Из Былого. 2019. Ирония Судьбы

Позволю себе некоторое (пространное) отступление от текущего «сериала» с Дождём и Снегом.
В серии Третьей (сегодня – 10.02.2025) довелось пройтись округ «Шофёрши» (из «Торпедоносцев»). А чуть дальше я легонько «поцарапался» (любя) с Булатом Шалвовичем.
По ходу вспомнил, что лет 5-6 назад, в «символистских штудиях», касался я той «Шофёрши» куда плотнее. Так, там и Окуджава появлялся. Чуть после. Со своей «Наденькой» (тоже – шофёршей).
А раз вспомнилось, выставлю тот опус целиком. Потом загоню в какую-нибудь папку-сборку. Скорее всего – в «Литература. Побасёнки».

ИРОНИЯ СУДЬБЫ

А сейчас – об иронии судьбы. Вообще.  И о той, «что с лёгким паром». А где-то и просто – об иронии.
Что послужило «толчком» (если – к «теме»)? Да хотя бы неоднократное упоминание об иронии и самоиронии в «Последней строчке».
Поскольку речь наша будет витать – во многом – вокруг текстов песен (просто стихов), звучащих в фильме, начну с маленького казуса. Сегодня, за завтраком, я «погнал» это своей Наташе. А прежде – набросал «эскиз на коленке». Так вот. Едва ли не первым всплывает у меня

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,
Былых возлюбленных на свете нет…

Как нет и этого стихотворения Андрея Вознесенского в «нашем» фильме. Песня звучит (в моей башке) в исполнении Галины Бесединой и Сергея Тараненко. Музыка… Да, музыка – Микаэла Таривердиева, написавшего «всю её» к фильму. Только этой там нет.
А отчего ж – «казус»? Интонации… М.Т. и – собственно «тема». А в поэзии интонация – едва ли не самое важное и трудное. И к проблеме «символа» – она ещё как!
Всё ещё недочитанный мною В. В. Вейдле именно на невосприимчивости к ней, к интонации – раз за разом ловит лингвистов, выхолащивающих дух поэзии в своих формалистских изысках. А у В. В. Бибихина, тесно причастного к творчеству, как А. Ф. Лосева, так и «херменевта герра Мартина», на первый план – и также в оппозицию к лингвистам – выдвигалась категория, созвучная «интонации»: «внутреннее слово».
Да. Владимиру Вениаминовичу резко ответил Борис Нарумов, постоявший в своей статье ««Язык» лингвистики и «язык» философии. Contra Бибихин», «за честь» собратьев.

Когда философом становится лингвист,
его собратьям жизнь покажется с лукошко.
Опять в раввины обратится Бенвенист.
И око зоркое – в тюремное окошко.
Но чем Нарумову Бибихин насолил,
я до сих пор доподлинно не понял.
Семантики романской мезонин
торчит кустом в ухоженном вазоне.
А что до язв и жжений языка…
Так это Гумбольдта шальные отголоски.
Идёт процессия по улице Болонской.
Над Старым Светом заревом Закат.
(11.11.2018)

Живого слова выразительность.
Предельной мысли конструктив.
Пророки, ёрники, сказители…
Сократом попранный Кратил.
Полёт стрелы. Разряды горнии.
По древу мысли разворот.
Пустых страстей столы игорные.
Кладбище метящий Эрот.
Цветы и чувства запоздалые.
Пунктиры, стрелочки, значки.
Гадалки. Варвары с вандалами.
Сует насущных хомячки.

– Оттуда же (от 11.11.18). Из «Перечитывая Бибихина».
Возможно, что и ВБ, позволяя себе некоторую язвительность – в отношении официальной науки – и не ограничивался лёгкой иронией. Хотя «на личности» особо не переходил. Ну, с Бахтиным и Потебнёй, это, у него – любя.

А с интонацией и сам я, признаюсь, не шибко дружу. Поначалу (с лета 2011-го, когда «завёлся») и вовсе тянуло едва ли не огульно свести её на «песенность». Не сразу «въехал». Ну, а если не по рассудку, а по таланту, то и въехал не так, чтобы глубоко.

Тщетно ищет свою интонацию
Среди всхлипов и визга поэт.
Чернь – кругом: ни народа, ни нации.
На обломках страны – силуэт:
То ли птицы – озябшей, нахохленной.
То ли брошенной Богом души.
Блоком плакать и каяться Гоголем
Не по силам: греши – не греши.
Ни читателя вам, ни издателя.
Да и Музы,
пусть плохонькой,
нет.
А раз так –
ни к чему и искать Её.
Гоним всякую чушь в интернет.
Здесь любую найдёшь информацию.
Здесь любуется каждый собой.
Утонула в «сети» интонация.
Нет уж!
Лучше, по-русски –
В запой…
(5.12.2012)

Когда наткнулся на суждение об отношении музыки и поэзии у Яна Чиквина, «своё» чуть «заострил». Даже с Наташей Перстневой перекинулся. Но проблема-то… – Всё одно «висит». Как меч дамоклов.

Есть музыка Стиха.
Хотя стихи
                – не Музыка.
Поэзия тиха.
Ей по сердцу Таруса.
Поленовский пейзаж.
Цветаевские чтения.
Да Рихтера пассаж
в каком-нибудь Шопене.
А Музыка
                – везде.
Святая. Безголосая.
Сухой речитатив
раскатывает глоссами.
Глубокая, как сон.
В Одессе и Авзонии.
Каприччио.
Рапсод –
в изгнаннике Назоне.

Стих этот назывался у меня «Вечный спор», а поскольку адресовал одесситке, «обрамил» свой текст пушкинским:

Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревём речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-лёгкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Чёрное шумит...

И море Чёрное шумит…Ну, да – Мандельштам. «Бессоница, Гомер…»

И море, и Гомер – всё движимо любовью.
Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подxодит к изголовью.

Поэзия – Музыка. Слово – Речь. Жизнь – Игра. Бодрствование – Сны…
И Судьба, где вольное и невольное сращены «насмерть». А Пушкинское так и искрит символами. «Прозрачно-лёгкая завеса / Объемлет небо. Всё молчит…».

Восход луны на море. Громады кораблей.
Их призраки плывут, касаясь парусами
заоблачных высот. Прогнулась параллель.
Меняются миры невольно образами.
Смиренная душа взирает на престол.
Где ангел вострубил, огнями полыхая.
И падает в пучину таинственный кристалл.
Но не иссякнет весть нетварная.
Благая.
(21.05.2019)

– Из авторского цикла, посвящённого Каспару Давиду Фридриху – предтече символизма в живописи, мастеру «прозрачно-лёгких завес». Это (своё) – в сочетании с О.М.

На страшный высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь –
Твой брат, Петрополь, умирает!
На страшной высоте земные сны горят,
Зелёная звезда летает,
О, если ты звезда – воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь умирает!

К «символу».
То, что в «чистом виде» (максимально концентрированно) символ проявляет себя именно в музыке – «очевидно».  В ней – вся его несводимость к «образу» (многоликая безликость), «энергийность» природы, сугубая выразительность, внепонятийная алогическая «понятность».
Есть существенная разность «ин-тонирования» в поэзии и музыке. Кроме того, попытки их «синтеза» в песне (а также, пусть и иначе, в опере и т.п.) чреваты смешением, идущим отнюдь не на пользу обеим сторонам. Однако… Чего не сделаешь ради «популярности»!
В «синтезе» всегда есть какая-то искусственность, механистичность. Символ же предельно органистичен (до дионисийской мифической оргиастичности). Более (кроме?) того – он персоналистичен, а также мистичен (без излишеств мистицизма). Может быть, и достаточно простого указания на его син-ергийность, хотя при этом требуется должное истолкование данного термина.
В христианской (православной) традиции фигурирует следующее:

[СинеЕргия от греч. (синергиа) – содействие, соучастие) соработничество Бога и человека в деле достижения спасения.
Синергийность подвижничества означает со-действие (сослужение, соработничество, сотрудничество) Божественной благодати и свободной человеческой воли.

Т.о., в средневековой Византии это понятие обозначало согласованность действия, соединение разносущностных энергий – Божественных и человеческих.
Однако сегодня оно используется в чрезвычайно разных контекстах – от системно-кибернетических до эзотерических].

В символизме Лосева акцент делается на совмещении (встрече) нисходящей и восходящей энергий. По существу, опять-таки: божественной и тварной. При желании их можно интерпретировать и в духе несколько более усложнённого различения «природ» по Иоанну Скоту Эриугене.
Однако сегодня куда привычнее примерно такое:

[СинергИя (греч. «сотрудничество, содействие, помощь, соучастие, сообщничество» от др.-греч. ... «вместе» + ... «дело, труд, работа, (воз)действие») – усиливающий эффект взаимодействия двух или более факторов, характеризующийся тем, что совместное действие этих факторов существенно превосходит простую сумму действий каждого из указанных факторов, эмерджентность.
Эмерджентность или эмергентность (англиц. от emergent «возникающий, неожиданно появляющийся») в теории систем – наличие у какой-либо системы особых свойств, не присущих её элементам, а также сумме элементов, не связанных особыми системообразующими связями; несводимость свойств системы к сумме свойств её компонентов; синонимы – синергичность, холизм, системный эффект, сверхаддитивный эффект.]

При этом и в «грамматическом» имеет место как сдвиг ударения в самом термине «синергия», так и модификация синергийности в «синергичность».
А «мода» на синергию не обошла и сторонников марксизма.

[«Марксистско-ленинская теория (коммунистическая идеология) наиболее адекватно раскрывает суть капитализма, его природу, обладает наиболее мощным интеллектуальным и гуманистическим потенциалом. Она сама, по природе, универсально синергийна, хотя далеко не всеми, провозглашающими себя её сторонниками, признаётся в качестве таковой.
Лозунг «Все люди – братья» был заменён не потому, что он не соответствовал целям коммунистов, а потому, что в определённых исторических условиях, в настоящее время в том числе, не соответствует реальности. Но он истинен как цель, к которой стремятся коммунисты. Что значит синергийность коммунистической идеологии? Это означает её классовость («Пролетарии всех стран соединяйтесь!») и одновременно общечеловечность, гуманистичность («Все люди – братья). Собственно это всегда признавали и К. Маркс, и Ф. Энгельс и В.И. Ленин. И в работах их мы найдём немало тому подтверждений, хотя в исторических условиях Х1Х и первой половины ХХ веков наиболее актуально, очевидно, было развитие его классового аспекта: объединение пролетариев и всех трудящихся. Но основным оружием «завоевания» пролетариатом мира, т.е. привлечения на свою сторону большинства человечества предполагаются не винтовки и пушки, а наука и культура»
– Ерошенко Т.И. ЧТО ЗНАЧИТ СИНЕРГИЙНОСТЬ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ИДЕОЛОГИИ?]

Так что: несомненно, хотя, но… Партия и Ленин, народ и партия, всесильно – потому что верно. Впрочем: свежо предание…
Дальше – больше. Возьмём такой источник:
«Функциональная синергийность англоязычной иронической бизнес-риторики. К проблеме эффективности делового общения». Д. С. Храмченко. Изд. Ленанд, 2014. Серия «Синергетика в гуманитарных наук».
Ограничимся аннотацией:

[Настоящая монография посвящена актуальной, но малоизученной проблеме функциональной синергийности английского делового дискурса и дает представление о методике проведения динамико-системного исследования смыслового пространства речи на примере анализа функциональных свойств одной из самых неоднозначных фигур бизнес-риторики – иронии. В работе излагаются основные понятия и особенности функциональной лингвосинергетики – интересного и перспективного направления в русле функциональной лингвистики, а также систематизируются существующие концепции иронии. Лингвосинергетический анализ обширного иллюстративного материала позволяет автору синтезировать и обобщить характеристику иронии как дискурсивного явления, интегрируя имеющиеся в науке сведения о данном языковом феномене, выявить особенности и механизмы её функционирования в англоязычной деловой коммуникации. Для широкого круга читателей, интересующихся проблемами создания эффективной деловой риторики: филологов, преподавателей, аспирантов, магистрантов.]

Да уж… Наше внимание здесь привлекли два момента:
1. Самое направление: «функциональная лингвосинергетика». То есть, не просто одна из отраслей лингвистики (с которой «символизму», да и поэтике как таковой, при всём к ней (Л) уважении, не вполне по дороге), но очередное «скрещивание». – М. б., и «перспективное». Но…
2. Предмет анализа. А именно – «одна из самых неоднозначных фигур бизнес-риторики – ирония».
«Бизнес-риторика» и поэзия. «Деловой дискурс» и … Что ещё может быть дальше друг от друга?! И почему бы лингвистике не проявить себя там во всей красе?!
А вот фигурирование в самом предмете уже «иронии» – куда (для нас) значимее. Ирония – если и не «царица» в Поэзии (см. В.В. об ономатопее: «пейе» или «по(э)йе» – т.е. «слово-творении», а не «топии» – раз-мещении-расфасовке-складировании) – да и в Философии – то…
Какую бы тут метафору задействовать?
У А. С. Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» неуёмная старуха в своих амбициях не удовлетворилась статусом «столбовой дворянки» (не говоря уже о простой крестьянке-рыбачке), а затем – и «вольной царицы», но восхотела быть «владычицей морскою», и чтобы сама рыбка стала у неё на посылках, то бишь – в услужении. Чем всё в итоге кончилось, мы помним («разбитое корыто – ирония судьбы»).
Изначально Пушкин, слагая свою версию нашей – русской – «Жадной старухи» (где фигурировала не рыбка, а чудесное дерево), по братьям Гримм, как и в про-лютеранском оригинале, вздыбливал над «царицей» образ Римского Папы.

Воротился старик к старухе.
Перед ним монастырь латынский,
На стенах латынские монахи
Поют латынскую обедню.
Перед ним вавилонская башня.
На самой верхней на макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сарачинская шапка,
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица.

Однако, сия «папесса» осталась запечатленной только в первом варианте рукописной редакции.
Приведу и собственную, уже достаточно давнюю – интерпретацию пушкинской сказки:

Сказка та, не совсем прозрачна.
И прочесть её можно в ином режиме.
Да. Бывают старухи алчны.
Старички, что скрывать, и с такими жили.
Подкаблучник, простой и добрый.
Не дурак. Работящ. Но, по жизни – рохля.
А она развернулась коброй.
И тиранит его, и шерстит, и хохлит.
Где собака-то здесь зарыта?
Всё банально. На круги возврат, к началу…
Что там спрятано, под корытом?
Над которым старуха, слезясь, ворчала.
А Начало всему есть Слово!
И не Им ли была золотая рыбка?!
«Вам помочь? – Я всегда готова!» –
Говорила она до поры с улыбкой.
Но по мере причуд мрачнела.
И в конце, промолчав, лишь хвостом вильнула.
А без Слова – в разлад и дело.
И сидим на развале опять понуро.
Без свободы Ему – негоже
В инструментах ходить, на посылках.
Спесь-старуха нас снова гложет.
Вместо слова – в корыте обмылки.
(8.05.2014)

Чем закончатся тяжбы «цивилизации» с Культурой (в лице Слова) и Природой, гадать не будем. Но версия о том, что любая модификация науки типа Science ведёт себя, по отношению к предмету, подобно той старухе – имеет право, как на «дискурс», так и на художественное «до-мысление». А поскольку «владычица морская» рыбке-Слову и морю-Духу (да и Природе) показалась невыносимее «вольной царицы», с этим «типом» (прагматично-рассудочным) она может быть и ассоциируема.
Но мы-то искали эмблему для иронии, а не для Науки (хоть той же лингвистики). Только и ирония иронии – рознь. Ведь и символ, и оксюморон, и ономатопея – ироничны. Иронична Поэзия. Да ирония её – не сродни той, что наличествует в любом дискурсе, тем более в «деловом».

А вот теперь поговорим о символизме в контексте «иронии судьбы» чуть конкретнее. На примере той, что «с лёгким паром!».
Девять стихотворных текстов.
Итак – Пройдёмся (но не по порядку!)

– Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
Не зарастёт на сердце рана,
Прольётся чистыми слезами,
Не зарастёт на сердце рана –
Прольётся пламенной смолой.

– Пока жива, с тобой я буду –
Душа и кровь нераздвоимы, –
Пока жива, с тобой я буду –
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесёшь с собой повсюду –
Ты понесёшь с собой, любимый, –
Ты понесёшь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.

– Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
– За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернёмся оба – я и ты.

– Но если я безвестно кану –
Короткий свет луча дневного, –
Но если я безвестно кану
За звёздный пояс, в млечный дым?
– Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.

Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.

Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.

С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них, –
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!
А. Кочетков, 1932

С этим, последним по фильму и единственным, не положенным на музыку, у меня связаны особенные – щемящие воспоминания.

Уже второе. Новый год прошёл.
Листаю я календаря страницы.
В натяге дней, в мелькании часов
Нет времени ни плакать, ни молиться.
Верните! Нет – не молодость мою.
Просить такое было бы за наглость.
Не кресел шёлк, а тихую скамью.
Один лишь вечер в тот далёкий август.
Не слишком-то удачный стройотряд.
Дожди идут почти без перерыва.
Июль – с лицом седого октября.
Работы нет и на душе тоскливо.
Канал «плывёт». Напрасные труды.
Мы месим грязь. Уже грядут разборки.
С начальством кто-то перешёл на «ты».
Иные забавлялись русской-горькой.
Бойцы – на взводе. Ладно бы – протест.
Здесь бунт рванёт по-полной, бестолково…
Девчонка-повар, в этой суете,
Читает Александра Кочеткова.
И нас трясёт прокуренный вагон.
Любви и смерти скрещены картины.
А я кричу тем поездам вдогон,
Что навсегда уносят Валентину…
Треть века кануло. А будто бы – вчера.
Под Городком, на станции Бычиха.
Июль дождливый. Августа жара.
Скамья. Стихи. Смуглянка-повариха.
(2-4.01.2012)

Смуглянка мелькнула и исчезла. То ли растворилась в первобытности Байкало-Амурской магистрали, куда укатила, сорвавшись с третьего курса, то ли, воротившись, обрела покой в своём Жодино. А рана моя долго не заживала. Но то была и рана Поэзией! После тех дней (и недолгих последующих месяцев нашего общения) моё отношение к литературе существенно изменилось…

Мальчик с чёрной свердловской окраины!
Непутёвого мира горнист.
В сердце русской поэзией раненый,
Не спеши уходить – оглянись!
Пионерится детство навязчиво.
Запевала уральской шпаны!
Ты плевал на роскошных и глянцевых,
На «элиту» бурлящей страны.
Зачерпнул до краёв и не вытащил
Переполненный болью сосуд.
Истончилась соломинка-ниточка,
Что держала тебя на весу.
Как сверло –  воспалённая вермутом
Заморочка о скором конце.
На кону двадцать семь и, как Лермонтов,
Ты шагаешь уже под прицел.
Мальчик с чёрной свердловской окраины!
Ты не дорого брал за стихи.
Били в морду порою отчаянно
В девяностых свинцово-лихих.
Не отделаны тонкою выточкой
Строчки нервных литаний твоих.
И у Бога прощенье не выклянчил –
На растяжке со всхлипом затих.
Задыхаясь, почти по Губанову,
Смогом сирых небес и глубин,
Не выбеливал чёрное на ново.
Запоздалым горнистом трубил.
За падло тебе было под Бродского
В экзерсисах тоску вытравлять.
Не играл, а, как будто, юродствовал.
Заарканила Эля-петля.
Не калиной, а ржавой окалиной
Забродила российская боль.
Мальчик с чёрной свердловской окраины!
Что ж ты сделал, родимый, с собой…
(6-7.10. 2011)

Это – о Борисе Рыжем. Через его же

Больше неба, тепла, человечности.
Больше чёрного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Кочетков (кстати, ученик одного из классиков русского символизма В. Иванова). «Баллада о прокуренном вагоне»…
Остальные (восемь), по фильму – «песенно». Два текста – цветаевских. Евтушенко (Ахмадулиной), сама Белла, Пастернак. И – несколько особняком:
Львовский (зачем-то, одёрнувшись, назвал «Лисовским»), Аронов, Киршон. Особняком – я: о разности судеб и «места» (ох уж эта «топия»…) в русской поэзии.

Я спросил у ясеня: «Где моя любимая?».
Ясень не ответил мне, качая головой.
Я спросил у тополя: «Где моя любимая?».
Тополь забросал меня осеннею листвой.
Я спросил у осени: «Где моя любимая?».
Осень мне ответила проливным дождём.
У дождя я спрашивал: «Где моя любимая?».
Долго дождик слёзы лил за моим окном.
Я спросил у месяца: «Где моя любимая?».
Месяц скрылся в облаке, не ответив мне.
Я спросил у облака: «Где моя любимая?».
Облако растаяло в небесной тишине.
«Друг ты мой единственный, где моя любимая.
Ты скажи, где скрылася. Знаешь, где она?».
Друг ответил преданный, друг ответил искренний:
«Была тебе любимая, была тебе любимая,
была тебе любимая, а стала мне жена».
В. Киршон

Ниже позволим привести изрядный – главным образом, за счёт «вставок» – фрагмент из своего декабрьского 2018-го года опуса «О пользе и вреде (не токмо философии)».

[«Вернёмся, однако, к Максимычу [речь – о Горьком]. Собственно его участие в судьбе Лосева было двояким. Сначала крякнул в идеологическую дуду в унисон с Лазарем Кагановичем и примкнувшим к нему РАППовцом В. М. Киршоном (А. А. Тахо-Годи: «Я читала стенограмму съезда (16-й съезд ВКП(б), 28 июня 1930 г.). Там любопытные ремарки. Например, драматург Киршон кричит: «За такие оттенки надо ставить к стенке!»»).  А затем, через свою первую (и единственную официальную) жену Е. Е. Пешкову (Волжину), возглавлявшую с 1922 года правозащитную организацию «Помощь политическим заключённым» (просуществовавшую до того самого 1937-го…), вероятно, посодействовал (1933) уже освобождению философа, отбывавшего «десятку» на строительстве Беломорско-Балтийского канала по Делу о Церковно-христианской монархической организации «Истинно православная церковь».
Хотя по этому «делу» (касательно собственно Алексея Фёдоровича) ходили слухи и об участии М. Ф. Андреевой (1868-1953). Актрисы, гражданской жены того же Горького (с 1904 по 1921).

[Общественно-политическая деятельность Андреевой началась в 1899 году, когда она примкнула к социал-демократам и прониклась идеями марксизма, а в 1904 году стала членом РСДРП. Обладая деловыми и коммерческими качествами, Мария Фёдоровна как финансовый агент партии большевиков достигла больших успехов в сборе средств для революционной деятельности, за что Ленин дал ей партийный псевдоним «товарищ Феномен». После Октябрьской революции Мария Андреева занимала руководящие посты в театрально-художественном мире была назначена комиссаром театров и зрелищ Петрограда и пяти прилегающих губерний, а также инициатором создания Большого драматического театра в Петрограде, где и завершила артистическую карьеру. Заключительным этапом многогранной деятельности Марии Андреевой стал московский Дом учёных, который она возглавляла в течение 18 лет.
После окончательного личного разрыва с Горьким (дружеские отношения сохранялись до конца жизни писателя) у Андреевой завязался роман с сотрудником ГПУ Петром Петровичем Крючковым (моложе актрисы на 17 лет), ставшим по рекомендации Марии Фёдоровны личным секретарём писателя.
По воспоминаниям Владислава Ходасевича, в 1921 году Горький, как колеблющийся и неблагонадёжный мыслитель, по инициативе Зиновьева и советских спецслужб, с согласия Ленина, снова отправлен в эмиграцию, а Андреева вскоре последовала за бывшим гражданским мужем «в целях надзора за его политическим поведением и тратою денег». С собой Мария Фёдоровна взяла и Крючкова, с которым вместе поселилась в Берлине, в то время как сам Горький с сыном и невесткой обосновался за городом. За границей Андреева, воспользовавшись своими связями в советском правительстве, устроила нового любовника главным редактором советского книготоргового и издательского предприятия «Международная книга». Таким образом Крючков при содействии Андреевой стал фактическим издателем произведений Горького за рубежом и посредником во взаимоотношениях писателя с российскими журналами и издательствами. Вследствие этого Андреева и Крючков смогли полностью контролировать расходование Горьким его немалых денежных средств. В 1938 году Крючков был репрессирован и расстрелян, взяв на себя действительную или мнимую вину за «убийство» писателя.]
(Википедия)

Мария Фёдоровна была «натурой увлекающейся». Так, в начале своего общения с Горьким имела роман с Саввой Морозовым (вероятно, в целях использования его средств для нужд партии). Ну, а кто из женщин Алексея Максимовича – правозащитница или сотрудница ГПУ – более реально способствовал «реабилитации» как Лосева, так и (моральной) самого мэтра от литературы, не мне судить. Но – забавно! Я имею в виду переплетения судеб и «высокие отношения».
О «забавном». Дабы не потерять.

[Имя упомянутого выше Владимира Киршона было в те весёлые времена не просто на слуху. Он числился одним из главных идеологов всесильной Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). А его пьесы, о художественных достоинствах которых многие коллеги отзывались без восторга, тем не менее ставились на главных сценах страны. Причем некоторые из них имели настоящий успех у зрителей.
Киршон был из тех, кто, как сказали бы сегодня, двигался в мейнстриме – прославлял Сталина и идеи социалистического строительства. Его пьесы посвящены разлагающему влиянию буржуазной идеологии на молодежь («Константин Терехин»). Он возвеличивал образ «красного директора» («Рельсы гудят»). А самой известной его пьесой, пожалуй, стала комедия «Чудесный сплав» о молодых ученых.
Последним произведением Киршона оказалась драма «Большой день», в которой описана война, завершившаяся победой коммунизма во всем мире.
Поэтом он никогда не считался, хотя в некоторые из своих пьес включал стихи. В середине 1930-х годов для театра Вахтангова сочинил уже прочно позабытую сейчас комедию «День рождения». Музыку для неё написал молодой тогда композитор Тихон Хренников. Одна из песен начиналась с тех самых слов: «Я спросил у ясеня…». Ноты к ней не сохранились, но Хренников позже вспоминал, что его композиция была веселее, чем у Микаэла Таривердиева: «Там это была ироническая песня».
В августе 1936 года «Правда» опубликовала первое коллективное воззвание писателей с требованием расстрела, правда, не своих коллег, а активистов «антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра». Среди подписавшихся значится и Киршон. Бумеранг был запущен…
Не брезговал Киршон доносить «отцу народов» и на своих коллег по ремеслу. «Я считаю себя обязанным сообщить Вам о новых попытках разжигания групповой борьбы между литераторами-коммунистами», – пишет он в 1933 году.
Но неумолимо приближался 1937 год. 28 марта был арестован покровитель Киршона Генрих Ягода, занимавший три года пост наркома внутренних дел СССР, а затем наркома связи. Как водится, за этим потянулась цепочка арестов всех тех, кто так или иначе был связан в свое время с главным чекистом страны…
Владимира Михайловича взяли не сразу. Сначала прорабатывали на заседаниях Союза писателей, как делал он сам в свое время. Четвёртого апреля 1937 года жена Михаила Булгакова Елена записала в дневнике: «Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. И хотя ясно, что это в связи с падением Ягоды, всё же приятно, что есть Немезида и т. д.».
Киршон же снова обращается на самый верх: «Дорогой товарищ Сталин, вся моя сознательная жизнь была посвящена партии, все мои пьесы и моя деятельность были проведением её линии. За последнее время я совершил грубейшие ошибки, я прошу покарать меня, но я прошу ЦК не гнать меня из партии». Но его обвиняют уже не просто в связях с Ягодой, но и в троцкистской деятельности. Бумеранг прилетел обратно.
Алексей Лосев, сосланный в лагеря и строивший Беломоро-Балтийский канал, чудом выживший и проживший 94 года, признан столпом русской философии. Михаил Булгаков стал классиком. Владимир Киршон, расписавшийся в истории строчками «Я спросил у ясеня…», расстрелян в 1938 году, немного не дожив до своего 36-летия.
(Текст Екатерины Ковалевской. Российская газета – Неделя № 6720 (149))]

Одним словом: «Ирония судьбы». «Весело» – ничего другого и не скажешь…».]

И переложение текста «Ясеня» на музыку для «Иронии» не было первым в его «судьбе». И текст этот – «иронический»! – воспринимался его автором (и соавторами) не столь драматично, как в 70-е Таривердиевым. А сам сочинитель был от поэзии весьма далёк. И классика философии русского символизма он «приложил» тогда с оттенками, не лишёнными опять-таки иронии…
Ирония иронии рознь. А собственно Символ (как и со-природная ему Действительность) многослоен и неоднозначен. Остроумно-глуповат. Траги-комичен.

На Тихорецкую состав отправится.
Вагончик тронется, перрон останется.
Стена кирпичная, часы вокзальные,
Платочки белые, платочки белые
Платочки белые,
глаза печальные.
Одна в окошечко гляжу негрустная
И только корочка в руке арбузная.
Ну что с девчонкой такою станется,
Вагончик тронется, вагончик тронется,
Вагончик тронется,
Вагончик тронется, перрон останется.
Начнет выпытывать купе курящее.
про моё прошлое и настоящее.
Навру с три короба – пусть удивляются.
С кем распрощалась я,
с кем распрощалась я,
С кем распрощалась я,
вас не касается.
Откроет душу мне матрос в тельняшечке,
Как тяжело на свете жить бедняжечке.
Сойдёт на станции и распрощается,
Вагончик тронется, вагончик тронется,
Вагончик тронется,
Вагончик тронется, а он останется.
М. Львовский, 1962

Михаил Григорьевич Львовский… Киносценарист. Превосходный поэт-песенник. Песенник…Но! – Превосходный.

Вот солдаты идут
По степи опалённой,
Тихо песню поют
Про берёзки да клёны,
Про задумчивый сад
И плакучую иву,
Про родные леса,
Про родные леса
Да широкую ниву…

Помню… Хорошо! А сейчас подниму текст, оказавшийся для меня внове и по-своему впечатливший.
В сборнике, составленном Т. А. Правдиной, посвящённом памяти мужа («Зяма – это же Гердт!»), есть воспоминания Исая Кузнецова «Вагончик тронется – перрон останется»:

[…Михаил Львовский, один из самых дорогих и близких спутников почти всей моей жизни.
Познакомился я с ним у Зямы Гердта в доме, где они оба жили летом тридцать девятого года.
Я уже говорил, что мы с Зямой днём работали, а вечерами занимались в Арбузовской студии. Миша учился в Литературном институте.
Он вошел в Зямину комнату запросто, не постучавшись, и с милой, по-детски обескураживающей улыбкой объявил:
– А у меня ангина!
Зяма что-то сострил по поводу его болезни и тут же, без перехода, потребовал, чтобы тот почитал свои стихи. Уговаривать не пришлось. Миша прочёл небольшое, в восемь строк, стихотворение, которое я запомнил с ходу и помню до сих пор.

В Третьяковской галерее есть картина:
Гуси проплывают в облаках…
Где теперь ты ходишь, Валентина,
На своих высоких каблуках?
Как легки твои лукавые дороги?
Так ли дни твои по-прежнему легки?
О какие чертовы пороги
Ты свои стоптала каблуки?]

По стечению обстоятельств… Или: по «соответствиям» Бодлера… Нет, лучше: по иронии судьбы, треть века назад (а на данный момент – уже за сорок как) от меня уходила Валентина. Высоких каблуков не было. Были «дальние поезда». Но об этом я уже обмолвился – к «Прокуренному вагону» Александра Кочеткова.
И встретиться не пришлось…

У М. Л. есть песня, обросшая множеством легенд и историй. «Глобус»:

Я не знаю, где встретиться
Нам придётся с тобой,
Глобус крутится-вертится,
Словно шар голубой...

А занялось всё ещё в конце тридцатых. В те годы в Литературном институте имени Горького особой популярностью пользовалась песня, автором которой (с обеих сторон), по солидным свидетельствам, считался Михаил Светлов. Почему – не абсолютно достоверно? Так в авторские прижизненные сборники не включалась, а потом... Потом стала настоящей легендой, руку (талант) к которой приложил и Львовский.

За зелёным забориком
Ты не можешь уснуть.
А вечерняя зорька
Продолжает свой путь.
Я измученным лицом яснею,
Может быть, увижусь вновь я с нею,
И тогда она со мной до вечера
Будет песни рядом петь доверчиво.
День становится тише,
Ты сидишь у окна,
На зелёную крышу
Тихо всходит луна.
И тогда под звуки мандолины
Мы уйдём с тобой в туман долины,
Чтобы в медленном кругу гавота
Терпеливо ожидать кого-то.

Допускаю, что в оригинале была не «зорька», а «зоренька». Но и так – славно! Доверчиво и иронично. Особый шарм тексту придаёт задействованная в нём «составная рифма» (это когда в рифме используются служебные части речи: предлоги, союзы, частицы…). Яснею – я с нею, до вечера – доверчиво, мандолины – туман долины, гавота – кого-то.
Ну, а уже в первые послевоенные по Литинституту (а вероятно, и за его стенами) зазвучала-понеслась «Шофёрша». И не в единственной вариации. А «составная» применялась уже с полным размахом.

Я влюблён в шофёршу крепко, робко.
Ей в подарок от меня – коробка,
А в коробке, например, манто вам
И стихи поэта Лермонтова.
Ваш гараж неподалёку – прямо,
Он влечёт меня к себе упрямо.
По заборам я голубой лазаю,
Чтоб увидеть вас – голубоглазую.
В темноте толкнул я гражданина,
А в уме моём – гараж да Нина,
И душа поёт как флажолета
Выпирая из угла жилета.
И когда под звуки нежной флейты
Вновь услышишь крики журавлей ты,
Уроню аккорд я с пианино:
«Не у Форда только спи, о Нина».

С «голубой» вышла какая-то символическая притуманенность. То ли я лазаю голубой (голубем скачу – надеюсь, с ударением не промахнулся), то ли здесь – обращение к Нине (тогда надо бы «голуба», и «в запятых» – так и встречается порой). В тексте, заимствованном мною, и вовсе шло раздельно «гол бой», без всякого «у». «Гол-боем» – что ли?! Пацаном, значит. Да ещё – голышом. Голивуд, короче!
Впрочем, бытует версия [по форуму 2х2, Владимир Постоялец]:

[что песня «Шофёрша» появилась ещё в предвоенные годы, где-то в начале 40-х, и посвящалась студентке Нине с необычной фамилией Бать. Слова принадлежат студентам ИФЛИ – был в предвоенной Москве такой гуманитарный вуз — Институт философии, литературы и истории. Кстати, в этом институте учились такие известные впоследствии поэты, как Павел Коган, Борис Смоленский, Давид Самойлов, Семен Гудзенко, Михаил Кульчицкий и др. Текст песни построен на сложнейших каламбурных рифмах: многие «ифлийцы» были весьма искушены в стихосложении.
Авторство «Шофёрши» приписывают Яну Сашину (Левину) и (или?) Александру Раскину]

Нечто подобное звучит, в исполнении трио «Меридиан» и в знаковом фильме Семёна Арановича «Торпедоносцы» (1983), с Родионом Нахапетовым, Верой Глаголевой и др. замечательными. А Арановича – просто «к слову». И вовсе не с намёком на Сашу Аронова, до текста которого, звучащего в нашей «Иронии», могу, такими темпами, да с такими зигзагами, не добраться и вовсе.
Вот и за слово «зигзаги» цепляюсь. Вернее, оно меня цепляет. Особенно – в сочетании с «темпами», да с отношением хоть к удаче, хоть к судьбе. Не случайно и в моё последнее июльское виршеванье оно откуда-то вползло-просочилось. С «улиткой Горация».

Намёками, в зигзагах инспираций,
беседами размеренных сатир
порок врачует вкрадчивый Гораций
чураясь бурной бойкости задир.
Ритмичный слог изящного эпода,
разящего ямбической строкой.
Пустая медь. Живая плоть народа.
И раковина-вечность под рукой.
(25.07.2019)

Память моя – что дуршлаг.  Вот, немецкое durchschlagen (пробивать) собирается из какого-то durch (сквозь, через) и schlagen (бить). Сам durchschlag у них (немцев), вроде как, не «решето», а именно перфоратор – хреновина для прокалывания отверстий (дырок!). От листа бумаги – до горных пород. Бур, значит. А то – дрель. Бур – дур. Дрель – «дырель». Последнее, конечно, от «драть». Ономатопойя! Как и в «трели». В соловьиной.
Или в дурацком «тирлим-бом-бом». «Дурацкий» – это про лоб, которым клянутся в «Короле Дроздобороде» («Капризной принцессе»). Бытует версия, что впервые это междометие появилось в припеве песни «Быстры, как волны, все дни нашей жизни», написанной в середине 19-го века Серебрянским, студентом-медиком

По рюмочке, по рюмочке,
Тирлим-бом-бом, Тирлим-бом-бом,
По маленькой, по маленькой,
Тирлим-бом-бом, Тирлим-бом-бом

Что этимологически наши «дыра» и «дурь» стоят рядом, очевидно («очен-слышно»). А в «буре» (в бурении) всё бурлит и вертится. Буреломно.

Дыр бул щыл

Это – у Алексея Кручёных (1913). Футуриста нашего заумного. Взрывающе-очищающего. А и фамилии у них – подходяще-соответствующие. Кручение-верчение-сверление. Бурление – прямо к Бурлюкам. Намекающе. Чем не судьба имяславная?!

Когда гнетёт бесплодие
под шорох тёмных крыл,
добей себя Мелодией –
в аорту, на разрыв.
Неважно, если умер кто –
в кромешный пёсий лай –
играй, дурашка, Шуберта,
Вечернюю играй!
Разымчиво, доверчиво,
презрев тоску-печаль,
накручивай, наверчивай!
Молитвой увенчай.
Но:
Чур! Не стань Шумахером.
Мишель не Михаэль.
В вороньей шубке, в прахе ли…
В кузминскую форель.
Ты с Музыкою. Вечною.
В падении – Взлети!
За Шубертом наверчивай.
По «Зимнему пути».
(21.06.2019)

А в этом «дыр бул…», из «Помады» – всё на своих местах. «Бул» – и бурлит, и булькает. А «щыл» – хоть беларускiя «шчыльнасць» (плотность) цi «шчырасць», хоть «шило», хоть та же «дыра». Махонькая такая – щель. Прищуренная («щур» – там же, стихом ниже). Но – с «ощером»!
А дуршлаг тот у меня (по дырявой памяти) порой как «шлак» слышится-прочитывается. Видно, с намёком: что после «промывки» утекло золото, а осталось…

А следующий вариант «Шофёрши», куда более современный, «вручается» Юрию Иоффе.

Мы уже расселись по машинам,
На прощанье, Женя, помаши нам,
И пройдёмся мы с тобой по саду,
Чтоб развеялась в груди досада.
А в саду там соловьи да вишни.
Мы припомним о любви давнишней,
Как бродили мы с тобой до вечера,
Говорили о любви доверчиво.
Ты к груди моей припала, Женя,
Вот такое, Ваня, положенье,
Будем видеться мы реже, Ваня,
Нам предвидится переживанье.
Я иду, толкая гражданина,
А в глазах моих – гараж, да Нина.
Под забором я, голуба, лазаю,
Чтоб увидеть вас, голубоглазую.
Я влюблён в шофёршу нежно, робко,
Ей в подарок от меня коробка,
А в коробке, например, манто вам,
И стихи поэта Лермантова.
Мы уже расселись по машинам,
На прощанье, Женя, помаши нам,
Уроню аккорд я с пианино,
Сядь со мной на форд и спи о Нина

Отмеченный выше Юрий Гайевич – рождения 1960-го. Есть его страницы и на Стихире, и на Прозе (Проза.ру), и на «Топосе». Пародиями и подражаниями пестрят. «Шофёршу» там я не приметил, зато наличествует вариация цветаевского «Мне нравится, что вы больны не мной». Судя почему, «Ирония судьбы» вниманием данного автора обойдена не была. А значит, на ту же «Шофёршу» он мог выйти через творчество М.Л. (от «Тихорецкой» до «Я не знаю, где встретиться» – по пути).
Ну, а во мне «Шофёрша» перекликается с «Наденькой» Булата Шалвовича. Хотя самый «песенный» из наших «оттепельных» в «Иронии судьбы» и не звучит

Из окон корочкой несёт поджаристой,
За занавесками мельканье рук.
Здесь остановки нет, а мне – пожалуйста!
Шофёр в автобусе – мой лучший друг.
А кони в сумерках колышат гривами,
Автобус новенький спеши, спеши.
Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души.
Она в спецовочке в такой промасленной,
Берет немыслимый такой на ней.
Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы,
Куда же гонишь ты своих коней?
Но кони в сумерках колышат гривами.
Автобус новенький спеши, спеши.
Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души!

М. б., в сознании Окуджавы они и пересекались. «Составных» – нет. «Поджаристая корочка» почему-то ассоциируется у меня с «вишнями» (из «Шофёрши»). Через «косточку»?! Только у Б.О. есть не «вишнёвая», а «виноградная».
Однако, пора и о Михаиле Львовском. О его «Глобусе». Источник – тот же (В. Постоялец, с инетовского форума)

[...В 1947 году студент ГИТИСа, впоследствии актёр и кинорежиссёр Николай Александрович играл роль Шуры Зайцева в дипломном спектакле по пьесе Л. Малюгина «Старые друзья». Спектакль как бы требовал песни, и Александрович хотел, чтобы в этой песне упоминался глобус. «Когда пришло время дипломной роли, – годы спустя делился воспоминаниями Александрович, – мне захотелось, чтобы Шура, этот юноша, который серьёзно думает о своем будущем, глядя на глобус, не просто на какую-то картонную штуку, видел бы там и пальмы, и айсберги — не только очертания материков. Чтобы этот глобус стал для него как бы манком на дальнейшие странствия, довольно серьёзные, что выпадут на его долю по ходу пьесы».
И тогда Александрович обратился к своему другу-однополчанину, поэту Михаилу Львовскому.
Сам Львовский вспоминал по этому поводу: «Студенты потребовали, чтобы песенка пелась на мелодию «Шофёрши», в конце тридцатых сочинeнной талантливым Яном Сашиным. «Шофёрша» была популярна среди студентов Литинститута им. Горького...».
Львовский, сам в ту пору учившийся в Литинституте, безусловно, знал, что «Шофёрша» – это пародия на песню «За зелёным забориком». Знакома ему была и оригинальная песня Михаила Светлова, которая, как уже упоминалось, также имела успех в довоенных институтских стенах.
«Я сочинил новый текст на светловскую мелодию, и получилась песенка «Глобус», состоящая всего из двух строф. Два запева и два припева» – рассказывал Михаил Григорьевич. Вот как текст «Глобуса» звучал изначально:

Я не знаю, где встретиться
Нам придётся с тобой,
Глобус крутится-вертится,
Словно шар голубой...
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
Но таких ещё пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.
Знаю, есть неизвестная
Широта из широт,
Где нас дружба чудесная
Непременно сведёт...
И узнаем мы тогда, что смело
Каждый брался за большое дело,
А места, где мы с тобой бывали,
Люди в картах мира отмечали!]

И вот уже это творение претерпело в последующие 50-70-е десятки интерпретаций. Некоторые фрагменты отнюдь не компрометировали оригинальную версию самого М.Л.

Потому что мы народ бродячий [горячий],
Потому что нам нельзя иначе,
Потому что нам нельзя без песен,
Потому что мир без песен тесен.

Полагаю, что и сам «предтеча», Михаил Аркадьевич Светлов, отреагировал на столь популярное перевоплощение своего детища.

Там, где небо встретилось с землёй,
Горизонт родился молодой.
Я бегу, желанием гоним.
Горизонт отходит. Я за ним.
Вон он за горой, a вот – за морем.
Ладно, ладно, мы ещё поспорим!
Я и погоне этой не устану,
Мне здоровья своего не жаль,
Будь я проклят, если не достану
Эту убегающую даль!
Все деревья заберу оттуда,
Где живёт непойманное чудо,
Всех зверей мгновенно приручу...
Это будет, если я хочу!
Я пущусь на хитрость, на обман,
Сбоку подкрадусь... Но как обидно –
На пути моём встаёт туман,
И опять мне ничего не видно…

– и т.д. (весьма длинное!)
(«Горизонт»)

И, если не ошибаюсь – ужатое, с несколько изменённым вступлением

Мы сегодня встретимся с тобой
Там, где небо сходится с землей...
Я бегу. Желанием гоним.
Горизонт отходит. Я – за ним...
Горизонт мой! Ты опять далёк?
Ну, ещё, ещё, ещё рывок!
Как преступник среди бела дня,
Горизонт уходит от меня...
И пускай поднялись обелиски
Над людьми, погибшими в пути, –
Все далёкое ты сделай близким,
Чтоб опять к далёкому идти!

Будем считать, что это мы «закольцевали». И Светлов откликнулся на вопрос Львовского «Где мы встретимся?» И моя встреча с укатившей почти на Дальний Восток, а не на какую-то Тихорецкую (узловую железнодорожную станцию Краснодарского региона Северо-Кавказской железной дороги), Валентиной моей юности не случилась. Может оно и к лучшему.

Не возвращайтесь к былым возлюбленным…

Но то, что я здесь как-то повернулся к автору «Гренады» и «Каховки», а иже с ними, «Юного барабанщика» (спартаковца – чья «история», по-своему заслуживает…), меня – несмотря на пробуждённую ностальгическую грустинку и неизбежное, в моём случае, трение между «белым» и «красным» – нисколько не расстроило.
Иное дело, что до сих пор я никак не прогулялся (да ещё с акцентом на споре (?) между Поэзией и Музыкой) по оставшимся шести. Из «Иронии». Однако…
Поскольку «На Тихорецкую» выстраивалась изначально отнюдь не для «Иронии», а к пьесе «Друг детства» (1962 год), а увлёкшая нас песенка про «Глобус» – также для «пиесы» («Старые друзья»), самое время снова перейти (по фильму) к теме дружбы. Снова – ибо тема эта уже звучала в «Ясене». Однако, из оставшихся шести, упоминается она, буквально, сразу в трёх. Будем считать, что именно заглянувшие сюда «Старые друзья» намекают на то, чтобы отдать приоритеты следующему:

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
    не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той –
     скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
 у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько нервных
               и недужных,
ненужных связей,
              дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
           приди,
               нарушь
чужих людей
          соединённость
и разобщённость
             близких душ!
Евгений Евтушенко, 1957

26-28.07.2019