Дорога на юг

Диван да ковер, пара стульев и столик удобный,
на нем размещаются книги и то, что съедобно,
и это — купе…
А в нем — человек попивает прохладное зелье
и движется с важной и невразумительной целью,
один, аки перст.
В служебном вагоне, где он — не угодно ли? — едет,
чудесно отсутствует даже намек на соседей,
а рядом течет
полуденный клейстер сгущенного насыпью зноя.
Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,
но это не в счет.

Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…
Почтенная женщина вежливо чаю предложит,
белье принесет,
но путник, увы, не знаток церемонии чайной.
Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,
как, видимо, всё.
В прогалах деревьев мелькает поселочков лего,
стечением листьев и сучьев, семян и побегов
прикрыт окоем.
Проносятся мимо фестоны зеленых массивов,
где белые кости стволов остаются красивы
в посмертье своем.

Потом проплывают пространства, где скошено жито…
И вот уж купе до возможных пределов обжито
составом вещей,
не хочется есть, и не требует отдыха тело,
и можно не думать… дистанция делает дело
и здесь, и вообще…
Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,
в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.
Исчерпан компот;
теперь, не спеша, побежденный дорожною ленью,
он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:
ни дум, ни хлопот…

Но как-то не сразу, не вдруг — постепенно, неявно —
идет наложение и замещение планов,
и наш пассажир
магнитной головкой несется вдоль стертого трека
и кожей читает фрагменты ушедшего века,
его миражи.
Он помнить не может, но волей самой Мнемозины —
то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,
то смутная тень
от броневагонов мелькнет перед поездом встречным,
как призрак Голландца в его возвращении вечном
в сегодняшний день.

Он следует — вглубь и назад — соляными пластами
и видит, как едут на юг новобранцев составы…
как бурый закат
глядит через щели теплушек на груз человеков,
которых ведет за Урал, от аулов и Мекки,
судьба языка.
Червонного золота свет над подсолнечным полем;
упряжку быков и телегу с чумацкою солью;
степные огни
отряда комбайнов в короткие душные ночи;
другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,
штыки да ремни…
По рельсам — потоки несущего жизнь антрацита —
и трактор тридцатых, рожденный ценой геноцида;
коня в поводу —
и танковых траков в горящем саду отпечаток,
и женскую руку, сломившую влажный початок
(для хроники дубль)…

Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,
он катится к южным границам, прошитый навылет
в вагоне пустом
брезгливостью — с West’а и жадным вниманьем —
с Востока.
И дальних хребтов ощущая немирное око, —
он помнит хребтом
блудливый оскал разодравших страну лицедеев
и прежних ура-патриотов с Великой идеей
бесстыдный инцест,
черты помышлений, побед, преступлений, поступков…
Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,
один, аки перст…

И скорый — локальное время стремительно порет
навстречу четвертому Риму. (Помпее? Гоморре?)
А он — подчинен
могучему кровному чувству. И с этим не спорят…
Он едет по ровному дну колоссального моря
древнейших времен…