Мэри Бохэм Хауитт. Рассказ старика. Баллада

Рассказ старика
    Баллада

ОДИН старик был среди нас.
Раз, сидя у огня,
Сказал он: «Расскажу сейчас
О злоключеньях в грозный час,
Про Южные моря.    

Уж больше полусотни лет
Как отчий дом покинул я.
Помощником на корабле
Я бороздил моря.   
   
Корабль был прочен и хорош,
И штормов не боялся.
Он знатным парусником был,
Отважно по волнам ходил,
С попутным ветром знался.

Он сорок дней, как на крылах,   
Летел, ветрам покорный,
И скорость не сбавляя
На редкость был проворный.

Нагружен был он златом
Наш славный галеон.
Из чужедальних стран
Домой стремился он.

Там был меж нами старче               
С пергаментным лицом,
Что в Мексике на прииске
Работал золотом.

На палубе согбенный               
Лежал он день и ночь               
И сундуки со златом               
Стерёг – ни шагу прочь.               

Ни с кем не молвил слова,
С трудом передвигался.
Знать, жизнь была не сладкой –
С нуждой и лихом знался.

Но, слушайте! Мы плыли –
Ни зги в ночной глуши.
Сидел я в карауле
И рядом – ни души.
Чу! Слышу стон предсмертный
Средь сундуков в тиши.

Тотчас вскочил и вижу:
Наш капитан стоит и вскоре
Он окровавленную плоть               
За борт бросает в сине море.

Тяжелый всплеск и в темноте
Я услыхал паденья звук –
Все руки шкипера в крови,
В глазах его застыл испуг.
И ужас вдруг им овладел
Пошевелиться он не смел –
Как громом поразил недуг.

И губы бледные тряслись,
Застыл безумный дикий взгляд.
Он повернулся прочь бежать      
Но ноги не несли назад.   
Прикован к палубе он был
Виной, что жгла его, как яд.

И я сказал, что проклят тот,
Кто невиновного убьёт.
Проклятье крови старика
Из глубины морской дойдёт.

Нашлют нам беды Небеса,
Что стон несчастного слыхали.
Он что-то силился сказать,
Слова же в горле застревали.

И поднял руки он к лицу
Глаза пытаясь заслонить.
Но душу кровью обагрив,   
Был страх не в силах победить.

И вот тогда, в тот самый час
Вдруг воцарился штиль на море.               
Корабль, не двигаясь, застыл.
Покой невыносимым был
Там, где старик почил на горе.   

Народ судачил о бедняге,               
И о богатствах, что скопил.
Все думали, что он во сне               
Случайно за борт угодил.

Но только я и душегуб    
Владели тайной роковой,   
О том, как тот старик несчастный               
Лежал на глубине морской.

Тянулось время день за днем,
Не виден муки был конец.
Уснуло море чёрных волн.
Вокруг – расплавленный свинец.

Куда ни глянь – ни ветерка
И жаром небо полыхало.
Горячий воздух обнимал,
Дыханью сил не доставало. 

О, Боже! Это смерти дух
Над нами день и ночь витал.
И я не смел взглянуть туда,
Где старина на дне лежал.

В каюте шкипер заперся, 
Дверь наглухо закрыл.            
Ждала команда ветерка,         
Чтоб штиль он победил.

Сын капитана лет семи             
Был с нами на борту.            
Снискал весёлый мальчуган
Любовь за доброту.

И я, любя его, просил
Колени преклонив, молиться,
Чтоб небом посланный покой
Мог ветрами смениться.

Я ждал, Господь услышит               
И он поможет нам,
Чтоб наш корабль пустился
По сумрачным волнам.

Причины не назвал я
Лихого испытанья,
Не мог душе безгрешной
Сказать про злодеянье.

Вдруг я заметил облачко
В высоких небесах
Оно росло, росло, росло,
Темнея на глазах.

Глядь – море почернело               
В тот самый жуткий час
И смерч со страшным рёвом
Пронёсся мимо нас.

Меж небом и водою
Вокруг всё завывало,
Катились грозно волны,
Как щепку нас бросало.

Я знал, что смерть настигла
Своей железной хваткой
Я видел шторма буйство,
Враждебность без оглядки.

В том ветре были вопли,
В глубины волн маня,
Вдруг появился шкипер,
Не глядя на меня.

Схватился, как безумный
Наш шкипер за штурвал.
Хотел поставить парус
Под дикий ветра шквал.

Но паруса сорвало,               
Как осенью листву   
И разбросало мачты, –               
Корабль нырнул в волну.

Цеплялись за обломки,
Покуда сил хватало. –
Матросов друг за другом
Пучина поглощала.

Средь скрежета и треска
Сквозь моря завыванье,
Я слышал вопли страждущих   
В агонии прощанья.

Проклятье в диком ветре
В волне кипящей – кара.
Знал капитан – возмездие
Послал бродяга старый.

Я слышал – говорил он –
Был голос, как в бреду:
«Преследует зов крови
И шлёт на нас беду!»

А после с дикой хваткой
Он в сундуки вцепился. –
Наш галеон от груза
С трудом освободился.   

И вот со дна морского      
Глухой раздался стон.
Застыл у борта шкипер,
Как изваянье он.
Рыданьем вздох прервался,
И смерть взяла в полон.

Волна остервенело,         
Зловеще поднялась…
Я видел, как упал он,
И жизнь оборвалась.

Лишь за два дня до шторма 
Нас было сорок пять
Осталось только двое, –
О том лишь Богу знать.

Дитя и я – лишь двое
В живых осталось нас.
О, видеть было жаль
Ребенка страх-печаль,
Мольбы безумной глас.

Всевышний ту молитву
Как будто услыхал –
Вдруг стихло всё на море
И ветер на просторе
Нас мягко в даль погнал.

Так плыли мы и плыли
Вдвоем со славным малым,
Что сердцем был отважен –
Ни плакал, ни роптал он.

На судне нашем утлом –
Ни крошки, ни питья,
Но мальчик жил надеждой   
Той, что утратил я.
Я видел, как он таял,
Бледнел день ото дня.

Невесть куда мы плыли, 
И дней не сосчитать,
Будь паруса в порядке
Нам их бы не поднять.

Так западные ветры
Несли нас в даль маня.
Я – между жизнью-смертью,
Мальчонка близ меня.

Мы долго дрейфовали
В Великом Южном море
И вдруг корабль английский
Явился на просторе.
Я не слыхал приветствий,
Лишившись сил и воли.

Но мальчуган поднялся
И голос свой подал.
Корабль пришвартовался
И мальчика забрал.

Ребёнок легче пёрышка,
Был слаб, еле живой,
Вскричал из сил последних:
«Там человек со мной».

Опять вернулись к судну,
Где я едва дышал,
Собрав все силы, юнга
С трудом меня поднял.

На корабле очнулся, –
Был мальчик близ меня
Шептал слова поддержки,
Участья не тая.

Мне грезилось – окончен
Страданий путь земной
И что корабль Небесный
Несёт в предел иной.

Но рядом были люди.
С молитвой всякий час,
Являя милосердие, –
Выхаживали нас.

Я им поведал правду
О грозном испытанье,
Но никому ни слова
О страшном злодеянье.

Я не хотел, чтоб малый
Страдал за грех отца
И чтоб он устыдился,
Узнав про подлеца.
А он мужал и вырос               
В матроса-удальца.    

Потом ходил он в море,
Меня с собою брал.
В кручинах и печалях,               
Как друг он утешал.
И Бог ему богатством               
За доброту воздал».               

             
Mary Botham Howitt (1799–1888)

An Old Man’s Story

Ballad

THERE was an old and quiet man,
And by the fire sate he;
“And now,” he said, “to you I’ll tell
A dismal thing, which once befell
Upon the Southern Sea.
 
“’Tis five and fifty years gone by,
Since, from the river Plate,
A young man, in a home-bound ship,
I sailed as second mate.
 
“She was a trim stout-timbered ship,
And built for stormy seas;
A lovely thing on the wave was she,
With her canvas set so gallantly
Before a steady breeze.
 
“For forty days, like a wing;d thing,
She went before the gale;
Nor all that time we slackened speed,
Turned helm, or shifted sail.
 
“She was a laden argosy,
With gold from the Spanish Main,
And the treasure-hoards of a Portuguese
Returning home again.

“An old and silent man was he,
His face was yellow and lean;
In the golden lands of Mexico
A miner he had been.
 
“His body was wasted, bent, and bowed,
And ’mid his gold he lay,
’Mid iron chests bound round with brass,
And he watched them night and day.
 
“No word he spoke to any on board,
His step was heavy and slow;
And all men deemed that an evil life
He had led in Mexico.
 
“But list ye me! On the lone high seas
As we went smoothly on,
It chanced, in the silent second watch,
As I sate on the deck alone,
That I heard from ’mong those iron chests
A sound like a dying groan.
 
“I started to my feet, and lo!
The captain stood by me;
He bore a body in his arms,
And dropped it in the sea.
 
“I heard it drop into the sea,
With a heavy splashing sound;
I saw the captain’s bloody hands
As quickly he turned round.
He drew in his breath when me he saw,
Like one whom the sudden withering awe
Of a spectre doth astound:
 
“But I saw his white and palsied lips,
And the stare of his wild eye,
As he turned in hurried haste away,
Yet had no power to fly;
He was chained to the deck by his heavy guilt,
And the blood that was not dry.
 
“‘’Twas a curs;d thing,’ said I, ‘to kill
That old man in his sleep.
The curse of blood will come from him
Ten thousand fathoms deep.
 
“‘The plagues of the sea will follow us,
For Heaven his groans hath heard.’
The captain’s white lips slowly moved,
And yet he spoke no word,

“And slowly he lifted his bloody hands,
As if his eyes to shade;
And he shrieked like one afraid.

“And even then, that very hour,
The wind dropped; and a spell
Was on the ship, was on the sea;
And we lay for weeks, how wearily!
 Where the old man’s body fell.

“I told no one within the ship
That horrid deed of sin;
For I saw the hand of God at work,
 And punishment begin.
 
“And, when they spoke of the murdered man
And the El-Dorado hoard,
They all surmised he had walked in dreams,
And fallen overboard.
 
“But I alone, and the murderer,
That dreadful thing did know,
How he lay in his sin, a murdered man,
A thousand fathoms low.
 
“And many days, and many more,
Came on, and lagging sped;
And the heavy waves of the sleeping sea
Were dark, like molten lead.

“But not a breeze came east or west,
And burning was the sky,
And stifling was each breath we drew;
The air was hot and dry.
 
“Oh me! a very smell of death
Hung round us night and day;
Nor dared I look into the sea,
Where the old man’s body lay.
 
“The captain in his cabin kept,
And bolted fast the door;
The seamen, they walked up and down,
And wished the calm was o’er.
 
“The captain’s son was on board with us,
A fair child, seven years old,
With a merry face that all men loved,
And a spirit kind and bold.
 
“I loved the child; and I took his hand
And made him kneel, and pray
That the crime for which the calm was sent
Might clean be purged away.
 
“For I thought that God would hear his prayer,
And set the vessel free:
’Twas a dreadful curse, to lie becalmed
Upon that charnel sea.
 
“Yet I told him not wherefore he prayed,
Nor why the calm was sent;
I could not give that knowledge dark
To a soul so innocent.

“At length I saw a little cloud
Rise in that sky of flame,
A little cloud, that grew and grew,
And blackened as it came.
 
“We saw the sea beneath its track
Grow dark as was the sky;
And waterspouts, with rushing sound,
Like giants passed us by.
 
“And all around, ’twixt sky and sea,
A hollow wind did blow;
The sullen waves swung heavily;
The ship rocked to and fro.
 
“I knew it was that fierce death-calm
Its horrid hold undoing;
I saw the plagues of wind and storm
Their missioned work pursuing.
 
“There was a yell in the gathering winds
A groan in the heaving sea:
The captain rushed from his place below,
But durst not look on me.
 
“He seized each rope with a madman’s haste,
And set the helm to go,
And every sail he crowded on
As the furious winds did blow.
 
“Away they went, like autumn leaves
Before the tempest’s rout;
The naked masts came crashing down,
The wild ship plunged about.
 
“The men to spars and splintered boards
Clung, till their strength was gone;
And I saw them from their feeble hold
Washed over, one by one;

“And ’mid the creaking timber’s din,
And the roaring of the sea,
I heard the dismal, drowning cries
Of their last agony.
 
“There was a curse in the wind that blew,
A curse in the boiling wave;
And the captain knew that vengeance came
From the old man’s ocean-grave.
 
“I heard him say, as he sate apart,
In a hollow voice and low,
’Tis a cry of blood doth follow us,
And still doth plague us so!’
 
“And then those heavy iron chests
With desperate strength took he,
And ten of the strongest mariners
Did cast them into the sea.
 
“And out from the bottom of the sea
There came a hollow groan; —
The captain by the gunwale stood,
And looked like icy stone,
With a gasping sob he drew in his breath,
And spasms of death came on.
 
“And a furious boiling wave rose up,
With a rushing thundering roar;
I saw him fall before its force,
But I never saw him more.
 
“Two days before, when the storm began,
We were forty men and five,
But ere the middle of that night
There were but two alive—
 
“The child and I: we were but two;
And he clung to me in fear.
Oh! it was pitiful to see
That meek child in his misery,
And his little prayers to hear.
 
“At length, as if his prayers were heard,
’Twas calmer; and anon
The clear sun shone; and, warm and low
A steady wind from the west did blow,
And drove us gently on.
 
“And on we drove, and on we drove,
That fair young child and I;
His heart was as a man’s in strength,
And he uttered not a cry.
 
“There was no bread within the wreck,
And water we had none,
Yet he murmured not, and talked of hope,
When my last hopes were gone.
I saw him waste and waste away,
And his rosy cheek grow wan.
 
“Still on we drove, I know not where,
For many nights and days,
We were too weak to raise a sail,
Had there been one to raise.
 
“Still on we went, as the west wind drove,
On, o’er the pathless tide;
And I lay in sleep, ’twixt life and death,
With the young child at my side.
 
“And, as we thus were drifting on
Amid the Great South Sea,
An English vessel passed us by
That was sailing cheerily.
Unheard by me that vessel hailed,
And asked what we might be.
 
“The young child at the cheer rose up,
And gave an answering word;
And they drew him from the drifting wreck,
As light as is a bird.
 
“They took him gently in their arms,
And put again to sea:—
‘Not yet! not yet!’ he feebly cried;
‘There was a man with me!’
 
“Again unto the wreck they turned,
Where, like one dead, I lay;
And a ship-boy small had strength enough
To carry me away.
 
“Oh! joy it was, when sense returned,
That fair warm ship to see,
And to hear the child within his bed
Speak pleasant words to me!
 
“I thought at first that we had died;
That all our pain was o’er,
And in a blessed ship of Heaven
We voyaged to its shore:
 
“But they were human forms that knelt
Beside our bed to pray,
And men with hearts most merciful
That watched us night and day.
 
“’Twas a dismal tale I had to tell
Of wreck and wild distress;
But, even then, I told to none
The captain’s wickedness.
 
“For I loved the boy, and could not cloud
His soul with sense of shame;
’Twere an evil thing, thought I, to blast
A sinless orphan’s name!
So he grew to be a man of wealth
And honourable fame.

“And in after years, when he had ships,
I sailed with him the sea,
And in all the sorrows of my life
He was a friend to me;
And God hath blessed him everywhere
With a great prosperity.”