Сейчас, за прошествием более полсотни лет, мало кто из горожан поймёт размер его хлопот по хозяйству. Надо сказать лишь одно: помимо троих детей и всего живого прочего Василий Антонович держал пчёл, ульев тридцать-сорок. И мёд был его гордостью, а не только дополнительной статьёй дохода семьи. Василий Антонович мёд любил, пчёл понимал, и трудящиеся насекомые относились к нему как к главному если не товарищу по работе, то заслуженному прорабу по строительству сладкой жизни. По крайней мере пчёлы его не кусали, только ползали по рукавам и спине, а крёстный аккуратно стряхивал с рук глупую пчелиную молодёжь или сдувал её с плеч, как августовский ветер сдувает с колючих порослей перезревшую малину.

На именины прадеда Антона, ближе к медовому Спасу, у крёстного собирались ближайшие родственники. Те, кто приезжал издалека, селились по домам у дальней родни в самой деревне, а то и у добрых знакомых. Народу наезжало много. Детей некоторых дядьёв и тёть Паша видел иногда первый раз в жизни. Двоюродные и троюродные братья и сёстры множились с невероятной скоростью. С каждым разом их на встречу с прадедом прибывало всё больше, и такая новость оставляла внутри Пашиного неокрепшего ума приятное ощущение собственного роста и значимости, будто он увеличивался в размерах и расползался видимо и невидимо по всей стране, заполняя собой неведомые пространства: территорию столь обширную, что Паша с годами терялся в месте своего настоящего проживания.

Малышня по-родственному хвалилась друг перед другом, кем работают их дедушки, бабушки и родители: от носильщиков на вокзале и милиционеров до инженеров и докторов. Были среди них и полковники, и таксисты, и даже заведующие библиотеками. И малолетний Паша понимал, что может легко стать любым из них, а, может, даже и космонавтом, или шофёром скорой помощи, а то и капитаном-моряком, как дед Филя, которого он никогда не видел, потому что Филипп Антонович был на какой-то «путине» каждое лето.

Поверка всё прибывающего младшего состава семьи производилась самим прадедом Антоном.

Он со своей длинной палкой и ножом сидел у дома на лавке и ждал, когда к нему подведут очередного правнука. Когда тот подходил, старик ощупывал малыша, гладил по голове и, оставляя свою руку на детской макушке, спрашивал, чей он и откуда. Происходило это обычно прилюдно и страшно. Детвора терялась и отвечала невпопад, опуская глаза, чтобы не смотреть в пустые глазницы прадеда.

 Малец тараторил:

- Витька, Вовкин сын, из города… - и называл какой-то город.

- Хороший мальчик, - похваливал дед. – Только надо отвечать правильно. Ты есть Виктор Владимирович, Владимира Даниловича старший сын и внук Прасковьи Антоновны, то есть дочери моей кровной, третьей по счёту, рождения девятьсот шестого года, того, когда я с русско-японской войны контуженый вернулся. А города твоего я не знаю. Выучи какого твой город района, какой области и далеко ли он от Москвы. Понял?

Дитё согласно шевелило головой под рукой прадеда и подходило к палке. Дед Антон пристраивал мерительный прибор к пяткам и ножом делал отметку на посохе где-то в районе макушки. Следом передавал инструмент кому постарше, чтобы тот сверил замер с прошлогодней отметкой на столбе у больших качелей, где из года в год вёлся поголовный учёт подрастающих потомков рода. Там палка приставлялась к именной отметке по шкале в вершках, и делалась следующая насечка на столбе, о чём незамедлительно докладывалось самому деду Антону. Тот выслушивал доклад старшего и, ощупывая мальчишку ещё раз, для примера говорил:

- Тянись, Виктор! Полвершка в этом году недобрал. Мясо ешь! Мясо дома есть?

- Не знаю…

- Хлипкий ты какой-то, не в нашу породу. Иль тебя не кормят?

- Кормят. Ем я, ем.

И тут откуда-то из детской толпы:

- Да ест он, ест. Только он у нас не тощий, а просёристый. Не в коня корм!

Раздался хохот.

Витька вздрогнул, но сам убежать с экзекуции не посмел. Глаза его налились слезами.

- Ты насмешников не слушай, Виктор. Ты сходи-ка лучше к Василию Антоновичу и скажи ему: я приказал тебе мёда дать столько, чтобы на всю зиму хватило. Иди, иди, милый…

Дед Антон поднял свою палку повыше.

- Теперь пусть ко мне тот подойдёт, кто про брата своего такое сказал! Я его другим словам научу… И кто же это?

- Это Генка!

- Генка!

Обидчика подтолкнули в спину к месту казни. Одна рука прадеда легла ему на плечо, другой рукой патриарх развернул деревянное орудие экзекуции на уровне розовой задницы провинившегося и совершил первый удар. Остальные встали кругом. Бежать было некуда…

И ох, как же досталось насмешнику!

Но такое случалось редко.

Главным всегда оставался мёд. И как лакомство, которого лишались виноватые, и как панацея от всех болезней, и как расплата за труд.
 
Внутри дома на подоконниках стояли блюдца с красными шляпками от мухоморов и с капелькой мёда на них. Муха, залетев в чистую горницу и не найдя, чем поживиться, обычно выбирала себе сладкую смерть: погружалась в вязкую оранжевую жижицу в блюдце и, всё медленнее и реже шевеля крылышками, переносилась пьяным сознанием в свой насекомый рай.

 Рамы летом были распахнуты настежь в палисадник, где под горячим солнцем благоухала акация и резеда. За палисадником бушевала двухметровая конопля, не востребованная в те годы по сегодняшнему назначению, но такая необходимая для пчёл: её семипалыми листьями крёстный заряжал свой дымарь, чтобы окуривать ульи от клещей.

  Подметённые пучком полыни полы в доме пахли лугом, что колосился вдоль просёлочной дороги. А на полосатых тканых ковриках у печки солнечными зайчиками от колышущихся кружевных занавесок на окнах играл котёнок, предоставленный сам себе, пока мама-кошка шлялась по тёмным чердакам в поисках очередных ухажёров.
Кроме котёнка в доме никого днём и не бывало.

Летом вся шевелящаяся жизнь происходила на воле.
 
Земля с натоптанных, покрытых по краям мелкой гусиной травкой, тёплых дорожек налипала чешуйками на голые потные подошвы Паши. Тропинки уводили от дома в сад или к колодцу, откуда черпалась ведром на верёвке драгоценная вода.
 
Старый, растрескавшийся цилиндр деревянного воротка с единственной стальной полированной ручкой, уже уставшей от множества жестких ладоней, скрипел весело и неутомимо. Ведро падало в глубину охая и шлёпалось о поверхность снулой воды с торжеством победителя, умудряясь лихо повернуться набок от мокрой пощёчины и черпнуть собой только половину, оставаясь плавать на зеркале воды в полной безопасности и бездействии.

 Паша в такие моменты свешивался со сруба, заглядывая внутрь, и видел на двадцатиметровой глубине шнурок верёвки и пятнышко от настырного непотопляемого ведра, издевательски подмигивающего ему в зеркальном квадратике на дне. Топить ведро приходилось раскручиванием колодезной верёвки в одну сторону, а когда кольцо закрутки доходило спиралью вниз до дужки ведра, нужно было резко останавливать кручение для того, чтобы дужка со стальным карабином перескочила всей тяжестью на противоположный край, и ведро черпнуло воды столько, что могло уже утонуть. Как только пятнышко исчезало и блеск на воде застывал в зеркальце на какие-то мгновения, отражая лишь его крошечное лицо, Паша брался за вороток и вытягивал ведро на поверхность.

Оставалось самое сложное: раскачать поднятое полное ведро так, чтобы оно дном коснулось края сруба, поставить его на горизонтальной поверхности бревна, удерживая в этот момент ручку воротка, и не пролить ни капли и не упустить вытащенное назад, чтобы все Пашины усилия не пропали даром, а завершились переливанием холодного влажного хрусталя в оцинкованную утробу нагревшихся под солнцем вёдер для переноски.

И потом брести, покачиваясь из стороны в сторону, сотню шагов по узкой тропинке, задевая днищами вёдер за стрелки подорожника. И возвратиться победителем к дому крёстного, не смея даже подумать, чтобы рассказать ему о том, сколько раз он останавливался по дороге, разминая затёкшие, непослушные пальцы; как потряхивал кистями над головой, делая остановки все чаще и чаще, и – поставить, наконец, колодезную добычу на прокалённые ступеньки крыльца: установить сияющие посудины ровненько, одно к другому, правда, уже из последних сил, двумя негнущимися руками.

Зато впереди было самое интересное.

Паше как-то разрешили одному, без крёстного, разжечь костёр из обрезков яблонь и груш в глубине сада, на специальном вытоптанном среди травы месте, где на красно-чёрных кирпичах был установлен огромный старый чугунок, в котором грели воду. Тут под куском шифера лежали и щепки, и старые газеты, а спички всегда были у Паши в кармане…

Он и через много лет помнил и мог бы восстановить в памяти все свои движения, ощущения прохладной травы под голой ногой, ароматные запахи настоянного под солнцем фруктового сада, сказочные неподвижные тени под деревьями и низкий животворящий гул пчелиных крыльев, наполнявший садовое пространство со всех сторон, будто невидимая кровь в Пашиных сосудах, которую можно было услышать только закрыв глаза и затаив дыхание…

 Запалив ветки, сложенные домиком под чугунком, Паша, помахивая натруженными руками, вернулся к ведрам и, пока огонь разгорался, перенёс их по очереди к костру. Ковшиком он наполнил чугунок до показанной крёстным отметки и, не дожидаясь пока вода согреется, сбегал в сенцы за кастрюлей с сахаром и плоскими алюминиевыми тарелками, по счёту – точно по количеству ульев в саду. Он сразу расставил пустую посуду по местам и вернулся к костру.

Когда вода нагрелась, Паша большой деревянной ложкой стал засыпать сахар в воду, сколько крёстный показал, и помешивать сироп, пока сахарный песок полностью не растворится. Оставалось самое неинтересное: ходить с ковшиком и разливать по кормушкам пчелиное лакомство, когда оно чуть поостынет в одном из вёдер.
Паша знал, что Василий Антонович настоящий мёд откачал ещё неделю назад и теперь занимался его разливкой, обработкой ульев дымом и установкой внутрь новых ячеек с сотами. Но возвращался крёстный домой только к вечеру, когда загонял колхозных телят в коровник. А днём Паша оставался главным на пасеке, когда ребята постарше пололи свёклу в поле, за которую колхоз расплачивался по осени тем же самым сахаром, которым и кормили пчёл.

«В конце лета, когда цвета, нектара и пыльцы, то есть пищи для пчёл поубавилось, - объяснял крёстный Паше, - их надо подкормить. Чтобы они своих деток к зиме подготовили, еды им пособирали. А чтобы силы на поиски не тратили – поставить им кормушки рядом с ульями. И следить, чтобы они не пустели».

Пергу, такую замазку для сот, которую пчёлы делают из цветочной пыльцы, чтобы кормить своих детёнышей, крёстный вытряхивал перед откачкой мёда из ячеек на гладкую деревянную столешницу. Жирную жёлтую труху смешивал с мукой, а Паша катал шарики из теста величиной с горошину и раскладывал их потом по краю тарелочек с сиропом, которые стояли перед ульями.

Ели пчёлы от пуза. Крёстный Пашу нахваливал. А Паша дважды в день ходил по воду и наполнял кормушки.

Перед дождём, если небо над садом неожиданно темнело, Пашу охватывало беспокойство. Не сразу, но он нашёл способ прикрывать тарелки листьями раскидистых лопухов, что росли неподалеку, за валом, потому что старые фанерные крышки от почтовых посылок расползлись от влаги и разваливались в руках, не спасая кормушки от дождя. Фанера темнела и растрескивалась слой за слоем, только синие надписи на крышках с названием Пашиного родного города так и не смогли исчезнуть под небесной влагой. А лопухи были куда надёжнее.

За смекалку крёстный погладил Пашу по выгоревшим вихрам в знак благодарности:
- Вот видишь! Думаешь и делаешь. И самому на пользу, и пчёлкам в угоду.
И эта похвала была Паше дороже всего остального: он готов был таскать эту тяжёлую воду хоть целый день, лишь бы чувствовать себя причастным к общему семейному делу.

В его голове складывалась совершенно гармоничная картина земной жизни, где люди трудились для пчёл, а пчёлы – для людей, делясь с ними своим трудом. И большая семья прадеда Антона представлялась ему огромным человеческим ульем в огромном саду огромной страны, и он, Паша, был в этом улье не последней пчёлкой, а думающей трудолюбивой частью, без которой этот улей существовать не сможет…

Но лето заканчивалось, родственники разъезжались по своим местам, увозя в алюминиевых бидонах и трёхлитровых банках частички сладкой и пахучей родины, и Паша, глядя на них, искренне волновался, не разобьётся ли стекло, не прольётся ли мёд по дороге из-под крышки бидона. Не пропадёт ли тот самый кусочек общего труда, так тяжело давшийся и пчёлам, и крёстному, и ему самому эти летом?

Он предлагал каждому отбывающему завернуть посуду хотя бы в полотенце или какую-нибудь тряпочку, привязать крышку бидона к горлышку шнурком или проволокой, и обижался на тех, кто не прислушивался к его советам и вёл себя не по-хозяйски, ухмыляясь деловитости эдакого огольца. Нахмурив брови, взглянув на равнодушного к его словам крёстного, Паша замолкал и провожал хрупкую поклажу всё-таки не с обидой к беспечным людям, а с ревнивой гордостью, будто ему было известно что-то тайное, недоступное другим в этом человеческом и пчелином мире.

Семья Паши тоже возвратилась домой к сентябрю не с пустыми руками. Тут были и солёные грибы в двух эмалированных кастрюлях, и варенье земляничное, смородиновое, малиновое, сливовое и ещё какое-то, и рюкзак с лесными орехами, и мешок яблок с грушами, и сушёные голавли и плотва, пойманные старшими братьями и разложенные по холщовым сумкам. Думаете всё?.. Они привезли в город ещё и небольшой чемодан куриных яиц, и десяток тушек цыплят, и разрубленную на куски свежую баранью тушу, да и копчёного сала шматков пять в придачу.

Ну и, конечно, пятилитровый бидон мёда. Именно его, тяжеленного, Паша тащил сам, перекладывая ношу из руки в руку, а то и хватаясь за ручку обеими руками, когда его нужно было поднять на ступеньку в автобусе. Он за всю тряскую дорогу так и не доверил свою поклажу не только братьям, а даже отцу.

Приехали. В тот же вечер созвали знакомых.

- Славное было лето! – сказал отец за столом, угощая соседей-шахтеров подарками из родного села. – И сыновья на совесть поработали, дедам помогли.

Взрослые выпили по первой, по второй, по третьей.

Когда дело дошло до угощения мёдом, к бидону отослали Пашу, вручив ему большую деревянную ложку с огромной тарелкой.

Паша и рад был стараться: с трудом вытащил крышку, окунул ложку в бидон и начал её накручивать, наматывая на неё мёд, как крёстный учил. Полную тарелку наложил и принёс на стол. Встал в сторонке, к стеночке на кухне, чтобы посмотреть, как гости его работу есть будут и нахваливать.

А шахтёрские папины товарищи сняли пробу и попросили вдруг у Паши лист из тетради и химический карандаш, тот, которым они с отцом посылки в деревню подписывали. Крышки предварительно смачивали водой, тогда надписи от карандаша из серых становились вдруг синими и их уже ничем было не оттереть, если не пользоваться ножом или напильником. Паша этих крышек много у крёстного в саду видел.

Папин товарищ, дядя Костя, измазал мёдом бумагу и карандашом по этому месту провёл. Линия от карандаша посинела и все над папой Паши посмеялись.

- Вот тебе и доказательство! – съязвил знаток мёда дядя Костя. – Тонну мёда в год продает, говоришь? Водой его твой кум разбавляет! Колодезной водой! А ты думаешь, что он настоящий… От настоящего мёда карандаш не синеет. Дурит вас всех кум! А с чужих, небось, и деньги за воду берёт! Ха-ха-ха!..

Пашин папа тогда сильно обиделся на крёстного и мёд его есть не стал. А Паша ушёл из кухни сразу на улицу и долго плакал, спрятавшись далеко за угольными сараями, там, где помойка, и по мусору бродят жирные галки и вороны. Он бросал в них камнями и громко кричал:

- Неправда! Неправда! Вот вам, вот!..

А черные городские птицы, антрацитового цвета, лениво вспархивали с куч и тут же возвращались к своим кормушкам, на плачущего мальчишку обращая мало внимания. Как надоедливые мухи из сада у крёстного, толпящиеся над тарелками с сахарным сиропом.

***

Это был 1966 год. Паша пошёл в первый класс. А к Новому году крёстный Василий Антонович прислал Пашиному папе письмо, что он хорошо заработал в этом году на пчёлах. Что в их село провели, наконец, электричество, и теперь он хочет купить новую электрическую центрифугу для откачки мёда, потому что крутить старую ручную ему уже тяжело при его кривых пальцах. Просил поискать, где такую продают в городе и сколько она стоит. Крёстный обещал прислать денег на неё и на велосипед для Паши.

А ещё передавал крестнику отдельный привет и огромное спасибо, приглашая его на следующее лето ухаживать за пчёлами на пасеке. И что прадед Антон Павлович о нём помнит.