Ч. 2, оп. 7. Шиншилов и холодец

       Погоды в уездном городе Т стояли... э-э... скажем прямо... а-а… практически без утайки... м-м... впрочем, погоды, как погоды... да-а… ничего особенного в это время... ы-ы… так часто бывает в сию пору... э-э... а-а... м-м... да-а... ы-ы… Предвесенние! Вот то нужное слово, которое так неохотно подворачивалось под язык. Подворачивалось-подворачивалось... и подвернулось! Теперь так прямо и рубанём правду-матку: "Погоды в уездном городе Т стояли предвесенние!"
       Во-первых, рассупонились высокие кучевые облака, и весь бесконечный луг за рекой, покрывшийся новой свежей зеленью, осветило истомившее горожан за долгую зиму своими прятками яркое чистое солнце.
       Во-вторых, Шиншилов и Перепряхин жмурились каждый то левым, то правым глазом, когда вместе, а когда и поврозь, ибо оно светило на них со стороны луга, а они разглядывали последний уже в который раз, находясь на смотровой площадке горсада, который вознёс Господь на восемнадцатиэтажную высоту над рекой. Луг уже почти просох от большого разлива — слияния выходивших из берегов Десны и Неруссы — только кое-где на нём виднелись небольшие озерца, собиравшие полчища птиц, охотившихся за слегка зазевавшейся рыбой, не успевшей скатиться в реки за отходившей водой. Это бесконечное светло-зелёное пространство было оторочено голубовато-зелёной каёмкой густого хвойного леса,  расположившегося по самому краю горизонта.
       Вода в реке под горой плюхала, чавкала, квакала и булькала. Жизнь после долгого зимнего безмолвия оживала.
       А в-третьих, Перепряхин рассказывал Шиншилову о книге, которую читал в эту прекрасную пору и по привычке зазывал приятеля заехать к нему, но только не на керосиновой самобеглой коляске, а на извозчике, ибо "…выпить надо..."   
       — Во время твоего рассказа о книге у меня пробудился дикий аппетит, — проглатывая слюну, произнёс Модест Шиншилов, обращаясь к собеседнику. — А не отведать ли нам холодцу?
       — А-а, я знаю, куда мы отправимся: или в трактир "Витязь", или в рюмочную "Деревяшка", — осенило Перепряхина.
       И они пошли. Сначала в трактир. Шиншилову помогала трость с круглым набалдашником, на  котором было выгравировано почему-то по-румынски «Не забудь меня», Переперяхину ничто не помогало — он просто шёл в длинном пальто, полы которого, как фалды дирижёрского фрака, отскакивали и возвращались назад сообразно походке пешехода и направлению ветра. А ветер в это время был норовист: он то стихал, то усиливался, меняя каждый раз направление. Вот только было непонятно – как он умудрялся каждый раз приносить с собой ванильный запах кондитерской «Нерусса», ставший популярным в городе ещё во времена госпожи Козодоевой?
       Подойдя к трактиру, друзья бодро поднялись на второй этаж, уселись за столик и крикнули:
       — Человек! Холодец два раза!
       — И беленькой грамм триста!
       — И горчицу неси!
       — С хреном!
Через некоторое время тарелки с холодцом появились на столе.
       — Что это? — возмутился Шиншилов.
       — Должно быть, холодец, — пояснял Перепряхин другу.
       — И это холодец? — продолжал возмущённо Шиншилов.
       — Надеюсь, что он самый, — высказался Перепряхин нейтральным баритоном.
       — Нет, друг мой, это не холодец. Это чёрт те знает, что такое! Уходим, — громче обычного воскликнул Шиншилов и встал из-за стола. Перепряхин поднялся следом.
       Они отправились в рюмочную «Деревяшка». Там, стоя у столика и дождавшись холодца, Шиншилов подозрительно посмотрел на свою тарелку и спросил человека:
       — Холодец ключница делала?
       — Да хоть бы и так, батюшка, он у нас самый доступный по цене, самый свежий.
       — Врёшь, каналья! — вскрикнул Шиншилов. — Это всё равно, что стоя у Гамовой лужи, говорить, что перед тобою озеро Байкал!
       — А что не так, Модест? —  вступил в разговор Перепряхин.
       — Понимаешь, Авель, мутность данного блюда намекает мне, что технология приготовления оного не соблюдена. Следовательно, насладиться им невозможно-с.
       — Да, определённо, бульон, хоть и застывший, но мутный, как лужи на Егоровом рогу, через которые прошло стадо коров, — согласился Перепряхин.
       — Вот-вот, стадо-с, именно оно-с! — продолжал бубнить Шиншилов, отходя от стола, беря в руки трость и доставая сотовый телефон. Через минуту-другую он говорил Перепряхину:
       — Я всё ещё не оставляю надежды попотчевать тебя настоящим холодцом. Поэтому мы сейчас на извозчике едем в кухмейстерскую «Соловьи». Там мне пообещали правильный холодец!
       Минут через десять они уже высаживались из брички у «Соловьёв», поднимались на второй этаж и занимали места за столиком.
       — Зови сюда шеф-повара, — крикнул Шиншилов в дымные просторы кухни. Из дыма возникла толстая, но подвижная фигура в белоснежных фартуке и колпаке.
       — Рассказывай, мерзавец, как готовишь холодец, — с ходу огорошил толстяка Шиншилов.
       — Как обычно, батюшка! Беру говяжьи голяшки и лапки с булдыжками гусака, а если свинину, то непременно с костями, мозговыми. От них наибольший прок.
       — А бычий хвост берёшь?
       — А как же, как же, батюшка, куда ж без него-с?
       — Ладно, ладно, — более миролюбиво продолжил Шиншилов, — это я так, на всякий случай проверяю. Рассказывай подробно, без утайки.
Шеф-повар-толстяк снабжал свой рассказ необходимыми подробностями приготовления обозначенного блюда. Он не забыл упомянуть о дотошном мытье тщательно выбранного мяса после вымачивания, длившего целую ночь, снимании  серой пены при варке мяса на малом огне. Сказал и о том, что нельзя добавлять желатин и всякий агар-агар, ибо желатиноподобное вещество образуется при долгой варке и так. Упомянул он и об украшении блюда, о добавлении туда колец моркови, зелени всякой, горошков перца, причём непременно за час до готовности, не раньше. Особенно это важно для соли, которую надобно добавлять только в конце варки, так как бульон, увариваясь, в противном случае может стать пересоленным… Короче, отдать надо данному процессу не менее половины дня.
       Всё это время Шиншилов сидел с закрытыми глазами и удовлетворенно покачивал тростью и носком левого ботинка.
       Наконец принесли две порции холодца. Он был прозрачный, как слеза младенца. К нему прилагались баночки с горчицей и хреном, а также кусочки чёрного пеклеванного хлеба на тарелке с клеймом Гарднера.
       — Славно, славно, — пророкотал Шиншилов и снова прикрыл веки.
       — Модест, Модест, беда — мы водочку забыли, — засокрушался Перепряхин. — Принесите ещё триста грамм беленькой в графине, пожалуйста, — крикнул он в кухонный дым.
       — Четыреста! — поправил приятеля Шиншилов, — да побыстрее, злодеи!
       — Сию секундочку, господа, — ответил дым…
После второй раскрасневшийся Перепряхин благодарил Шиншилова за настойчивость и особенно отмечал его, шиншиловский, напор для исправления всякой нестройности.
       — Так вот и в нашей среде, среди поэтов, — ты, Модест, никогда не пропустишь рифмованные глаголы, сбои ритма, нарушения формулы строфы, не говоря уже о поэтической ничтожности авторских усилий. Всегда будешь требовать справедливости всяческой, — Перепряхин икнул. — Хочу выпить за тебя, за твоё здоровье, а главное — за искусство в тебе, дружище. Как там, у Константина нашего Станиславского, а? — он чокнулся с Шиншиловым, внимательно рассматривавшим миску холодца. — За него! За искусство!
       Друзья выпили. Показалось донце графина, а значит — конец данной истории.
       Напоследок хочу привесть здесь фразу Модеста Шиншилова перед отъездом из «Соловьёв»:
       — А я вот думаю, старина, — если бы Байкал стал холодцом, представляешь, сколько к нему надо было бы беленькой, а?!