А жизнь как с чистого листа

***

А небо исходило снегом,
и я неслась ему навстречу,
как будто бы за этим небом
я снова суженого встречу.

Снег хоронил мои печали,
мои ошибки и надежды.
На всём как будто бы вначале
лишь только белые одежды.

Я словно мёртвая невеста,
а надо мной колдуют маги...
Всё заново, с пустого места.
Всё с чистого листа бумаги.

***

Свежевыпавший снег в свежевымершем мире…
ах, как в памяти стало свежо!
Словно шорох шагов твоих в нашей квартире,
и не поздно ещё пить боржом.

Словно мне уходить в этот край ещё рано,
ждёт на кухне другая плита.
И вчера ещё свежеточащая рана
затянулась под корочкой льда.

Я готова поверить и в деда Мороза,
даже в Бога – чем чёрт не шутил!
И что жизнь – это вовсе не скверная проза,
а мерцанье далёких светил.

***

Чашка кофе на страницу текста,
множим, отнимаем жизни пядь.
Как во сне замедленное бегство
в мир, что поворачивает вспять.

Рву письмо на мелкие кусочки.
Пол усеян клочьями души.
Некому в конце поставить точки,
иль сказать: не надо, не спеши.

Ждать ли чуда будущего мига,
что ещё могло б произойти?
Стрелки мне показывают фигу:
вот тебе двенадцать без пяти.

В небесах запаздывает помощь.
Дотянуться разве тополям.
А часы показывают полночь.
Всё опять как прежде по нулям.

***

А что, если жить от противного,
когда невозможно никак,
когда всюду столько противного
среди человечьих макак.

Когда нету стрелки на компасе,
и тут-то на месте пустом
вдруг взять и начать по-другому всё,
оставив лишь письменный стол.

Начать с голой точки беспомощной,
с нуля, головою с моста,
лишь только б не вырасти овощем,
лишь только бы совесть чиста.

Сражаясь с дубья баобабами,
срывая молчанья печать, –
пусть будет дорога с ухабами,
но главное – лишь бы начать!


***

Отвергнув списки цен и смет,
другим всё увидала оком.
Я заблокировала смерть.
Я разговариваю с Богом.

И показалась волшебством
его ладонь – закрытым векам...
Сиротство станет ли родством?
Бог обернётся человеком?

Досаду к быту поборов,
устав тереть и бить посуду,
я разобьюсь на сто миров
и буду жить везде, повсюду.

Поверх трамвайного кольца
летит, не требуя ответа,
любовь без края и конца,
печаль, исполненная света.

***

Декабрь как ди Каприо хорош.               
Декабрио — так буду звать его я.
Он состоит из выпавших порош,
метелей воя, новогодней хвои.

В хрустальный гроб закована, река
о всём живом на время позабыла.
На лбу его прохладная рука
остудит жар полуденного пыла.

Как этот месяц с нетерпеньем ждут!
Так женщины как будто ждут трамвая.
Бенгальские огни и свечи жгут,
на жалкую надежду уповая.

Декабрьских звёзд разбросано драже.
Пиры миров, даров предвосхищенье...
И, может быть, он принесёт душе
спасенье, искупление, прощенье.

Нам слишком было в прошлом хорошо.
У каждого по-своему, но всё же.
И этот с неба манны порошок
не сделает ни лучше, ни моложе.

Декабрь, нас обещанием утешь...
Но за тобой январь маячит в нимбе.
То будет месяц сорванных одежд
со всех надежд, и пустоты под ними.

Зачем так забегаю далеко?
Пока октябрь – невинный октябрёнок –
пьёт по утрам туманов молоко,
и нет ещё висков посеребрённых.

Руками тучи мне не разогнать...
Ну, значит, надо полюбить и тучи.
Я не хочу заранее всё знать,
всей правды неизвестной неминучей.

Я не хочу прекрасного «с нуля»,
и «с чистого листа», и всё «в алмазах».
Пусть будет мокрой, грязною земля,
пусть будут некрасивыми гримасы.

Нахохленной, нахмуренной гляди,
судьба моя, стучащий в окна голубь,
но только лишь совсем не уходи
в манящую сверкающую прорубь.

Всё это царство мёртвое зимы
легко отдам я за коня Пегаса,
чтоб с ним легко переживали мы
судьбы своей сюрпризы и проказы.

***

Не нужно мне то слово, когда это просто звук,
не нужно объятье, когда это лишь рука.
Я срублю под собой – на котором сидела – сук
и сама отыщу в себе своего врага.

Лучше пусть будет плохо, чем лживое хорошо.
Лучше пусть ничего, чем на четверть или на треть.
Не нужно другое, коль дорогое прошло.
Чем чужая жизнь – пускай своя будет смерть.

Но глаза устают всегда глядеть в небеса.
Иногда устало я их опускаю вниз.
Там своя открывается мне земная краса…
Это мой единственный лишь с душой компромисс.

И тогда я радуюсь просто чужой руке.
Не вникая в слово, звучанье его ловлю.
Отдаюсь теченью, по бурной плывя реке,
забывая о смерти того, кого я люблю.

***

Телефон надрывается.               
На том проводе ты.
Голос твой прорывается
из глухой темноты.

Я не слышу за шорохом
или шумом воды
то, что близко и дорого,
что сильнее беды.

Так звони же неистовей,
долго трубку держи.
Только вместе мы выстоим
в этом полчище лжи.

Удержи меня голосом,
светлым, словно ветла,
пусть далёким, как полюсом,
но с запасом тепла.

И хватаюсь за трубку я,
как за то, что хранит,
обнимая то хрупкое,
что прочней, чем гранит.

Если ж вдруг – ну на случай тот,
что умру – извини,
ты же диск всё накручивай,
всё равно мне звони.

Я услышу ту музыку,
где бы я ни была,
напрягая все мускулы,
закусив удила.

Если что-то и померло –
хоронить не спеши.
Не вычёркивай номер мой
из смартфона души.

Мир усеян обрубками
молчаливых ягнят
и неснятыми трубками,
что звонят и звонят.

***

Мне не видно твоих ресничек,
у надежды кишка тонка.
Лихорадочный поиск спичек,
хоть какого-то огонька.

Гаснет свет – я ищу фонарик.
Гаснет жизнь – я ищу любовь.
От тоски пригодится шкалик
или томик стихов любой.

Что-то всплывшего из былого
и уплывшего в ночь потом...
В разговоре случайном слова,
нераскрытого, как бутон.

А Ахматовой вы не верьте,
что портреты — как было с ней –
изменяются после смерти…
Просто делаются ясней.

***

Говорила таинственно,
полным шёпота ртом:
«Мой любимый, единственный,
всё не важно потом...»

Говорила и плакала,
и сжигала мосты.
Как слова были лакомы,
как объятья чисты.

Это было и кануло.
Жизнь другая теперь.
С неба дождиком капало,
заметала метель.

Только в шёпоте лиственном
вдруг услышу в тиши:
«Мой любимый, единственный...»
Но вокруг ни души.

***

Я на земном огромном шаре
тебя ищу, повсюду шарю,
и на небе ищу твой след.
Игрушек ёлочное чудо,
да не коснись тебя остуда
холодных обморочных лет.

Развешу в комнате гирлянды,
поверю в то, что варианты
какие-то у жизни есть,
что чуть помедленнее кони,
что эта птичка на балконе
мне принесёт благую весть.

Так взгляд её косит смышлёный...
Слетает снег одушевлённый
и тихо тает от любви.
День потихоньку прибывает,
и хочется – как не бывает,
как не бывает меж людьми.

***

Я не гуляльщица – прогульщица.
Ещё со школьных ранних лет
открыла я в себе могущество
творить миров кордебалет.

Когда, соскучившись, поскуливаю,
то, притворяясь, что пою,
выгуливаю и прогуливаю,
прогугливаю жизнь свою.

Окукливаю словно бабочку,
окучиваю все слои,
и складываю в сердца папочку
все строки главные свои.

Сбегаю в место незнакомое,
иду куда глаза глядят,
и долгожданное искомое
находит где-нибудь мой взгляд.

Но даже если я погуливаю
иль просто что-нибудь гуглю –
могу ли или не могу ли я –
но я всегда тебя люблю.

И хочется начать всё заново,
творить, парить, благодарить,
и, как Аркадий у Базарова,
красиво очень говорить.

***

Опять творю устало путь свой торный,
вперёд и выше, и наискосок…
Таков мой нескончаемый упорный
до улицы Сапёрной марш-бросок.

О жизнь моя, дышу к тебе неровно,
и без меня неполон твой народ.
Встречается приблудная ворона,
собаки промежуточных пород.

Я их кормлю по ходу и лелею,
паду и околею, может, пусть,
но, как стихотворенье, ту аллею
ногами затвердила наизусть.

Я шла и путь свой преодолевала,
усталость переламывала, боль,
и видела себя принцессой бала,
порхающей в накидке голубой.

Пусть в возрасте уже я задубелом,
но всё ещё тараню стену лбом.
Была когда-то девушкою в белом,
но любят ведь потом и в голубом.

***

Душа, привыкшая к большому,
не приспособится к иным.
Как трудно подойти к чужому
после того, кто был родным.

Как в руку взять ладонь другую?
Чужая это ведь ладонь.
Не пожелаю и врагу я
любить уже немолодой.

Ты руку тянешь через бездну,
в которую вот-вот свалюсь,
и кажется, что я исчезну,
коль за неё не уцеплюсь.

Два мира бьются в рукопашной,
со смертью жизнь накоротке.
И, кажется, уже не страшно
твоей довериться руке.

***

Хотела заснуть бы в тёплых               
баюкающих руках,
чтоб видеть лицо в потёках
и помнить потом в веках.

Чтоб видеть глаза родные,
в которых весь свет весны,
и взять их в миры иные
в свои зоревые сны.

Что в жизни не получилось –
туда бы с собой забрать.
Я так и не научилась
душе в утешенье врать.

Как Лорка хотел – «лишь руку»
в последний свой час земной…
Последнее слово другу
перед вековой зимой.

Судьба над ним посмеялась,
был страшен её оскал.
Такую просил он малость,
так страстно в тоске искал.

И всё чудовищно просто
быть может тебе в ответ…
Но облетает короста,
а там лишь любовь и свет.

***

Мир мой тщательно огорожен               
от влиянья сует, монет.
Выбор сделан и жребий брошен.
И дороги обратно нет.

Этот мир от других отличен
тем, что тлеет как уголёк.
Он мифичен, метафизичен
и от будущего далёк.

Он себя замыкает в круге,
сохраняя любви черты.
От него уберите руки –
у кого они не чисты.

Мир мой мирен и многомерен,
там родная моя среда.
Кто когда-то был здесь потерян –
там находится навсегда.

Я ношу его, как улитки –
и гнездо своё, и вокзал.
Я храню там твои улыбки
и слова, что не досказал.

Там как в детстве несётся омик
по летейским волнам души.
Там хранится мой старый домик,
куклы, мишки, карандаши.

Там всё то, что я так любила
и в себе не смогла убить.
Всё несбывшееся – там было,
и ему ещё быть и быть.

Ждёт всё то, что начаться хочет,
этот чистый как снег листок...
Вот и чайник уже клокочет,
ставит точку его свисток.

***

Зима идёт, ей горя мало,
как будто жизнь её не мяла,
как будто очертя с моста,
всё снова с чистого листа.

А снег такой большой, без шуток,
и до того идёт бесшумен,
как будто он не снег, а свет,
идущий от иных планет.

Пегас мой, сивая кобыла,
расскажет вам, как я любила,
расскажет топотом копыт
о тех, кто жил и был забыт,

чью память занесло метелью,
укрыв пуховою постелью,
но кто приходит к нам во сне
и оживает по весне.

Печаль сильна, любовь сильнее,
и ничего не сделать с нею
зиме, забвению, снегам,
огню, военным сапогам.