Ганс Ротт. В поисках собственного голоса

1

Ганс Ротт родился 1 август 1858 года в пригороде Вены. Его юная мать, восемнадцатилетняя Мария Розалия Лутц, только начинавшая распускаться, и отец, Карл Матиас Ротт, пятидесятиоднолетний мужчина, с багажом прожитых лет и тайн, казались странной парой, порождением судьбы, а не любви.
Для Карла Матиаса это была внебрачная связь. После того, как умерла его первая супруга, он в 1863 году вступает в брак с Марией Розалией и узаконивает Ганса.
Оба родителя, несмотря на столь разный возраст и сложные обстоятельства, были людьми искусства. Карл был комическим актёром и певцов, известным в венских театрах, его шутки заставляли залы взрываться от смеха. Мария Розалия, в свою очередь, обладала ангельским голосом и покоряла публику не только как актриса, но и как певица.
Но счастье было мимолетным гостем в их доме. В 1872 году мать Ганса, Мария Розалия, преждевременно ушла из жизни. Через четыре года, в 1876, отец, надломленный несчастным случаем на сцене, приковавшим его к постели, последовал за ней. Ганс, лишившись родителей в столь юном возрасте, остался один на один с миром.
К счастью, материальное положение семьи, по крайней мере, позволяло надеяться на лучшее. Это дало возможность Гансу Ротту развивать свой музыкальный талант. В 1874 году он поступил в Венскую консерваторию. Талантливый юноша был освобождён от платы за обучение на год, а затем и вовсе получил стипендию, что стало настоящим спасением.
Самым важным человеком в консерватории для Ганса стал Антон Брукнер. Великий органист и композитор, он разглядел в юном Ротте не только талант, но и душу, полную страсти и глубокой тоски. Брукнер давал Гансу уроки игры на органе, делился своим опытом и вдохновлял его на создание собственных произведений. Уважение Брукнера к Ротту было настолько велико, что он даже вручил ему похвальную грамоту, свидетельство незаурядных способностей и многообещающего будущего.
Эта грамота стала для Ганса Ротта маяком в бушующем море жизни, напоминанием о том, что, несмотря на все потери и трудности, его талант, словно огонь, горит ярко и ждёт своего часа. Он, сирота из предместья Вены, рожденный в тени тайны греха и потерявший родителей в юном возрасте, должен был стать великим композитором, прославить своё имя и оставить свой след в истории музыки.

2

Монастырская церковь "Мария Трой" в Вене, казалось, парила над мирской суетой. Но за толстыми стенами тоже царила жизнь. С 1876 года она кипела еще ярче, благодаря Карлу Ротту, новому органисту. Ротт нашёл здесь не только работу и кров, но и тихую гавань в бушующем океане жизни.
Монастырский двор стал  местом встречи многих однокурсников и друзей, среди которых были Густав Малер и Гуго Вольф.
И, возможно, именно там, в тиши монастырского двора, под сенью старых стен, среди единомышленников и друзей, ковалась слава, которой они были удостоены впоследствии. Ведь даже самому выдающемуся таланту нужна тихая пристань, где можно найти вдохновение и поддержку, прежде чем отправиться в плавание по бурным водам жизни.

3

Однако судьба, словно искусная ткачиха, плела жизнь Ганса из нитей радости и печали, любви и утраты, таланта и упорства, готовя его к новым испытаниям.
1878 год. Жара стояла неимоверная, даже для начала июля. Венский воздух казался густым и сонным, пропитанным цветочной пылью и предвкушением надвигающейся грозы. В зале консерватории, как в удушливой теплице, студенты ёрзали на стульях, поглощённые нервным ожиданием.
Один из преподавателей консерватории откашлялся, поправил пенсне и начал нудным голосом перечислять имена победителей конкурса. Ганс Ротт сидел неподвижно, словно высеченный из камня. Его бледное лицо выдавало лишь легкий трепет в уголках губ.
Имена сыпались дождём, а его не было среди них. Сердце болезненно сдавила ледяная рука. Каждый названный студент, каждый хлопок в зале становился ударом, приближающим осознание неизбежного. Его первая часть симфонии… она что, была настолько плоха?
Наконец в зале повисла тишина, словно даже она ожидала объявления приговора.
"Всем, за исключением… Ганса Ротта."
По залу прокатился тихий смешок. Ганс почувствовал, как к горлу подступает комок обиды. Он был унижен, раздавлен. Пустота. Вот что он чувствовал.
Он уже собирался незаметно покинуть зал, когда услышал громкий, повелительный голос.
«Не смейтесь, господа!»
Ганс замер. На сцене стоял Антон Брукнер, его наставник. Его лицо было суровым, глаза метали молнии.
«Вы услышите много великих вещей от этого человека!» - провозгласил он, указывая на Ганса. Его голос эхом разнесся по залу, заставив умолкнуть всех присутствующих.
Ганс смотрел на Брукнера, пораженный его поддержкой. В глазах появились слезы. Неужели все-таки есть те, кто видит в его музыке что-то большее, чем просто непрактичную сложность?
Брукнер сошёл со сцены и, подойдя к Гансу, крепко пожал ему руку.
После окончания мероприятия, когда счастливые студенты, окрыленные признанием, покидали зал, обмениваясь поздравлениями и робкими надеждами на будущее, Ганс остался один. Он сидел, прислонившись спиной к прохладной стене, и смотрел, словно потерянный в лабиринте собственных мыслей.
Через несколько дней, когда Ганс получил свидетельство об окончании учебы, в нём было красноречивое словосочетание: "сдал экзамены с большим успехом". Формально он окончил консерваторию прекрасно, но без диплома, без признания, без надежды на блестящую карьеру.
Он знал, что ему придется бороться. Он знал, что его музыка не будет принята сразу. Но он также знал, что в его сердце горит огонь, который невозможно потушить. Огонь таланта, огонь страсти, огонь веры в свою музыку. И он будет писать. Он будет творить. Даже если никто не услышит. Потому что он – Ганс Ротт, и его симфония ещё прозвучит. Он чувствовал это всем своим существом.

4

Вена, 1880 год. Молодой, исполненный надежд Ганс Ротт стоял перед комиссией, во главе которой восседал сам Йоганнес Брамс. Сердце Ганса билось как барабан, а в руках он сжимал партитуру своей симфонии – труд всей его жизни, воплощение его мечты об "универсальной музыке". Он мечтал объединить непримиримое, создать гармонию между страстью Вагнера, величием Брукнера и классической строгостью Брамса.
Но Брамс смотрел на него с ледяным презрением. Он видел в Ротте не гения, а самонадеянного выскочку, одержимого манией величия. Вагнеровские отголоски, шумановские мотивы, дерзкое заимствование из его собственной, только что написанной, симфонии – все это было для Брамса не смелым синтезом, а дерзкой провокацией, оскорблением его антивагнеровских убеждений.
"Эта симфония… безнадежна," – прозвучал приговор Брамса, словно удар молота. "Она демонстрирует отсутствие таланта и здравого смысла. Этот человек не должен заниматься композицией, лучше бы ему поискать себе другую профессию. Наряду со столькими прекрасными вещами в этой симфонии содержится так много банальных или бессмысленных элементов, что это определенно не может быть вашим произведением, Ротт!"
Слова Брамса пронзили Ротта, как кинжал. Мир, который он так страстно пытался завоевать своей музыкой, рухнул в одно мгновение. Государственная стипендия, надежда на будущее, была безвозвратно потеряна. Тьма начала медленно пробираться в его душу.
Попытки Ротта объяснить, оправдать свое видение были тщетны. Комиссия была непреклонна, Брамс – неумолим. Покинув зал, Ротт чувствовал, как в нём что-то сломалось. Его музыка, его мечты, его личность – все было растоптано безжалостным сапогом великого мастера.
Но это было лишь началом кошмара.
Вскоре Ротта обвинили в краже книг из монастыря, где он работал органистом. Ложь, подлая и абсурдная, лишила его последней надежды. В Вене шептались за его спиной, отворачивались на улице. Он пытался оправдаться, доказать свою невиновность, но никто не слушал. В конце эта ложь так и осталась ложью.

5

Последняя декада октября 1880 года были особенно тяжела. Розовая пелена, окутывавшая его после встречи с Гансом Рихтером, быстро рассеялась, оставив после себя горький осадок. Он помнил, как протягивал Рихтеру, знаменитому дирижеру, полную партитуру симфонии. Ротт вложил в нее все свои чувства, все свои амбиции, все свои музыкальные откровения. Рихтер, сдержанный и учтивый, взял партитуру, поблагодарил, обещал рассмотреть… но в его глазах Ротт увидел лишь вежливое безразличие.
Письмо, полученное им 20 октября, окончательно похоронило надежду. "К сожалению, обстоятельства не позволяют мне представить Вашу работу публике. Понимаю Ваше разочарование и желаю Вам успехов в будущем."
Уже 21 октября друзья провожали его на вокзал. Они старались шутить, ободряюще похлопывать по плечу, но Ротт видел в их глазах жалость. Они провожали его не в триумфальный тур, а в добровольное изгнание. В тот момент он чувствовал себя как старый, ненужный инструмент, от которого отказывается оркестр.
Поезд тронулся, рывком втянув Ротта в мир стука колес и мелькающих пейзажей. За окном оставалась Вена, город его надежд и разочарований. Он отвернулся от окна, будто хотел отрезать себя от прошлого, от злых шепотков критиков и ледяного безразличия.
Поезд набирал скорость. Ротт достал исписанную нотную тетрадь. Это были наброски нового произведения, пока еще сырые и неопределённые. Он открыл тетрадь, но вместо музыки в голове кружились слова Рихтера, едкие замечания критиков, шепот завистников. Он закрыл тетрадь и снова посмотрел в окно.
Он ехал в Мюлуз, в Эльзас, и этот город, на карте его жизни, пока был лишь точкой, отмеченной словом "работа". Директор или хормейстер – это не было той славой, о которой он мечтал, когда писал свою симфонию, но это была необходимость, возможность выжить, не опускаясь на самое дно нищеты и уныния.
Мюлуз… Что его ждет там? Успех? Признание? Или лишь тихая, незаметная работа в тени забытого города? Ротт сам не знал.
Но в глубине души, под слоем разочарования и усталости, ещё тлел огонек надежды. Может быть, в Мюлузе он найдет новый смысл, новое вдохновение? Может быть, даже там, вдали от блистательной Вены, его музыка найдет свой путь к сердцам людей?
Поезд неумолимо двигался вперед, унося Ротта в новое и, пока, совершенно неизвестное будущее.

6

Спичка  чиркнула, раздался слабый хлопок. Искры полетели в полумраке вагона, освещая на мгновение заспанное лицо человека, склонившегося над сигарой. Ганс Ротт, сидящий в углу, вздрогнул. Звук показался ему громом, предвещающим неминуемую катастрофу.
Глаза его расширились, на лбу выступили капли холодного пота. Он судорожно вцепился в колени, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди.
"Нет… Нет… Нельзя!" – прошептал он, едва слышно.
Человек с сигарой, не обращая на него внимания, медленно раскуривал табак. Дым начал подниматься вверх, заполняя вагон горьковатым запахом. Для Ротта этот запах был запахом смерти.
Он вскочил, срывая с себя плащ, словно тот душил его. В его глазах плескался безумный страх.
"Остановитесь! Не делайте этого!" - закричал он, его голос сорвался в истеричный визг.
Пассажиры, до этого дремавшие в полумраке, вздрогнули и испуганно уставились на него. Человек с сигарой, удивленный, отдернул её от лица.
"Что происходит?" – проворчал он раздраженно.
Ротт лихорадочно шарил в кармане, доставая старый, ржавый револьвер. Рука дрожала так сильно, что оружие едва не выпало.
"Брамс! Это всё Брамс!" – закричал он, его голос дрожал от ужаса. – "Он наполнил этот поезд динамитом! Вы все погибнете! Я должен вас спасти!"
Он навел револьвер на человека с сигарой, его палец судорожно дернулся на спусковом крючке. В вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Ротта.
"Ты… ты работаешь на него! Ты пришёл, чтобы подорвать нас всех!" – безумно выкрикнул Ротт, его взгляд был абсолютно безумен. – "Я не позволю! Я не позволю ему победить!"
Некоторые пассажиры вскочили со своих мест, отшатываясь в ужасе. Женщина вдали заплакала. Человек с сигарой, побледнев, медленно поднял руки.
"Успокойтесь, пожалуйста! Я… я ничего не понимаю. Я просто хотел выкурить сигару…" – пролепетал он, его голос дрожал от страха.
В вагоне поднялась паника. Люди кричали, пытаясь остановить Ротта, но он видел только зловещую тень Брамса, готовую обрушить на них адское пламя.
"Я знаю… Я знаю, что нужно сделать… Ты или я!? Так ты или я!?"
С диким криком он бросился на пассажира с сигарой.
Ротт думал, что спасает всех. Он думал, что побеждает Брамса.
В его глазах больше не было ничего, кроме пугающей, бесконечной пустоты. Он был потерян навсегда.

7

Ротта скрутили и обезоружили. Его вернули в Вену, поместив в психиатрическую клинику подальше от грохота поездов и соблазна разрушения. Затем, в 1881 году, его перевели в Нижнеавстрийскую государственную психиатрическую больницу.
Иногда его навещали друзья, пытавшиеся вернуть его в реальность, напоминая о музыке, о красоте, о будущем, которое у него украли. Он принимал их, смотрел сквозь них потухшим взглядом, будто видя что-то, недоступное другим. Время от времени он сочинял, цепляясь за ускользающие обрывки мелодий, но потом, в припадке отчаяния, уничтожал свои произведения, словно боясь, что и они будут осквернены безумием.
Впрочем, не только червь безумия терзал его, кашель становился все сильнее, все мучительнее. Туберкулёз методично пожирал его лёгкие, забирая последние силы. В 1884 году, в возрасте двадцати пяти лет, Ганс Ротт скончался. Никто не плакал на его похоронах, кроме немногочисленных друзей, которым был дорог его талант, и, которым было больно видеть, как он медленно умирал.
Говорили, что Хуго Вольф называл Брамса убийцей Ротта, обвиняя его в том, что он не признал гений композитора, толкнув его тем самым в бездну сумасшествия. Брукнер, в своей обычной манере, накинулся на Брамса с серьезными обвинениями прямо на могиле Ротта, крича, что тот завидовал таланту молодого композитора и целенаправленно уничтожил его карьеру.
Правда же, как всегда, затерялась между гениальностью и безумием, между завистью и равнодушием. Осталась лишь история о молодом композиторе, который не выдержал тяжести судьбы, чей музыкальный гений сгорел в пламени его собственного разума, оставив после себя лишь пепел несбывшихся надежд и горькое эхо обвинений.
Но не было ли это той жестокой необходимостью, которая нужна для новых ростков?

8

Он родился с душой, переполненной музыкой, с сердцем, бьющимся в ритме будущих симфоний. Антон Брукнер, его наставник, видел в нём искру гения, зерно таланта, способное взойти в чудесном музыкальном саду. Густав Малер, его товарищ по учёбе, слышал в его произведениях эхо грядущего, предчувствие новой эры в симфонической музыке.
Но судьба, словно злой дирижёр, повела жизнь Ганса по иному пути. Он творил в нищете и отверженности. Его музыка, полная новаторских идей и глубоких чувств, оставалась невостребованной, словно письма без адресата. Каждая нота, написанная им, была криком о помощи, мольбой о понимании, но крик этот тонул в равнодушной тишине.
Разочарование, бедность, нераспознанная душевная болезнь, сломили Ганса Ротта. Он потерял веру в себя, в свой талант, в свое будущее. Его сознание, некогда ясное и вдохновенное, затуманилось. Там, в плену собственных демонов, он медленно угасал.
Ганс Ротт умер в возрасте всего 25 лет  25 июня 1884. Его музыка, его гений, его душа – все это было похоронено вместе с ним. Долгое время его имя было забыто, его произведения считались утерянными или недостойными внимания. Он остался в истории лишь как тень, как сноска в биографиях Брукнера и Малера.
Прошли десятилетия. Ветер времени сдул пыль с забытых архивов. В год столетия со дня его смерти исследователи обнаружили его произведения – забытые сокровища, жемчужины, погребённые под толстым слоем пренебрежения. Мир, наконец, узнал о Гансе Ротте, о композиторе, которого современники не сумели оценить.
С 2000-х годов его музыка зазвучала вновь, наполняя концертные залы и сердца слушателей. Его симфония, некогда обреченная на забвение, вызывает восторг и восхищение.
Трагедия Ганса Ротта – это трагедия нереализованного гения, это драма упущенных возможностей и несправедливости судьбы. Его история – это напоминание о том, как хрупок талант и как легко его можно сломать, если не поддержать его.
Музыка Ганса Ротта звучит теперь как предостережение, как эпитафия нерожденным шедеврам, как вечная печаль о потерянном даре.
Он был голосом, который не услышали при жизни, и теперь его мелодия эхом разносится сквозь века, напоминая о том, что истина и красота неизбежно пробьются сквозь темноту забвения, вдохновляя новые поколения на поиск своего собственного голоса.