Глава 3. День рождение Гитлера

Я выскочил из подъезда. Холодный воздух бил в лицо. Город уже не мой.

Шаг. Второй.

Ветер рванул капюшон, пробрался под куртку, обдал гарью. Вдалеке бахнуло. Земля вздрогнула.

Киев дрожал, но не выпускал меня.

Я прибавил шаг.

Улицы сужались, дома нависали, словно пытались сомкнуться надо мной. Окна - стали зеркалом войны. Город смотрел на меня, молчаливо, пустыми глазищами.

Колёса чемодана рвались из рук, скакали по битому асфальту.

Где-то хлопнула дверь. Голоса. Я обернулся – никого.

Нет. Не останавливайся.

Ветер гнал по улицам сорванные листовки, выброшенные газеты, чей-то детский ботинок.

Я знал этот маршрут. Ездил по нему сотни раз. Но теперь город ломался под моими ногами.

Взрыв.

Где-то рядом.

Вибрация в недрах асфальта.

Я резко свернул в переулок.

Запах. Горела проводка. Дым плотно висел в воздухе, оседал в лёгких, царапал горло.

Я кашлянул.

Где-то среди мусора зашипела крыса.

Чемодан дёрнулся – застрял в щели. Дёрнул. Раз. Два.

Нет, только не сейчас.

Я изо всех сил рванул вперёд. Колёса выбили камень, чемодан дёрнулся и покатился дальше.

Сирена.

Громкая, пронзительная.

Где-то кричала женщина.

Я ускорился.

В голове вспыхнули старые кадры.

Андреевский спуск. Кофе. Хруст булочек. Пар из окон. Утренний трамвай скрипит на повороте.

Тогда я думал, что у меня есть время.

Теперь – его нет.

Больше нет ничего.

Город истощён, как старик, который умирает на твоих глазах, но он не сдаётся, не отпускает.

Киев больше не город.

Это ловушка.

Но я уже вижу вокзал.

Он – последняя граница.

А может это могила.

Я ещё не знаю.

Но бегу.

Бегу, пока город сыплется за спиной.

Вокзал.

Раньше он был воротами в новое – туда, где ждали возможности, свобода, дорога.

Сейчас – это край пропасти.

Вчера его едва не стёрли с лица земли.

Сегодня – это последняя граница между жизнью и пустотой.

Я бегу к нему, но не потому что хочу, а потому что назад дороги нет.

; Пустой город – ловушка.
; Вокзал – не спасение, а шанс прорваться.
; Поезд – не транспорт, а прыжок в бездну.

Мои шаги гулко отдавались в пустых улицах.

Гул шагов за спиной.

Не мои.

Я оборачиваюсь – никого.

Но что-то здесь не так.

Темнота окон.

Шёпот ветра среди руин.

Город прислушивается ко мне, как зверь, решающий, стоит ли нападать.

Чемодан цокает по плитам, как секундная стрелка.

Тик. Так.

; Отсчёт.
; Последний таймер.
; Как будто кто-то уже запустил обратный отсчёт моего времени.

Я слышу это.

Как резкий контраст – вспышка.

Я снова там, в прошлом.

Пробежки.

Андреевский спуск.

Тёплый воздух.

Булочные.

Гул утреннего города, когда всё на своих местах.

Но этот город теперь исчез для меня.

И я бегу не в будущее.

Я бегу из прошлого, которое стирается в пыль.

Воздух давит, как смола.

Вдох.

Выдох.

Он тяжёлый, вязкий, липкий, словно хочет затянуть меня обратно.

Каждый удар сердца – это приказ двигаться.

Остановись – и город тебя поглотит.

Я знаю, что не вернусь.

Позади – не дом.

Позади – пасть, которая уже закрывается.

Вокзал впереди.

Я ускоряюсь.

Я пулей лечу по Киеву со своим чемоданом.
Воздух в ушах режет, как стекло. Ветер сносит пепел, куски штукатурки.
Город сыпется, но я ещё здесь.

Наушники в ушах. Последний бастион против этого хаоса.
Телефон вибрирует.
Я машинально хватаю трубку.

Наушники в ушах. Последний бастион против этого хаоса.
Телефон вибрирует.

Я хватаю трубку.

— Привет, это Катя!

Я замедляю шаг.
Голос – будто с пляжа на Бали.
Лёгкий. Ленивый. Будто ничего не происходит.

Катя.
Вино. Сигары. Варшава.
До войны сбежала в Польшу.
Там у неё макароны, бургундское, уют.

А я бегу.

— Я тебе звоню не просто так!
Я перепрыгиваю через дорожный знак.
Если радость в мире ещё есть, пусть хотя бы у неё.

— У меня свадьба! 20 апреля!

Я замираю.
Чемодан вырывается из рук.

— Катя, ты серьёзно?!

Сирена воет.
Город рушится.
Я не знаю, куда бегу.

А она – про свадьбу.

— Да-да! Ты не ослышался! – смеётся. Как над анекдотом.

Пауза.

— Дата не случайная.

Что-то в груди напрягается.

— Мы с Коленькой выбрали 20 апреля.

Она выдыхает. Будто наслаждается этим моментом.

Я молчу.

— День рождения Гитлера.

Внутри – пустота.
Чемодан грохочет о землю.

Я не понимаю, что сказать.

— Ты… ты издеваешься?!

— Почему?

Голос искренний.
Как будто я сказал что-то не то.

— В загсе… – она хихикает.

Ничего человеческого.

— Очередь украинских пар. Все хотели расписаться в этот день.

Пауза.
Меня затягивает воронка.

— Праздник, который запомнится.

Запомнится.

Я зажмуриваюсь.
Потом бегу ещё быстрее.
Чемодан грохочет, словно тоже в ахуе.

— Запомнится? Это мягко сказано.

Вдох. Выдох.

— Столы будут расставлены свастикой!

Будто новый тренд в дизайне.

— Кухня – шницели, штрудели…

Голос звонкий, радостный.
Как у ребёнка с новой игрушкой.

— Всё как надо!

— Да ну на хер…

Я шепчу. Она не слышит.

— Торт – альпийский домик! Это будет шедевр!

Я закрываю глаза.
Медленный вдох.
Выдох.

— Тогда я приду в форме Железного Феликса .

Пауза.

Тишина давит.

А потом – смех.

Катя смеётся. Громко.
Как будто я в стендап-клубе.

— Ох, ты всегда был таким циничным!

Смеётся.
Как будто не слышит сирен.
Как будто не видит разрухи.
Как будто этот город – не горит.

— Но я знаю, что ты приедешь!

Голос почти шёпотом.

— Ты же не можешь пропустить такое событие.

Смех.
Лёгкий. Воздушный.
Как ветер над мёртвым городом.

Звонок обрывается.

А я всё ещё слышу её смех.

Я ускорился, не думая о том, что было позади.

Но оно всё ещё держит меня за горло.

Катя.

; Как будто разговор не закончился.
; Как будто я не нажал отбой;.

; Как будто она ещё рядом.

Я моргнул.

Где я?

Чемодан грохочет за мной, но звук отдаляется, становится не моим.
Колёса дрожат на камнях, но я больше не ощущаю веса.

Мир поплыл.

Резкий рывок.

Удар.

Чемодан подскочил на бордюре.

Я не увидел его.

Рывок.

Щелчок.

Чемодан вырвало из рук.

Он развернулся в воздухе, как выпущенный из катапульты.
Упал.
Открылся.

Книги разлетелись.

Я замер.

; Страницы разлетаются.
; Обложки хлещут по асфальту.
; Шелест бумаги – как сорванное дыхание.

Запах.

; Не просто пыль.
; Не просто бумага.
; Запах чего-то живого.

Как будто они сопротивлялись.
Как будто не хотели уходить.
Как будто тянулись ко мне.

Я осел на колени.

; Схватил книги, как если бы держался за жизнь.
; Как если бы это был мой последний шанс не исчезнуть.

Как же все это произошло?

Сначала – украинский язык.
Потом – украинская символика.
Потом – донаты на армию.
Потом – свадьбы в день рождения Гитлера.

А потом их русские дети учат «Майн Кампф». И начинают убивать русских .

Как это возможно?
Как?!

Я сгребал книги, как будто пытался выловить тонущие письма.

Абсурд впивается в мозг, как ржавый крюк.

Катя жила в своём мире.

Варшава, апероль, новые наряды.
Её Киев – не наш.

У неё – витрины, фуршеты, вечеринки.
У нас – блокпосты, разбитый асфальт, запах гари.

Было два Киева.

Один – для таких, как она.
Другой – для нас, кто остался в мясорубке.

Её родители – русские. Значит и она тоже русская.
А теперь её дочь играет с символами, которые уничтожали наш народ.

Как будто это просто игра.
Как будто просто красивая дата в свадебном альбоме.

; Моток скотча.
; Один слой.
; Второй.
; Третий.

Запечатываю их.
Как зашиваю дыру в груди.

Щелчок зубцов.
Чемодан закрыт.

Катя осталась там, в своём мире.
Мы больше не виделись.
Мы больше не слышались.

; Её свадьба так и не состоялась.

Точка.

Мой довоенный день начинался всегда одинаково.

; Семь утра.
; Форма на тело.
; Контрактовая площадь.

Кофе.
Глоток – и город просыпался.

Я всегда садился у входа, чтобы видеть первый трамвай на повороте.
Запах свежего хлеба из булочной.
Гул утренних разговоров.
Звон трамвая, пробивающий кофейную тишину.

В тот момент мир был прочным.

Город жил своим ритмом.

; Трамваи звенели.
; Люди спешили.
; Даже мафия в этот момент ещё спала.

Но особенно хороши были моменты, когда клёны расцветали.

; Не лето.
; Не март.
; Самое лучшее время.

Воздух чистый, прозрачный.
Город будто начинал дышать по-другому.

Я допивал кофе.
Вставал.
И шёл по Андреевскому спуску.

; Пейзажная аллея.
; Бег до парламента.
; Обратно.

Город был живым.
Город был своим.
Я думал, что он будет таким всегда.

Но тогда я не замечал деталей.

; Краска на арке облуплялась.
; Трамваи скрипели чуть громче.
; В воздухе появилось напряжение, которого раньше не было.

Тогда это казалось неважным.

Но теперь я знаю – всё рушилось уже тогда.

Я возвращался домой.

; Омлет.
; Салат.
; Хлеб с маслом.
; Чай с лимоном.

Простые вещи.
Они казались нерушимыми.

Но всё это уже не существует.

Я приближался к границе миров.

Перед вокзалом – пробка.

Но не из машин. Это голые ребра кузовов.

Они бросили их здесь.

Кто-то бежал к поезду в последнюю минуту, кто-то дотянул чемодан до перрона и больше не вернулся за своей BMW или Тойотой. Последний шанс на эвакуацию – и машины превратились в хлам.

Теперь местные стервятники уже растащили, что могли. Колёса сняты. Двери распахнуты, стёкла разбиты, из-под капотов торчат выдранные провода.

Я шагаю между ними, ноги скользят по битому стеклу.

Кто-то вытряхнул документы прямо в грязь. Паспорт валяется на сиденье Мерседеса – размокший, рваный. В багажнике другой машины – детское кресло.

На заднем сиденье белой Теслы – чёрное пятно.

То ли масло.
То ли кровь.

Ветер хлопает дверью, будто зовёт обратно тех, кто здесь больше не появится.

Впереди вокзал.

Те, кто уехал, оставили после себя только железо.
Те, кто не уехал, остались здесь вместе с ним.

Я ускоряюсь.

Здесь уже не выбирают – кто не бежит, тот остаётся частью этого металлолома.

Вокзал высился, как монумент, выбитый из камня и стали.
Он давил. Он звал. Он смотрел сквозь меня.

Колонны поддерживали небо – или просто мешали ему рухнуть.

Но перед ним – мясорубка.

Толпа не просто двигалась.
Она колотилась, ревела, разрывалась и сжималась, как гигантское глотающее горло.

Это не были люди.
Это была масса.

; Чемоданы взлетали в воздух, терялись, исчезали под ногами.
; Крики – оглушающие, звериные, рвущие воздух.
; Кто-то выл, кто-то молился, кто-то рвал одежду.
; Поезд стоял, но вокруг него уже шло сражение.

Здесь все шли, но никто не видел друг друга.
Все были слепы.
Все были охотниками за местом.

Меня толкают.
Чемодан дёргает за руку, рвёт плечо.
Я цепляюсь за его ручку, но чьи-то пальцы вцепляются в него.
Секунда – и чемодан дергают в сторону.
Я ударяюсь локтем о чью-то спину, резкий всплеск боли.
Кто-то орёт в лицо – просто звук, без слов.

Я не слышу себя.
Только гул.
Он впивается в уши, как иглы.

Я отрываю чемодан из чужих рук, прорываюсь вперёд.
Дыхание сбивается.
Грудь сдавливает, воздуха не хватает.
Вдох. Выдох.

Каждый шаг вперёд – предательство всего, что было дорого.
Но остаться – значит исчезнуть.

Я делаю шаг.

На секунду – вакуум.
Я вдруг перестаю слышать гул.
Как будто звук обрушился не на меня, а куда-то внутрь.
Как будто я вышел из тела и наблюдаю всё со стороны.

Толпа вихрем неслась на поезд, но теперь я видел не массу – разрозненные кадры.

; Ребёнок жмёт к груди порванного плюшевого зайца.
; Женщина кричит, но её рот не двигается. Глаза стеклянные.
; Паспорт выскальзывает из чьих-то рук и исчезает под сотнями ног.
; Мужчина висит на поручне – держится обеими руками, но его уже тащат вниз.

Я вдруг понимаю – я ещё внутри этой толпы.
Я ещё могу не шагнуть.

Но выбора нет.

Внутри – мир изменился.
Меня засасывает в этот хаос.

Шума не стало меньше.
Он просто изменился.

; Шум не отражался – он бил, как волны в шторм.
; Крики детей тонули в общем гуле.
; Паспорта шуршали в чужих руках, бумага сминалась, как мокрая моль.
; Голоса – нервные, сбивчивые, переходящие в истерику.

Толпа билась, но не двигалась.
Она дрожала, как кипящий котёл.

Я встал на пороге.

; Шагнуть – значит уйти.
; Остаться – значит исчезнуть.

Ты уже здесь.

Пути назад нет.

Толпа дышала мной, двигала, вжимала в холодный бетон. Я был не человеком – звенящим, трепыхающимся нервом, который выбросили в этот поток. Меня толкали, били плечами, кто-то кричал прямо в ухо. Я не понимал слов – только жар дыхания, только хриплый ритм сотен жадных к спасению глоток.

; Вдох.
; Кто-то за волосы.
; Впереди – двери.

Они захлопывались, разрывая людей пополам. Хватка рук. Чьи-то пальцы скользнули по моей спине, цепляясь, как утопленники за обломки. Я не мог помочь. Я сам был утопленником.

В глазах – чёрные пятна. В ушах – белый шум.

Кто-то пробрался вперед. Поток нес меня вперёд, загонял к поезду, в его раскалённое нутро.

Толчок.

Я падаю.

И вот – пауза.

Мгновение – и весь этот ад исчезает.
Но в этом мгновении один звук.

Детский плач.

Где-то рядом – тонкий, протяжный, неестественно высокий.
Рвущий воздух, режущий мозг, пробирающий под рёбра.

Не крик. Не зов. Плач в пустоту.

Я резко оборачиваюсь.

Глаза.
Большие, заплаканные.
Мальчишка лет пяти сжимает в руках изорванного плюшевого зайца.

Его рот раскрыт – но уже беззвучно.
Как будто лёгкие сдали, как будто мир перестал его слышать.

Он стоит один.

Вокруг – ревущая толпа, затаптывающая паспорта и жизни.
Но он один.

И в его взгляде – ни мольбы, ни просьбы.
Просто непонимание.

Как будто он только сейчас понял, что его оставили.

Щелчок двери.

Мальчишка исчезает.

Оглушающая тишина.

Я моргаю.

Вокруг – светлая дрожь вагонных ламп. Металл. Запах старой ткани и рельс, проживших тысячи километров. Я не знаю, как оказался внутри.

Пальцы сжимают чемодан – он здесь.

Я здесь.

Гул вокзала теперь – за окном.

Осторожно двери закрываются, хрипит диспетчер поезда в рубке

Поезд фыркает, гремит.

; Он уходит.

Это была наша знакомая электричка.
Зелёный корпус пересечён красными полосками, краска местами облезла, но всё ещё держалась, как и её история.
; Красная звезда.
; Почти затёртая, но всё ещё видимая.
; Словно напоминание, что эта машина — из другой эпохи.

Она видела всё.
Она возила поколения.
Она должна была стать частью прошлого, но продолжала ехать вперёд.

Фары гасли и загорались, как два недоверчивых глаза, скользящие по толпе.
; Она будто спрашивала: «Ты уверен, что тебе сюда?»

Я стоял у перрона. Чемодан рядом. Готовый, как и я. Он прошёл через весь этот город, цеплялся колёсами за трещины, падал, раскалывался, но всё равно остался целым. В нём было всё, что делало меня мной. Всё, что я не мог оставить.

Но вот он здесь. Готовый к отправке. Готовый покинуть страну. Готовый уехать, но не исчезнуть.

Я крепче сжал ручку. Этот чемодан – не просто вещи. Это я. И пока я держу его, я держу себя.

Поезд фыркнул, выдохнул густой клуб пара.
Двери захлопнулись с грохотом.
Лязг металла – как удар кувалды.

И тут он дёрнулся.

Не мягко, не плавно.
Рывком.

Как если бы его кто-то швырнул вперёд.

Меня швырнуло вместе с ним.

Грохот, толчок в грудь.
Пальцы судорожно вцепились в поручень.
Вагоны содрогнулись, заскрипели, как старый организм, но поехали.

Рывок.

Тьма за окном разрезана огнями.
Перрон метнулся назад.
Люди мелькнули, как призраки, а потом исчезли.
Город рванулся за мной, но не успел.

Я внутри.

Тишина давит, как свинцовая крышка.
Кресла жёсткие, как скамья в суде.
Металл дрожит, как натянутая струна.

Поезд несётся, как пущенный снаряд.
Туда, где я ещё не был.

Я разворачиваю "Сни
керс". Делаю первый укус.Шоколад липнет к нёбу, но я не чувствую вкуса.

За окном рушатся жизни.

А я сижу.
Жую.

И больше ни о чём не думаю.

Мой бег с чемоданом по Киеву начался в тот момент, когда всё уже рушилось.

Второй день войны.
Мир, казалось, не осознавал, что происходит.

Крики.
Хлопанье дверей машин.
Звуки, которые ещё не были войной, но уже не были миром.

Я думал, что есть время.
Время для размышлений.
Время для решений.
Время для будущего.

Я ошибался.

Звонок.

Янка.

Голос ровный. Не тревожный, не ласковый – просто ровный.

Она говорит быстро, резко. Как будто время схлопывается, и каждое слово должно успеть прозвучать.

— Ты слышал? Русские в Чернобыле.

Я молчу.

— Ты понимаешь, что это значит?

Пауза.

Где-то хлопает дверь.

— Тебя заберут.

Я не отвечаю.

— Украинские нацисты.

Голова гудит.

— Воевать против русских.

Я застыл.

Мир, который только что ревел, завывал, рвал меня на куски – замер.

Всё, что было важным минуту назад, исчезло.

Это уже не война.

Это конец.

В трубке – дыхание Янки. Ровное, как линия на экране кардиографа.

Я не помню, как развернулся.
Не помню, как схватил чемодан.
Не помню, как оказался у окна.

Тот же двор.
Те же стены.
Тот же воздух.

Но я уже не здесь.

Янка молчит.

В груди чёрная пустота. Как если бы внутри меня открыли шлюзы, и всё вытекло.

— Мы никогда не будем помогать этим бандеровским уродам.

Я произношу это тихо. Без гнева, без пафоса.

Янка слышит.

— Ты чего сидишь?

— Я… думаю.

— Думаешь?

Голос зазвенел, как натянутая струна.

— Да о чём тут думать? Шторм надвигается, а ты, как мышь, ждёшь, когда всё рухнет.

Я молчу.

— Ты меня слушаешь?

Голос обрывается, становится жёстче.

— Приезжай в Шацк. Озёра, свежий воздух. Здесь безопасно. Моя семья уже здесь.

Пауза.

— Приезжай.

Пауза.

— Или не приезжай.

Пауза.

— Значит, не хотел.

Я сжимаю трубку.

— Успевают только те, кто хочет жить.

Она не бросает трубку.
Она просто перестаёт говорить.

Тишина.

Чёрная, давящая.

Я молча кладу телефон.

Смотрю на чемодан.

Смотрю на дверь.

Мне не нужно больше думать.

Я знаю, что сделаю.

Выбора больше нет.