Творческие итоги 1888 года

Вчера купил я в книжной лавке перья,
гусиные. И понял, что теперь я,
их заточив, смогу писать стихи.
Ведь пристав становой (здесь скажем тише)
с  почтмейстером теперь уж год, как пишут,
читатель мой, придвинься-ка поближе,
шепну тебе — там много чепухи!

Вот мне, признаться, рифма прямо с детства
давалась просто. Живший по-соседству
дьячок однажды похвалил меня.
Я вспомнил это не для дифирамбов:
мне без стихов, конечно, будет амба.
Но как же яму отличить от ямба?
Неужто буквой "б" её дразня?

Обычно я сажусь, поставив сразу
к чернильнице с бумагой банку кваса.
Пусть раззудится острое перо!
И стих течёт ручьём, и льётся слово,
и  проникает вглубь, к первоосновам.
Ещё ни разу не было такого,
чтоб, кваса не допив, закрыть бюро.

Но первым делом я острейшей бритвой
(начав священнодействие с молитвы)
концы отрежу перьям гусака.
Владелец перьев славен был шипеньем,
да только вот не пережил Успенья,
его жевали до самозабвенья...
Когда же старт взяла моя строка?

Вот так всегда — подумаешь невольно
иль челюстью взбрыкнёшь, жуя довольно,
а буквы — прыг на лист да как попрут,
выписывая разныя баллады!
Руке ль не знать? Наверное, так надо —
спешить за словом ей привычно с младу...
Зовёт и рифму. Та уж тут как тут.

Ещё окно. Вот в нём я, право слово,
за сочиненьем нагляжусь такого,
что впору осенять себя крестом!
Привидятся в июле горы снега,
без лошади сама ползёт телега,
на улице ночной фонарь, аптека...
Окно окном, но чудное притом.

Быть может, потому, что в этой раме
слюда, а не стекло? И меж ветрами
щемясь, пролезет внутрь ещё не то?
Привычная картина межсезонья:
бегут трамваи, лязгая спросонья
вдоль кладбища, где карканье воронье...
Мне здесь поведать надо кое-что.

Всё очень просто — нет у нас трамваев,
и ветер никогда не завывает
на кладбище, которое в окне
отсутствует, как, впрочем, и аптека.
Видны лишь трубы от библиотеки,
как будто шеи австралопитеков,
но это так...  Видения одне.

Хоть в Табели о рангах пятым классом
прописан автор, мысли о Пегасе
не оставляют бедного его.
Прилипнут так порою, как икота.
Вот был бы князь — с ним тут же на охоту,
на речку, в лес поехать беззаботно...
Как было всякий раз под Рождество!

Но князя нет — уехал за границу,
мелькают здесь одни и те же лица:
средь прочих Нюшку выделил бы я.
Намедни вновь, крутя свою косицу,
намыливалась с барыней в столицу,
пыталась так настойчиво проситься...
Но вы её же знаете, друзья!

Я наблюдал, валяясь на диване
в своей родной до дрожи глухомани,
как Васька запрягал моих коней.
Другим же глазом я читал газету,
в неё глядел и государь с портрета,
висевший в раме с золотым багетом
почти что надо мною, ей-же-ей!

Нам с государем было плохо видно,
сквозь кляксу на газете (как обидно!),
что отмечают пышно юбилей
боёв под Шипкой, вышел первый номер
Financial Times,  и тут же вскоре помер
германский император, ну, а кроме
него — Карл Цейсс, мне чарку, друг, налей!

Я помяну великих индивидов,
имевших, видно, на былое виды.
Газетный номер кончился, друзья,
как долгий год из череды событий,
о коих я писал.  Всё меньше прыти
в пере моём. А красной нитью
везде проходит: "...кланяюсь Вам я! "