Из Элизабет Дженнингс. Птица в доме

Был голос золотой у птицы в клетке круглой,
Был белоснежный шкаф,  высокий потолок,
Тогда мне было пять, я помню лица кукол,
И сад, что от меня тогда был так далёк.

Водили летом нас к зелёным грядкам спаржи,
Дарила аромат умытая трава,
Когда кончался дождь легчайшим белым паром,
И жёлтый Питер пел нам в клетке у окна.
Спал кот, и жизнь была спокойствием полна.

Спокойствием во всём, я лишь теперь узнала,
Что стены белые и листья за стеклом —
Хорошая тюрьма, где птица умирала,
Где ложная любовь не полнится теплом.
А птица умерла, остался перьев ком.

Кот вытащил её, вдруг превратившись в зверя,
Не охватили нас ни слёзы, ни печаль,
В картонное яйцо мы положили перья,
Исполнили в саду древнейший ритуал,
Когда яйцо к яйцу рождения и смерти,
И небосклон на нас не упадал, поверьте.

Таилась смерть в коте, игравшим с нами в прятки,
Спокойны были мы в обряде похорон,
Не знали мы тогда в том ритуале кратком,
Что смертью будет дух мой тёмный покорён,
Что буду я рыдать от горя и печали,
Совсем, совсем не так, как в этом ритуале.

В сознании моём поёт былая птица,
Я знаю, были мы непознанно мудры,
Что десять лет назад не дали горю длиться,
Но честно соблюли все правила игры,
Когда несли мы смерть в простом яйце по саду,.
Лишь отдавая долг старинному обряду.

***

"Bird in the House» из сборника «Расширение территории» (1985) — пример ее более позднего, более свободного стиля. Здесь детское воспоминание о смерти домашней канарейки резко подчеркивает взрослые потери и побуждает ее исследовать роль ритуала в том, чтобы помочь нам сдерживать горе.

***

"A Bird in the House

It was a yellow voice, a high, shrill treble in the nursery
White always and high, I remember it so,
White cupboard, off-white table, mugs, dolls’ faces
And I was four or five. The garden could have been
Miles away.

We were taken down to the green
Asparagus beds, the cut lawn, and the smell of it
Comes each summer after rain when white returns. Our bird,
A canary called Peter, sang behind bars. The black and white cat
Curled and snoozed by the fire and danger was far away.

Far away for us. Safety was life and only now do I know
That white walls and lit leaves knocking windows
Are a good prison but always you have
To escape, fly off from love not felt as love,
But our bird died in his yellow feathers.

 The quick
Cat caught him, tore him through bars when we were out
And I do not remember tears or sadness, I only
Remember the ritual, the warm yellow feathers we put
In a cardboard egg. What a sense of fitness. How far, I know now,
Ritual goes back, egg to egg, birth to burial and we went
Down the garden softly, two in a small procession,
And the high clouds bent down, the sky pulled aside
Its blue curtains.

Death was there or else
Where the wise cat had hidden. That day we buried our bird
With a sense of fitness, not knowing death would be hard
Later, dark, without form or purpose.
After my first true grief I wept, was sad, was dark, but today,
Clear of terror and agony,

The yellow bird sings in my mind and I say
That the child is callous but wise, knows the purpose of play.
And the grief of ten years ago
Now has an ancient rite,
A walk down the garden carrying death in an egg
And the sky singing, the trees still waving farewell
When dying was nothing to know.

***

Bird in the House’ from Extending the Territory, 1985, is an example of her later, looser style. Here a childhood memory of a pet canary’s death throws adult losses into sharp relief, and leads her to examine the role of ritual in helping us contain grieves.