Я пишу

Здравствуй, бог мой, враг мой непримиримый.

Я не смыслю в письмах; с чего начать?

В Вавилоне, Греции, Древнем Риме их строчили те, кто не мог молчать, и я видел их — одержимых словом. Опьянённых, глупых, забавных! Но…

Век за веком люди писали снова, пока я смеялся за их спиной. Я ворчал; кривлялся; ломал их перья; оставлял на точках следы чернил; но в любой из тысяч земных империй — где был Иисус их; где тёк их Нил — находились те, кто хватал пергамент, кто писал, мгновеньям теряя счёт.

Так мосты, разрушенные богами, воскрешал нелепый людской клочок.

Кто бы мог подумать, что я, бессмертный — смерть, война и голод, седая тьма, — вдруг возьму в ладони свои конверт их?

Что за шутка: богу — сойти с ума?

Впрочем, пусть. Отчаявшись за столетья, помешавшись от вековой тоски, утомившись тихо безмолвно тлеть, я прибегаю нынче к словам людским.

О, я знаю, сколько в тебе любви к ним — мне снискать подобной не удалось.

Что же, я пишу тебе; да проникнет на бумагу нежная эта злость, пусть найдётся в ней хоть немного места одинокой ласковой пустоте.

Ты влюблён в людей; я возьму их средства, беспокойность душ, теплокровность тел; всё, чего давно лишены мы оба — от слезы до стука в худой груди.

И пускай пергаментная утроба сердце, хоть чернильное, породит.

Пусть оно рычит, одержимо злобой, пусть рыдает, пусть говорит о том, как ему, проклятому, нужно, чтобы ты к нему прижался горячим ртом, истязал, измучил, извёл увечьем, оборвал убийственный этот гам.

Пусть оно расскажет по-человечьи обо всём, о чём не сказать богам.

Я оставлю здесь, на бумаге голой, вместо точки этот прощальный вой: моей тьмы — и жажды моей — осколок.

Бесконечно
(и невзаимно)
твой.

29.01.25