Сон, в котором что-то от стона...

***

Сон, в котором что-то от стона,
от холодных пустых планет.
Я звоню – то тебя нет дома,
то вообще того дома нет.

Незнакомые переулки,
снег, идущий мильоны лет,
и шагов твоих звуки гулки,
и метель заметает след...

Зарастая бурьян-травою,
ты моё неживое Там,
а вернее сказать, Живое,
всё расставится по местам.

Различимый едва, как волос,
средь божественных кущ, лесов,
но я слышу ещё твой голос
в хоре тающих голосов.

Из набоковских тех мелодий,
мандельштамовских Аонид
что-то зреет из крови-плоти
и само себя сердцу снит.


***
Меня ещё маленькой помнила мама,               
звонила, что видела сон обо мне...
Теперь между нами разверстая яма
и голос, что выбыл навек абонент.

Шкатулка твоя, и заколка, и бусы,
портрет, что висит над моей головой, –
пред этим теряются, пятятся музы,
любви уступая, до мяса живой.

От нежности тая, брожу среди комнат,
и мне оболочка земная тесна.
Никто меня маленькой больше не помнит,
в слезах просыпаясь от страшного сна.

Объятие наше летает в нирване.
Услышав, ты вздрогнешь в чужой стороне.
Хочу говорить о тебе не словами –
ладонями, кровью, слезами во сне.

Язык костенеет без имени мама
и всё без неё леденеет внутри.
Горит моя боль как настольная лампа
и ночь озаряет мою до зари.

Какая простая и нищая сила
меня поднимает в золе и во мгле...
Остались два слова: «прости» и «спасибо»,
всего лишь два слова на голой земле.

***

Твои ладони на моих глазах...
И через вечность я тебя узнаю.
Найду в дремучих зарослях, в лесах,
у памяти ли выкраду, у сна ли.

Твою ресницу каждую и бровь,
твою слезинку каждую целую.
И речь моя течёт как в жилах кровь,
и я люблю тебя напропалую.

Увидимся ли мы с тобой, бог весть.
Судьба моя валяется в кювете.
Подай мне знак, что где-нибудь ты есть.
Тогда и я взаправду есть на свете.

***

Мне всё это как будто снится –
чьи-то лица и голоса...
У любви седые ресницы
и заплаканные глаза.

Всё болею тобой, болею.
Не подвластна душа уму.
Я гуляю как по аллее
по некрополю моему.

Как себя в эти дни ни втисни –
а придётся в один из них
умереть от разрыва жизни,
что была одна на двоих.

Мы любили, а нас убили,
но любовь и дана на то,
ведь того, кого мы любили,
не заменит уже никто.

О любовь моя, откровенье,
обернись ещё, покажись,
бесконечная, как мгновенье,
и короткая, словно жизнь.

***

Стремительно вертится глобус,
мы ищем кого-то в мольбе...
Уходит последний автобус,
и я растворяюсь в толпе.

Ты мечешься, мучишься, мчишься,
в уме лишь одно: опоздал!
Ну что же ты вечно молчишь всё,
ну что же ты мне не сказал!

Одно петушиное слово –
и я уже рядом с тобой!
Но нет… и я снова и снова
исчезну, смешаюсь с толпой,

пока ты меня не отметишь,
не вычленишь, не назовёшь.
Автобус – лишь символ и фетиш,
надежд безнадежных падёж.

Пока часовой ещё пояс
нас всех не успел разметать...
Уходит последний твой поезд...
но ты ведь умеешь летать.

***

Однажды в неземных лесах,
где веки сомкнуты веками,
твои ладони на глазах
почувствую под облаками.

И угадаю: это ты!
Ну наконец-то, наконец-то!
Вернутся, солнцем залиты,
и наша улица, и детство.

И явятся из вечной тьмы,
из сна, что явственнее были,
все те, кого любили мы,
все, кто когда-то нас любили.

И вздрагиваю наяву,
узнав в далёком силуэте
того, кого во сне зову,
в каком-то небывалом свете.

Да будет так, как я хочу,
пусть не сейчас и не со мною,
и пусть мне будет по плечу
всё тайное и неземное.

***

Месяц с неба зарницами согнан.               
Я вдова, я ночная сова...
День как дятел стучит в мои окна:
просыпайся! Заждались слова!

Я кормлю их и плотью, кровью,
чтоб летели легко косяком.
Ты опять не следишь за здоровьем
и по сердцу прошёл босиком.

Я стихами весь мир расцелую
и слезами всю землю залью,
чтоб в минуту печальную, злую
каждый слышал в пространстве: «люблю».

Если б я бы умела молиться,
я б молилась луне, тополям,
всем любимым когда-либо лицам,
всем лежащим в пыли по полям,

но молитвы мои – это слово,
словно зверь, что бежит на ловца,
чтоб сияло и плакало снова,
и скребло, и ласкало сердца.

Чтобы пушки повсюду стихали
и гремели вовсю соловьи...
Я тебя обнимаю стихами –
это руки и крылья мои.

***

Нездешние, ушедшие мои,               
родимые, кровинки, половинки,
во мне слои осколками семьи
от русской, от еврейки, украинки.

Любимые, забывшие меня,
иль даже не любившие нисколько,
теперь при свете гаснущего дня
мне вспоминать вас сладко, а не горько.

Небывшие, не узнанные мной,
оставшиеся в памяти лишь тенью,
каким бы мог сложиться путь земной –
порою узнаю у сновиденья.

Чем дальше вы – тем ближе и родней,
я это ощущаю каждой пядью.
Плыву по волнам вдаль ушедших дней,
как круг спасенья – крепкие объятья.

К ладоням вашим прислоняясь лбом,
я мысленно шептала «аллилуйя».
Давно застыла соляным столпом,
но это только лишь до поцелуя.

Тогда, освобождаясь от оков,
танцует жизнь свои кордебалеты.
В обрывках крепжоржетовых шарфов
выходят из шкафов мои скелеты.

Я их пускаю ночью погулять
по тем местам, что снятся до сих пор мне,
и умоляю дать себя обнять,
хотя б теперь, вдыхая воздух горний.

А утром возвращаются назад,
упряча всё, что видеть нам негоже,
где платьица на плечиках висят,
сдираемые жизнью вместе с кожей.

***

Нету ни слёз и ни ран у строчки, –
это словно герань в горшочке.
Как худосочные бальзамины –
ненастоящее — мимо, мнимо.
Это гербарий, литература,
запись нотная, партитура,
незвучащее, неживое,
пусть весёлое, призовое,
но так вяло, так тухло, дохло,
всё зачахло давно, засохло...
И любимый ваш позитивчик
на навязший в зубах мотивчик,
строки, крытые лаком, глянцем,
со здоровым в лице румянцем –
это маска для маскарада,
отторгает таких Эрато.

Мрак Квадрата и крики Мунка,
боль за брата, живая мука,
взгляды в бездну, ходьба по краю
и тоска, что не умираю...
Да, невесело, страшно, стрёмно,
это то что во сне орём мы,
и от пепла того горенья
жизни скорчиваются шагренью.
Ветра колючего рваные ритмы,
словно касанье щеки небритой,
когда брезжится по былому,
словно режется по живому.
Вот тогда только это Слово,
что кленово и вечно ново,
когда корни, судьба, натура…
Остальное – литература.

***

Смерть прячется за шторой, за гардиной.
Её шаги: тик-так, тик-так, тик-так…
Какой она запомнится картиной?
Когда и что пошло в судьбе не так?

Страшна она не ужасом – рутиной,
и с каждым днём мне это всё видней.
Где гадина? Конечно, за гардиной.
Валокордин бессилен перед ней.

Отдёргиваю бешено портьеру,
но шпага бы пронзила пустоту.
Поймать ли в тёмной комнате пантеру,
хотя она всегда там на посту.

О что же смерть из этой жизни лепит?!
Мои стихи срываются на крик,
а я хочу, чтоб шёпот или лепет,
чтоб понимал ребёнок и старик.

Чтоб стали не рыданием, не стоном,
а песенкой, что тешится щегол.
Зависит всё, каким ты скажешь тоном,
любое слово – лишь любви глагол.

Оно звучит светло или печально,
и как свеча нам сумрак озарит.
Когда стихи сорвутся на молчанье,
их кто-то за меня договорит.

***

Я в своём доме,               
в своём уме,
а не в дурдоме
и не в тюрьме,
не в больнице
и не на улице,
вокруг меня лица –
красавцы, умницы,
это не сказка, не миф, не сон, –
стол, накрытый на шесть персон,
ни короны
и ни войны,
все здоровы
и влюблены.
Нереально,
не по плечу,
мысль материальна,
я так хочу.
Не надо битвы,
не надо ссор…
Моя молитва
на вечный сон.

***

Прижми меня к сердцу, а не отталкивай.
Пойми, небосвод – не отстой.
Я буду твоим оберегом и сталкером,
твоей путеводной звездой.

Прости, что не девочка в ситцевом платьице,
что я не умею как все.
Но буквы слезами в стихах моих катятся,
сияют как травы в росе.

Ты слов не хранишь, но ведь есть же молчание,
что может быть тёплым, родным,
как сном без начала и без окончания,
растаявшим в небе как дым...

Но не загоняй меня в ложе прокрустово,
в лекала, клише, трафарет.
Такого неистово чистого, грустного
поэта, быть может, и нет.

Платёжки, квитанции все с договорами
я мысленно шлю далеко,
скрываясь от них за высокими горами,
что пьют облаков молоко.

Там нет ни стяжателей и ни душителей,
там только лишь горний озон,
страна обожателей и небожителей,
и вам не понять их резон.

***

На окошке тает свечка
до зари.
Я стучусь в твоё сердечко –
отвори.

Пока мир этот, пугая,
не зачах...
Жизнь совсем-совсем другая
при свечах.

Ходят призраки и тени
по стене...
Я сейчас с тобой нигде
наедине.

Это я тебе, неведомая,
снюсь…
Ты проснёшься, скажешь:
«Где же ты, Мисюсь?..»

***

Пусть мне сон ещё шепчет на ушко,               
не буди, не сейчас, не пора!
Я душу своё завтра подушкой,
о верни мне родное вчера!

Будет день, будет пища гнилая –
та, что травит мозги и сердца.
Возвратись, моя радость былая,
я тебя поджидаю с торца.

Где подсказки твои и подсветки?
Как мне холодно в этом тепле,
холоднее, чем птичкам на ветке,
чем тебе в твоей мёрзлой земле.

И гляжу я с тоской астронавта,
что творится у нас в полосе,
как всё ближе хромая неправда
на кривой подъезжает козе.

Кое-как мы в себе это лечим,
безразличны, безгласны, тихи...
Но любить и надеяться нечем,
остаются лишь сны и стихи.

***

С одиночеством покончено,
ты теперь со мной всегда,
как крылечко дома отчего,
как в ночи глухой звезда.

Эта творческая вотчина,
сновиденческая сласть...
Может, жизнь моя окончена,
только вечность началась.

Я смотрю на волны облака,
где-то там у них внутри
тень единственного облика,
ты боли во мне, гори.

Пусть душа не знает роздыха,
имена даёт словам.
Я читаю сны по воздуху
и рассказываю вам.