Пять радостных лет - 1970-1975. Часть 1

В августе 1970-го года для меня наступил особый этап в моей жизни: я стал студентом ИН’ЯЗа, который теперь именуется МГЛУ (Московский Государственный лингвистический университет), а тогда назывался попроще: Московский Государственный Педагогический Институт иностранных языков имени М.Тореза. Если кто не знает – Морис Торез был лидером компартии Франции, после Второй Мировой войны даже назначался министром в правительстве Франции (как и некоторые другие коммунисты) и вице-премьером. Он был большим другом Отечества нашего, и в 1949 году, когда Францию удалось втянуть в НАТО, то именно Морис Торез на весь мир заявил, что Франция никогда не будет воевать с русскими! В 1964 году, после его смерти от сердечного приступа на советском теплоходе «Литва», ЦК КПСС принял решение об увековечении его именем был назван наш институт и даже один небольшой город (ныне печально известный после катастрофы малазийского БОИНГа). Тогда в ВУЗы поступали просто: сдавали четыре экзамена, набирали нужнее количество баллов, и – все. Потом, правда, добавился «конкурс аттестатов», когда к набранным на вступительных экзаменах баллам добавлялся средний балл из школьного аттестата зрелости. Но все равно – еще не было этих идиотских и противоречащих всякому здравому смыслу западных штучек вроде ЕГЭ (кстати, немцы его когда-то называли по-латыни Abitur), мы в средней школе учились просто и без затей всего 10 лет. Хотя можно было проучиться 8 лет, после 8-го класса все сдавали четыре экзамена (мы еще пятый сдавали – иностранный язык), выдавалось свидетельство, на основании которого можно было поступить в училище или техникум – аналог нынешнего колледжа. А все школьные выпускные экзамены после 10-го класса (их у нас тогда было семь штук) тоже сдавали довольно легко, спокойно и даже весело, в течение примерно месяца. Экзамены были почти все устные (кроме сочинения и алгебры, причем геометрия – опять же устно). Не было никаких турникетов и охраны, никаких обысков. Просто приходили и сдавали экзамен. Ну, да, были и такие выпускники, которые писали шпаргалки и пользовались ими с разной степенью успешности (почему-то все больше девочки, которые часто писали их на своих прелестных ножках – главным образом, на площадях, расположенных сильно повыше коленок). Между экзаменами были консультации, наши учителя помогали нам, как и чем могли, переживали за нас. А вступительные экзамены в ВУЗы были и того проще. Для каждого учебного заведения определялся т.н. проходной балл. В ИН’ЯЗе в тот год для поступления на мой факультет нужно было набрать минимум 18 баллов из 20-ти возможных. Каковые я и набрал, хотя мог бы набрать и все 20, но произошел сбой матрицы. Перед выбором темы сочинения, я, по своей бесшабашности и легкомысленности, не обратил внимания на то странное условие, что на сочинении снимался ровно один балл просто за выбор свободной темы. Да и то – только при том условии, что в сочинении не будет допущено ни единой грамматической, стилистической и, тем более, орфографической ошибки. А мне чё-то не хотелось писать про какого-нибудь дурака Базарова или хама Печорина, да и про наглую и балованную Катерину из «Грозы» А.Н.Островского (тоже мне, «луч» светлый – наоборот, она мне казалась воплощением кромешной тьмы, пещерной наглости и махрового эгоизма). И взял я «свободную» тему - как сейчас, помню название: «Произведения А.П.Чехова на советском киноэкране». Писал легко, даже весело и сразу начисто, т.е. без черновика. Когда объявили оценки, и я увидел «четверку». Ну, ладно, думаю, мало ли я ошибок понаделал. Но когда уже на устном экзамене мне пояснили, что ответил-то я на «пятерку», но мне ее не поставят, т.к. я за сочинение получил «четверку». У них так было принято, видите ли, вот тупость-то!…Уж тут-то я был взбешен по-настоящему и направился в Приемную комиссию. Там я потребовал показать мне мое сочинение, увидел отсутствие каких бы то ни было преподавательских пометок (таким образом, убедился в полном отсутствии ошибок в написанном мною тексте) и начал было всерьез закипать и скандалить. Но в тот раз Приемной комиссии реально повезло, ибо, только войдя в помещение, где она заседала, попал я на своего будущего декана, Косова Валентина Тимофеевича, который принимал у меня экзамен по немецкому языку и с первых минут нашего знакомства уверенно пророчил мне поступление. На момент моего поступления деканом был Широков, а В.Т.Косов руководил вечерним отделением. Но уже в конце первого нашего семестра он занял кресло декана, чему я лично был очень рад. Так вот: и в этот раз он поговорил со мной, как со своим уже практически студентом, и отговорил меня от этой склоки, твердо пообещав, что я со своими баллами точно буду зачислен. Так оно и вышло. А с Валентином Тимофеевичем у меня моментально установились очень крепкие, доверительные отношения на все пять лет моего студенчества и на долгие годы после.
Кстати, факультетов тогда было всего лишь четыре, плюс ОПЛ (отделение прикладной лингвистики), вечернее отделение и рабфак. Были еще высшие курсы перевода и курсы переводчиков ООН. Помимо обязательных предметов (которых у нас тогда было чуть более пятидесяти за все годы обучения), можно было еще заниматься на факультативах – по дополнительным иностранным языкам, экономике, да и еще что-то было, не помню, что именно. Это сейчас добавилось множество разных малопонятных факультетов и институтов, например: Факультет международных отношений и социально-политических наук,  Институт международного права и правосудия,  Институт информационных наук,  Институт международных образовательных программ, Факультет непрерывного образования, Институт гуманитарных и прикладных наук. Что-то неопределенное и необязательное… Я даже не могу себе представить, кем именно выпускники этих институтов по специальности будут, и как именуются их профессии. Какие-то околовсяческие псевдо- науки… А тогда все было очень простым, определенным и функциональным. А какие преподаватели нам достались! Это были не просто корифеи, они все были непревзойденными, истинными знатоками и языков в целом, и своих (более узких) предметов, и методики преподавания. Да и мужества им было не занимать. Почти все мои преподаватели были в годы Великой Отечественной войны военными переводчиками. Помнится, прекрасный стилист Вера Арутюновна Соловьян, которая была моим научным руководителем курсовой на 4-м курсе и на дипломе, даже показывала мне свое фото военных лет, где она была в выцветшей, застиранной офицерской форме. А, например, практику устной речи (или по-немецки freies Sprechen, а буквально – свободную речь), вела у нас невозможная красавица Нинель Ювельяновна Топуридзе-Сумбатова, которая была переводчицей на Нюрнбергском процессе.
Или Абрам Семенович Лурье - один из самых наших ярких преподавателей - тоже вел у нас freies Sprechen. Этот солидный, импозантный мужчина и выглядел, и был по сути сугубо гражданским человеком, однако почти всю войну прослужил фронтовым переводчиком. Он нечасто упоминал свое военное прошлое, но однажды (иллюстрируя опасность буквального перевода в процессе свободного разговора, да и просто - нам в назидание) рассказал такой случай. Дело было в разгар Висло-Одерской операции, т.е. где-то уже в январе-начале февраля 1945 года. Он был переводчиком Штаба фронта. Как-то наш генерал (то ли грузин, то ли армянин – в общем, кавказец и, следовательно, дядька суровый) допрашивал немецкого пленного генерала. Посадил А.С. рядом и прорычал: «Переводи: где был пятого числа?» А.С. перевел: «Wo haben Sie sich am f;nften Februar aufgehalten?» Ну, если буквально: «Где Вы находились пятого февраля?». Генерал нахмурился: «Ээээ! Я тебе сколько слов сказал? Четыре. А ты сколько перевел?! Вот сколько слов сказал, столько и переводи!» Ну, А.С., тяжело вздохнув, так и перевел: «Wo warste am f;nften?» Немецкий генерал был далеко не дурак, все понял, коротко хмыкнул и, не дрогнув, в тон ему ответил что-то типа «да по лесу шлялся со своей дивизией…» Мдааа.
Профессор Ольга Ивановна Москальская – автор огромного (на 110 000 единиц), двухтомного немецко-русского словаря (который был на голову выше всех, издававшихся и до этого, и после, словарей), вела у нас курс теоретической грамматики. Это был один из самых непростых предметов, материал был трудный, тягомотный. Добрая Ольга Ивановна всегда делала перерыв между часами пары, давала нам передохнуть, выпускала даже покурить…
А стилистику у нас вела профессор Ризель Элиза Генриховна, родом из Австрии, тоже реальный корифей кафедры стилистики немецкого языка. Правда, с русским, увы!, не дружила вовсе: ее самое любимое выражение на русском языке было «один кофе и один булка». Но это она так кокетничала, ибо стилистику русского языка она  знала не хуже немецкой. О том, какова была по характеру эта, тогда уже пожилая (1906 г.р.), маленькая и худенькая австрийка, свидетельствует тот факт, что ДТП с ее участием описывали кратко так: «Да там одна бабулька в самосвал врезалась…» А не наоборот, что ее, дескать, самосвал сбил… Нет – она его таранила! Такая она была стремительная. Она нас всех любила, хорошо понимала и слабости наши, и сильные стороны. А когда критиковала за что-то, у нее это получалось мило и остроумно. Например, мягко высмеивая меня за некоторый чрезмерный формализм, Элиза Генриховна говорила примерно так: «Владимир, мы здесь занимаемся языковедением, а не ящиковедением – а Вы все хотите распихать по каким-то ящикам. А так нельзя, ибо язык – это живой организм!»
Некоторые друзья и приятели меня потом так и ругали, когда хотели уязвить! – ящиковед. Мдааа… 
Или вот вела у нас немецкую литературу проф. Знаменская Галина Николаевна – вот опять корифей истории европейской (особенно, конечно, немецкой) литературы 19-20 веков. Я, будучи молодым и самоуверенным отличником, имел наглость после экзамена (сданного мною, естественно, на «отлично») подарить ей мой стихотворный перевод одного всемирно известного стиха, а именно, на минуточку, „Die Lorelei“ самого Heinrich Heine. Как она не рассмеялась мне в лицо – не понимаю до сих пор. К тому же, я ведь не просто напечатал перевод скромно, мелким шрифтом, на пишущей машинке… Нет! Вы что?! Написал на плотной бумаге витиеватым шрифтом, перевязал алой ленточкой, как бесценный свиток...Мда-а-а…
А вот еще, например, вел у нас историю КПСС ветеран войны, офицер, орденоносец, доцент Я.И.Стеркин – его сын был весьма тогда известный бард, музыкант, композитор и директор клуба МЭЛЗ (знаменитого ДК «Яуза») Сергей Стеркин. Таких патриотов Отечества, как Яков Израилевич, в смысле накала и ярости в отстаивании русской правды, я больше никогда в жизни не встречал.
Профессор Чернышева Ирина Ивановна вела у нас лексикологию, а в институте заведовала кафедрой лексикологии немецкого языка. Всему филологическому миру проф. Чернышева была известна как автор общепризнанной классификации фразеологических единиц немецкого языка. На ее классификацию опирались, кстати, практически все ведущие немецкие лексикологи. Но надо было знать меня – я прямо на государственном экзамене по ее предмету изложил собственную классификацию. Ирина Ивановна вначале слегка напряглась, потом внимательно изучила мою «новаторскую» таблицу, сдержанно ухмыльнулась, затем рассмеялась и снизила оценку всего на 1 балл. Я бы, на ее месте, подобного мне наглеца просто выгнал бы взашей с экзамена.
Но нужно было знать наших преподавателей тех лет – это были не только и не столько корифеи, все они действительно любили нас, студентов, как детей, прощали нам мелкие глупости, а любые, даже самые забавные и неумелые, проявления хоть какого-то творчества  - до невозможности яро, просто люто поощряли!  В это сейчас трудно поверить, ибо временя изменились, люди очерствели, нравы испортились и прочая, прочая, прочая. Но я истинный свидетель тому, о чем пишу!
Вспоминаются еще очень тепло две Клары - Клара Георгиевна и Клара Всеволодовна – преподы по практике письменной и устной речи, которые не давали нам засидеться и закоснеть. Например, Клара Георгиевна не забывала и не прощала ни одного прогула. Никому. То есть – вообще никому и никогда. Каждую неявку на занятия или отказ/невозможность отвечать (и такое бывало, по причинам нерадивости, лени или с перепою) она скрупулезно заносила в свой личный журнал, в конце семестра эти записи материализовались в «хвосты» (или Schuld'ы), которые надлежало непременно погашать, т.е. сдавать строго по теме – иначе не видать тебе зачета. Мдааа… Это всегда была славная охота, до соплей, кровей и пота, а заканчивались эти игры зачастую и поздними вечерами. Например, 31 декабря…
А вот Клара Всеволодовна отличалась другим экстремизмом, она обожала две вещи: использование обязательного набора слов и выражений по каждой учебной теме (в нашем обиходе и студенческом просторечии – Wortschatz) и афоризмы да разные крылатые выражения на латыни, которыми она нас с жестоким постоянством тиранила, хотя латынь мы благополучно сдали (и большей частью тупо и по скудоумию забыли) уже на первом курсе, а она нас терзала на третьем…
И это было настолько жестко, что те выражения, которые мы заучивали по ее прихоти, запомнились на всю жизнь и гораздо тверже, чем все то важное и нужное, что нам мило и приятно преподавала наша доценточка и автор учебника латинского языка - любезнейшая и деликатнейшая Заря Алексеевна Покровская. Она всегда огорчалась и удручалась нашей нерадивостью. Мягко попрекала, кротко утверждая, что глупая наша лень непродуктивна и недальновидна…
Ах, как же она была права! Во-первых, я из-за своей тройки лишил себя «красного» диплома – у меня было в дипломе всего три четверки (при допустимых шести) и одна тройка. Но исправлять ее на четверку было некогда – во-первых, я делал практически всю черновую работу на два диплома, потому что у нас уже был первенец Вова, а жена очень уставала, и нужно было активно ей помогать. А во-вторых, буквально через несколько лет мое слабое знание латыни лишило меня возможности быстрого усвоения французского языка (который мне понадобился в период моей работы в ООН-овских конторах  в Женеве). Освоил, конечно, но с бОльшим трудом, чем смог бы при хорошем знании латыни. Ну, недаром говорили на Руси: сама себя раба бьет, коль плохо жнет…