Данте Алигьери - Божественная комедия - Ад 1

1.

Рукой подать до смерти, полпути
прошел, набредший на угрюмый лес.
И сбившийся: мне есть что рассказать,
так нелегко, и груб, и крепок рост,
и дик, и дик, смятение мое,
я возродился в горечи и чье
серьезное как смерть спою жилье.
Все остальное расскажу, что там
я обнаружил как вошел туда,
отягощенный сонной тупостью,
поникший, когда сбился я с пути.
Достиг тогда подножия горы,
долину видел, ужасом пронзен,
взглянул наверх, широких плеч в пыли
планеты, облаченные в лучи
ведут всех странников по всем путям.

Тогда дозволил передышку страх,
что в глубине сердечной возлегал.
Всю ночь так жалко проведенную
как человек с асфиксией глотал
спасенный изнурительным трудом
и выбравшийся на берег морей
свободный воздух, повернулся я
и с виду неудачу потерпев
осматривал наветренный пролив.
Который ни один не проходил.
В котором ни один не выживал.
Усталым телом успокоившись
я снова поспешил по крутизне.
Нога все тверже, начался подъем,
как вот, пантера гибкая взялась,
с проворством, пятен, что черны у шкур
не сосчитать, исчезла в вышине.
А я вернулся по следам к волне.

В рассветный час над маревом паря
проснулось солнце звездами блестя,
всползая яко чувственной любви
в прекрасный мир, что видом окрылит.
Все вещи с кем-то тайным сговорясь
животностью и утренней зарей
в сезон услад решили быть со мной.
Но вскоре радость веры изгоня
явился новый страх беду сменя
невзгодами рассерженного льва.
Он гривой обезумевшею тряс
от голода и в воздухе был рев,
за ним волчица мчалась по стопам,
и в худобе казалась полной нужд.
Как безутешностью царит земля…
Я был повержен, даже потрясен
отсутствием блеснувшихся надежд,
мне выше не подняться, как ликуй,
все видит время в давность уходя,
скорбит с терзающей меня тоской.
Таким был я, таким был бывший я,
преследуемый зверем не мирским,
который, наступая, гнал меня,
в обитель солнца тишины и воль.

Пока я падал в трещину спиной,
в расщелину холодную в скале,
мне монолит обличье очертил,
чей голос, мне казалось, ослабел
от неупотребления речей.
Когда увидел я пустынный лик,
«Помилуйте меня!» – я прошептал.
Хрипел – «Вы дух иль человек живой,
кем вы бы ни были, я вижу сквозь».

Держал ответ: «Уже не человек,
когда-то был рожден, ломбардцев сын
и Мантуаной, Юлия страной
едва ли был надежно защищен.
А в Риме под Августом, кротость чья
во времена божеств и ленной лжи
я стался бардом, стал тогда Анхис
троянской проблематики – он лыс –
предметом моей песни, веселись,
терзало пламя Илиона дом,
но ты скажи, зачем вернулся склон?
Зачем тебе прекрасная гора,
источник и причинности фурор?»
«Не ты ли тот Вергилий, что истек
потоком красноречия?» – исторг
я в тягостном смущении слова.
«Слава и свет напевной череды!
Да, мне поможет, с рвением искал,
с любовностью бессмертной одолел,
ты мой хозяин, проводник, ты тот,
что проповедовал красивый стиль,
и в святости на небо вознеся…
Смотри на зверя, что настиг тебя!
Спаси меня, прославленный мудрец!»

И в каждой жилке задрожал мой пульс.
Как только он увидел, что реву
ответил: «Надобно другим путем
последовать, чтобы тебе спастись
от дикости пустынной, этот зверь
больного не потерпит, чтоб пройти
создаст препятствие, что эта смерть…
Плоха и проклята в своем роду
не насыщаема, хищнически
все жаждет пищи, более того
животных многих привязью томит,
и еще многих борзостью берет
пока не уничтожит болью рот.
Поддерживать не будет ни земля,
металлом, минералами, любовь
лишь мудростью, Фельтро между землей
равнинами Италии стоит.
Камилла первозданная чиста,
а Нис, Эвриал, Турн упали ниц.