Черубина де Габриак

Таинственная незнакомка
была в салонах на устах
Испанка лирикой любовной-
была Мадонною в мечтах,
пока мужское любопытство
не обратило сказку в прах...

Из интернета
......................
Черубина де Габриак
Автор- Елена Севрюгина
11 июня 2021

О жизни и творчестве русской поэтессы и драматурга прошлого века.

Черубина де Габриак (Елизавета Ивановна Дмитриева) — 31 марта (12 апреля) 1887, Петербург — 5 декабря, 1928, Ташкент — русская поэтесса, драматург.

Книга Елены Погорелой о Черубине де Габриак
Лучшие стихи Черубины де Габриак о любви наполнены мистическими настроениями, в них нередко соединяются противоположные понятия: любовь/ненависть, страстность/аскетизм, блаженство/страдание и т.д. Возможно, это связано с желанием поэтессы максимально соответствовать тому притягательному поэтическому образу, благодаря которому она стала столь известна в светских литературных кругах:

Замкнули дверь в мою обитель
навек утерянным ключом,
и черный Ангел, мой хранитель,
стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона
не увидать моей тоске,
и на девической руке —
ненужный перстень Соломона.

Не осветит мой темный мрак
великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак
святое имя Черубины.

Литературная мастерская "Времена года" // Формаслов - Формаслов
По мнению многих литературоведов, Черубина была одной из самых ярких мистификаций серебряного века. Благодаря безобидному розыгрышу Максимилиана Волошина, внешне малопривлекательная, вполне заурядная учительница и переводчица Елизавета Ивановна Дмитриева превратилась в соблазнительную красавицу–графиню, жгучую испанку, у ног которой были такие завидные женихи, как Николай Гумилёв, Константин Сомов, Сергей  Маковский и многие другие. 1 сентября 1909 года издателю журнала «Аполлон» Сергею Маковскому были присланы стихи, подписанные псевдонимом Черубина де Габриак. С этого момента начинается удивительная литературная история прекрасной незнакомки, совпавшая с самым счастливым, светлым периодом жизни Елизаветы Дмитриевой. Это было время признания и всеобщей любви:

Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов,
На последней таинственной грани,
Повторяется сон между снов.

В нем все смутно, но с жизнию схоже…
Вижу девушки бледной лицо,—
Как мое, но иное, — и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это — я, и все так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов —
Никогда я еще не бывала
В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров —
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грез и томительных будней.

Я так знаю черты ее рук,
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг,
И походку крылатых вещуний,
И речей ее вкрадчивый звук.

И мое на устах ее имя,
Обо мне ее скорбь и мечты,
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.

И мой дух ее мукой волнуем…
Если б встретить ее наяву
И сказать ей: «Мы обе тоскуем,
Как и ты, я вне жизни живу», —
И обжечь ей глаза поцелуем.

Черубина де Габриак // Формаслов
Нет ничего удивительного в том, что носительница яркой маски Черубины де Габриак Елизавета Дмитриева под влиянием нового, обольстительного образа стала кардинально менять свою манеру поэтического письма. Иными стали способы организации художественного времени и пространства, образная система и лирические настроения поэтессы, вся жизнь которой разделилась на два периода — до и после мистификации. Если ранее стихи малоприметной, картавящей, слегка прихрамывающей после туберкулёза учительницы Дмитриевой были посвящены в основном несчастной любви, то для новоиспечённой властительницы мужских сердец главными чертами становятся горделивая отрешённость от всего мирского, внутренняя свобода и столь присущая роковым женщинам порочность на грани с развращённостью и приверженностью тёмным силам:

Тоска, тоска, а с нею вещий,
Неиссякающий восторг,
Как будто вид привычной вещи
В ней бездны тёмные исторг.

И видит в зеркале не пряди,
А изнутри, в зеркальной глади,
Растущий в пламени огонь.

Душа свободна. Нет предела,
И нет ей места на земле, —
И вот она покинет тело,
Не отражённое в стекле.

Священной, непонятной порчи
Замкнётся древнее звено,
И будет тело биться в корчах,
И будет душу звать оно.

Но чрез него неудержимо
Несётся адских духов рой…
Пройди, пройди тихонько мимо,
Платком лицо её закрой!

Людским участием не мучай!
Как сладко пробуждаться ей
Из тёмной глубины падучей
Среди притихнувших людей.

Марина Цветаева о Габриак // Формаслов
Двойственность становится отличительной чертой творчества Дмитриевой. Из этой магистральной особенности вырастают все прочие признаки её лирики.  Ей суждено было прожить две жизни — настоящую и вымышленную. В одной она была глубоко несчастна, испытала много горя, начиная с наследственных заболеваний и заканчивая порочными наклонностями брата и мучительной смертью сестры, скончавшейся прямо на глазах у совсем ещё юной Елизаветы. В другой жизни она обрела то, что не сумела отыскать в реальности, но что, по сути, и являлось её подлинной природой. Марина Цветаева говорила: «в этой молодой школьной девушке…жил нескромный, нешкольный дар, который не только не хромал, а как Пегас, земли не знал».

С появлением Черубины де Габриак весь этот внутренний огонь, более ничем не сдерживаемый, вырывается наружу. Стихия огня, пламени становится центральным мотивом в творчестве поэтессы. И пламя это бывало разным — то чистым сиянием свечи, то адским огнём:

Где б нашей встречи ни было начало,
Ее конец не здесь!
Ты от души моей берешь так мало,
Горишь еще не весь!

И я с тобой всё тише, всё безмолвней.
Ужель идем к истокам той же тьмы?
О, если мы не будем ярче молний,
То что с тобою мы?

А если мы два пламени, две чаши,
С какой тоской глядит на нас Творец…
Где б ни было начало встречи нашей,
Не здесь — ее конец!

Порочность и религиозность причудливо сочетались в стихах Черубины. По придуманной Волошиным легенде она была ревностной католичкой, получившей строгое воспитание в монастыре. За каждым её шагом день и ночь следят строгий отец и ее исповедник, монах-иезуит, поэтому общение напрямую ей заказано — возможна только переписка. Черубина постоянно намекала в текстах на то, что, скорее всего, уйдёт в монахини и замолчит навсегда. Такой имидж требовал некоего аскетизма — порой нарочитого, внешнего, но таковы были правила игры:

О, сколько раз, в часы бессонниц,
Вставало ярче и живей
Сиянье радужных оконниц
Моих немыслимых церквей.

Горя безгрешными свечами,
Пылая славой золотой,
Там, под узорными парчами,
Стоял дубовый аналой.

И от свечей и от заката
Алела киноварь страниц,
И травной вязью было сжато
Сплетенье слов и райских птиц.

И, помню, книгу я открыла
И увидала в письменах
Безумный возглас Гавриила:
«Благословенна ты в женах».

Тёмный огонь желаний и земных соблазнов нередко берёт верх над монашескими устремлениями. Как любую женщину, Черубину манит запретный плод, и она не боится божьего возмездия за свои прегрешения. Скорее наоборот, перспектива такого богоотступничества её привлекает, и в этом смысле она более похожа не на ревностную строгую католичку, а на любопытную ветхозаветную Еву:

В быстро сдёрнутых перчатках
Сохранился оттиск рук,
Чёрный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.

В тихой мгле исповедален
Робкий шёпот, чья-то речь.
Строгий профиль мой печален
От лучей дрожащих свеч.

Я смотрю игру мерцаний
По чекану тёмных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксёндз.

Поправляя гребень в косах,
Я слежу мои мечты, —
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, —
Но как сладостно сознанье
Первородного греха…

Иногда Ева удачно маскируется под библейскую Марию Магдалину. Образ Христа, нередкий в творчестве Дмитриевой, преподносится в неожиданном ключе. Это уже не просто учитель, вызывающий у своей ученицы благие чувства и священный трепет — это тот, кого хочется соблазнить, украсть у небес ради земного счастья, даже если ради этого придётся пойти на преступление, использовать тёмную магию ворожбы и колдовства. Так христианское, библейское соединяются с языческим:

Жалит лоб твой из острого терния
Как венец заплетенный венок,
И у глаз твоих темные тени.
Пред тобою склоняя колени,
Я стою, словно жертва вечерняя,
И на платье мое с твоих ног
Капли крови стекают гранатами…

Но никем до сих пор не угадано,
Почему так тревожен мой взгляд,
Почему от воскресной обедни
Я давно возвращаюсь последней,
Почему мои губы дрожат,
Когда стелется облако ладана
Кружевами едва синеватыми.

Пусть монахи бормочут проклятия,
Пусть костер соблазнившихся ждет, —
Я пред Пасхой, весной, в новолунье,
У знакомой купила колдуньи
Горький камень любви — астарот.
И сегодня сойдешь ты с распятия
В час, горящий земными закатами.

Габриак, Гумилёв и Волошин // Формаслов
Но у всего есть обратная сторона. Елизавета Дмитриева прекрасно понимала, что любой обман-мистификация чреват разоблачением и что век прекрасной возвышенной Черубины недолог.  Разоблачение состоялось в конце 1909 года. Тайну Дмитриевой грубо раскрыли Гумилёв и переводчик Иоганнес фон Гюнтер. Скорее всего, это стало одной из причин произошедшей легендарной дуэли между Гумилёвым и Волошиным. Для Дмитриевой разоблачение стало настоящей трагедией ­— она во всём винила себя и после этого на несколько лет ушла из литературы. Псевдонимом Черубина де Габриак более не пользовалась.

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.

От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.

Погас уже четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
был нашей встречи час.

Помнишь, сквозь снег над порталом
готической розы цветок,
Как я тебя обижала,
как ты поверить мог.

С 1915 года Елизавета Дмитриева снова возвращается к поэзии. Стихи становятся более зрелыми, уже не такими салонными и «гладкими». На смену пришли не только оригинальные образы, но ощущение новой духовной основы. Многие стихотворения по-прежнему несут в себе нравственный поиск, но это уже не католические стилизации, а более искренние, глубокие строки, отражающие внутренний мир поэтессы. Встречаются в поэзии Дмитриевой этого периода и языческие мотивы, и философские раздумья о сопричастности человеческой жизни всему, нас окружающему:

Братья-камни! Сестры-травы!
Как найти для вас слова?
Человеческой отравы
я вкусила — и мертва.

Принесла я вам, покорным,
бремя темного греха,
я склонюсь пред камнем черным,
перед веточкою мха.

Вы и всё, что в мире живо,
Что мертво для наших глаз–
вы создали терпеливо
мир возможностей для нас.

И в своем молчанье — правы!
Святость жертвы вам дана.
Братья-камни! Сестры-травы!
Мать-земля у нас одна.

В 1927 году Елизаветой Дмитриевой была создана ещё одна литературная мистификация.  По предложению близкого друга последних лет, китаиста и переводчика Шуцкого, она создала цикл семистиший «Домик под грушевым деревом», написанных от имени «философа Ли Сян Цзы, сосланного на чужбину “за веру в бессмертие человеческого духа”». Особенность этого цикла в том, что здесь читатель находит удивительное сочетание философских раздумий о жизни и тонкой лирической созерцательности. Поистине данный цикл можно считать большой поэтической удачей:

…И сон один припомнился мне вдруг:
Я бабочкой летала над цветами;
Я помню ясно: был зелёный луг,
И чашечки цветов горели, словно пламя.
Смотрю теперь на мир открытыми глазами,
Но может быть, сама я стала сном
Для бабочки, летящей над цветком?

Семья Черубины де Габриак // Формаслов
Последние годы жизни Елизавета Дмитриева работала в театре юного зрителя, совместно с Сергеем Маршаком писала детские пьесы, занималась переводами с испанского и старофранцузского, даже написала повесть для детей о Миклухо-Маклае «Человек с Луны». И всё же самым счастливым временем для неё так и осталось время удивительной, мистической и неповторимой Черубины де Габриак — королевы литературных салонов и мужских сердец:

Где Херувим, свое мне давший имя,
Мой знак прошедших дней?
Каких фиалковых полей
Касаешься крылами ты своими?

И в чьих глазах
Опять зажег ты пламя,
И в чьих руках
Дрожит тобой развернутое знамя?

И голосом твоим
Чьи говорят уста, спаленные отравой?
Кого теперь, кого ведешь за славой?
Скажи мне, Херувим.

И чья душа идет путем знакомым
Мучительной игры?
Ведь это ты зажег у стен Содома
Последние костры!

Елизавета Ивановна Дмитриева умерла 5 декабря 1928 года в ташкентской больнице имени Полторацкого. Была похоронена на Боткинском кладбище в Ташкенте.  В настоящее время точное местоположение могилы поэтессы неизвестно:

Ангел громко и мерно читает
Уже много ночей
Книгу жизни моей,
Вся, как солнце, она золотая,
Каждый чётко записан в ней день,
Каждый месяц — певучая стая,
Как густая сирень.

Но одна есть страница пустая
Уже в самом конце —
И с печалью в лице
Ангел книгу мою закрывает…
Даже он, даже ангел не знает
То, что будет в конце.

Елена Севрюгина