Колкий распад сиамских близнецов вне исцеления

Ты лежал на полу, распластавшись, от тебя пахло тонкой струйкой разложения, распада на молекулы, порохом и формальдегидом; это несколько смущало меня, дёргало за нервы, как за нити, но я уже в какой-то мере привык. Твоя кожа была поцелована скальпелем патологоанатома, он вскрыл твою грудь, вытащил сердце с рубцами и ушёл прочь, остался лишь остывший головной мозг в черепной коробке, сжавшийся до размеров тряпицы. Ты олицетворял потерянное поколение, поколение, выбившееся из стайного и зацикленного. Признаюсь, мне хотелось покончить с собою немедленно, склонясь над твоим холодным телом, надеть петлю на шею, прежде привязав её к прочной люстре, но что-то мешало, возможно, мне стоило наглотаться таблеток, умертвив себя таким способом; мне хотелось гладить тебя по плечу, по щупальцам на голове, ведь ты был моим сиамским близнецом, ты был моим отражением, и в конце концов ты погиб, ты отдал душу богу, будь он неладен, этот владыка вечности. Да, случалось, я шёл в церковь, стоял там во время службы, пытался молиться, но тут же богохульные картины вставали невольно перед глазами - мне казалось, будто я ломаю всё внутреннее убранство, мне виделись совокупления, мне виделась взмывающая над священниками тёмная сила, от этого мне было больно, ужасно больно, я боялся небесной кары, ведь в душе я верил в божественное; если ты бы слышал мои стенания, то сказал бы, что это обычное проявление контрастных навязчивостей, при которых представляешь, как швыряешь под поезд любимое дитя, или видишь внутренним взором все эти половые извращения, в которых принимаешь явственное участие - едкое поле для парафилий, но ведь я не такой, я не такой грязный, отвратный; знаешь, одно время я думал, что я до невыносимости первертен, извращён, но всё это были проявления дисгармонических травм внутри надломленного сознания. Нет, я не хотел тебя убить, не хотел разрушить твою целостность, посыпав пеплом твои ласковые крылья, я бы не смог этого сделать. Когда я уходил из дома, бродил по аллеям, меня периодами рвало, я блевал своими внутренностями нервно, до хрипоты, до дрожи в коленях, это была психогенная рвота, словно я хотел порвать с прошлым, желал остановить время, высушить его ростки, предать то, что казалось таким излюбленным, наполненным нежностью. Зачастую я занимался сексом со своим мозгом, люто, разрушительно, мой инструмент входил в его полости, в его полушария, натягивая каждый нейрон, каждый аксон, каждую нервную клетку, это была ментальная похоть, животная, безумная, безлунная, матерчатая... Прорываясь в долину мозговых кораблекрушений, я падал замертво и спустя время оживал, сердце замирало, разум продолжал швырять небесные тела в материки исторических переломов, комната индивидуальных фантазий была заполнена затхлостью, сыростью; казалось, будто земля сплошь блюёт мрачной лавиною, на которой умирали истощённые солдаты, вкусившие весенний аромат обновления. Ты лежал на полу и смотрел на меня мёртвыми глазными яблоками; я взял тебя за руку, тронул шрам на локте, смазал его слюною и несколько обжёгся, отдёрнул ладонь, потом встал на колени, приподнял тебя за плечо, ты не испускал никаких звуков, мёртвое брошенное высшей силой тело, обмякшее, от тебя веяло судорогами, последствиями бледной агонии. Я пытался изгнать воспоминания из головного сосуда, но было поздно; прошёл в туалет, выкурил одну сигарету, вторую, ссыпал пепел в стоявшую на унитазе пепельницу, мне хотелось сокрушаться и лить слёзы на плитку, я хотел выплюнуть из себя все законы физики и все законы теологии, вытащить их из недр вязкого подсознания. Ломаный голос разрывал грудину, вибрируя по краям... уйдите от меня, твари, уйдите, не тревожьте мою изнанку, не лакомьтесь моими кишками, запивая свежей кровью, как виски, уйдите, твари, мне так плохо, чёрт возьми, мне так плохо; наверно, я был последней сукой, когда разрешил доктору вытащить твоё сердце для изучения тонких материй; да, почему-то мозг больше не волновал учёные умы, их волновали сердечные клапаны. Помнишь, как мы прятались ото всех, как мы мимикрировали, связывали свои мысли воедино; у нас были единые ткани, системы органов, единые выделения и спазмы, мы читали одновременно Уоллеса, его "Бесконечную шутку", мы смотрели до дрожи в пальцах и в скулах на живописные полотна, порождённые искусственным интеллектом, это было взаимным умонастроением, я вырывал волосы, а ты причёсывал свои, я кусал губы до трещин и крови, а ты бормотал что-то на латыни, мы изучали вместе медицину, копались в терминологии, похожей на свежих опарышей, нам было местами тесно, а местами свободно, мы изучали древние эротические тексты, высматривая плотские образы, потом стыдливо и нервно пытались нащупать фигуру бога в пределах зримого, мы истекали эрудицией, как растительным соком, от неё было жирно иногда, мы чрезвычайно переедали, предаваясь несносной булимии; мы были двойственной структурой, устраивали зеркальное пиршество; бывало, грезили о двойственной даме - ты представлял её бледнокожей, с широкими бёдрами, с лебединой шеей, с двумя влагалищами, не стеснёнными вуалью вагинизма. Она хотела бы нас обоих, точнее, они хотели бы, мы сладострастно бы кружились в танце, избегая рваных вспышек в черепных лабиринтах, ибо это было бы излишним, мы бы устраивали трапезу и лакомились вместе толстыми книгами, выжимая из них все текстовые субстанции и сочные числа. Ты лежал сейчас на полу, от тебя пахло распадом, скошенной травою, и мне было горько осознавать это падение империи. Мне хотелось умереть от напряжения, но не выходило, я разрывал суставы и предсердия, я метался в пределах постели и прихожей. Тебя больше нет, моего сиамского близнеца, тебя больше нет. Пропади всё пропадом... Жизнь отравлена, мир отравлен, космос отравлен, всё отравлено и высушено - каждый стебель, каждая крона. Мой перекошенный рот долго вопил, охваченный всхлипами, но какой смысл убиваться, когда ты уже разбит параличом, потому что общую систему выкорчевали и бросили восвояси, между потусторонним и живым, на веки вечные. И свет погас, ведь погасли мысли, от которых остались одни осколки, как от разбитого графина.