О повести Руслана Ровного Три свидания

Новая повесть Руслана Ровного «Три свидания» охарактеризована им самим как декадентская. И действительно, упадок или декаданс (фр. d;cadence — упадок) царит во всём её сюжете и смыслах. Упадок присутствует в ней везде. Сама Любовь убивает здесь жизни, калечит психику и судьбы героев, умерщвляет природу плоти. Имморалистские выходки модных поэтов растлевают мораль и нравственность их окружения, заставляют страдать и черстветь мягкие ранимые души близких. Внутренний мир героев чем дальше, тем глубже по главам наполнен отрывом от реальности, поэтикой искусства для искусства, эстетизмом, модой на демонизм. Реальная жизнь им видится в мрачном, грязном свете. Образ унылого города, серость, низкие тучи, мрачные люди, рабочие, обслуживающие поэтические грёзы и иллюзии праздных людей – всё это контрастирует с мечтами главных героев, всем тем, чем наполнены их помыслы и мечты, их устремления – сбежать из повседневной жизни, из мира забот и обязанностей в мир поэтических мечтаний. Пороки и язвы несовершенного общества не изжиты, они гноят свои раны, они затягивают в болото искушений впечатлительные и слабые характеры увлекающихся грёзами героев. Только их порок любезен извращенному, плотоядному миру. Ни в чём другом они не могут приложить свои силы, реализовать способности, кроме как в грехе. Иная социальная активность преступна и осудительна в гнетущем их окружении.
То была эпоха контрастов и тупиков. По разному её оценивают потомки и я не берусь здесь утверждать о ней как абсолютная инстанция истины. Но людям, которые были против порядков того государства, ничего другого не оставалось в жизни, как только выражать свой социальный протест в грехе. Грех был их гражданским сопротивлением законам и нравственным устоям того общества, того государства. И никакого другого выхода из создавшегося положения творческая интеллигенция не находила. В том была особенность русского декаданса. Был, конечно же, ещё и другой социальный протест - революционный, но к нему склонялась более техническая интеллигенция, нежели гуманитарная. Инженерам в силу их рода занятий было как-то сподручней воздействовать на грубую материю - контактировать с рабочей средой, чем художникам эфирных грёз, кто жил и творил лишь в тонких мирах своего поэтического вдохновения и боялся своего, в огромной массе невежественного трудового народа, не понимая его.
В центре внимания в повести любовный кривоугольник. Одна вершина женская – Мирра Лохвицкая, и три огненных мужских луча, связанных между собой нитью сюжета в одном, общем для них притяжении ею; три силы, стремящих к женщине свой нереализованный мужской потенциал – три мужчины, три поэта, три личности, три знаменитости и все три на «Б» – Бальмонт, Бунин, Брюсов. Каждый из них по-своему любит Лохвицкую. И это вовсе не надумано автором, отнюдь. Это видно по их собственным воспоминаниям и всему поведению, которое отражено в их дневниках и воспоминаниях о них близких. У каждого из них своё чувство к ней.
Бальмонт любит её щедро, широко и бескорыстно, как природу. Он любуется ею. Он восхищается ею. Он боготворит её. Его любовью к ней говорит эпиграф из поэмы «Три свидания» Владимира Соловьёва. Бальмонт ищет в своей возлюбленной свет, источник заряжающей его поэзию энергии. Он черпает из её образа, как из неисчерпаемого колодца или родника, живую воду своего поэтического вдохновения. И не случайно, при «первом свидании», а точнее в дни их поэтических встреч в 1895 году, он сравнивает корень её фамилии с родником, и даже выводит из её корня это понятие, как новый символ.
Бунин любит Мирру ревниво и эгоистично, для себя, для своего успеха и возвышения в литературной среде. Любит жадно и скрытно. Но, проявляя себя при этом с мелочной стороны, мелко выглядит и в глазах героини. В конце повести, на пятнице Случевского, он признаётся ей в том, что был всегда влюблён в неё, и что даже свою молодую жену-гречанку выбирал исключительно по схожести с Лохвицкой.
Любовь Брюсова к Мирре - жгучая и ненасытная, изъедает его всего изнутри огнём неразделённой страсти. Любовь его, самая скрытная, переходит в ненависть и заставляет его погубить возлюбленную. Понимая, что не будет никогда обладать ею, он после пятницы с помощью медиума насылает на неё демонов.
Все три любви, разрушающих жизни молодых людей, страстные неразделённые, неудовлетворённые три тяги к молодой женщине.
И четвёртый мужчина, который тоже её безумно любит и бездумно губит своей ревнивой любовью – это её муж Евгений Жибер. В начале повести он открывает перед нами свою душу в исповеди в своей записной книжке, а по ходу сюжета вскользь читатель видит его по касательной в судьбе сложных и противоречивых взаимоотношений двух главных героев – Мирры и Бальмонта. Любовь Евгения к своей жене Марии – тоже неутолённая. Но она ещё и не утоляющая её самую. А вот что такое её любовь – в повести это главный исследуемый вопрос автором и главный его литературный фокус. Что же такое её любовь? В ней всё. И колдовство, и демонизм, и страсть, и отчаяние, и тоска, и скорбь, и похоть, и нежность. В ней душа, в ней поэзия Мирры. Любовь её широка, как разлитая в половодье река. Она безгранична. Она губительна. Она разрушительна, хоть и томит её саму смутно выраженной тягой к созиданию. Её нереализованный пыл – есть самый главный декадентский смысл во всей повести. Через него автор призывает читателей остерегаться такой любви как болезни. Но если уж человек заболел этим коварным недугом, то только в потворстве ему мыслит автор пусть и не спасение жертвы от погибели в этой великой страсти, то хотя бы смягчение боли, вызванной ею.
В начале повести Ровный умышленно приводит долгую, на первый взгляд, не нужную речь Бальмонта о поэте-байронисте Шелли. Зачем? - скажет читатель. На самом деле, в этой характеристике другого поэта, любимого, кстати самим Бальмонтом, автор раскрывает суть характера самого героя. Через образ Шелли сам Бальмонт видит своих друзей и свою любовь к женщинам. Через Шелли он заводит дружбу с Энгельгардтом, будущим мужем его первой жены Ларисы. Через Шелли он видит свою любовь к Мирре, олицетворяя себя и её героями поэмы Шелли «Розалинда и Елена».
А в конце повести Ровный приводит ещё более долгий и не менее скучный монолог философа Владимира Соловьёва о совершенной любви между мужчиной и женщиной. Казалось бы, зачем приводить его на пятнице Случевского, где все приглашённые уже порядком утомлены выслушиванием философии разномастных поэтов? Однако, именно в этой речи автор завуалировал осмысление попытки Мирры и Бальмонта полюбить друг друга в ином, нереальном, пусть поэтическом или надзвёздном мире, как они это между собой считали в своей влюблённой поэтической переписке. Попытки неудачной, искалечившей их обоих, погубившей Мирру и травмировавшей Константина по хлеще его переломов от порыва самоубийства. Попытки неудачной. Но в отчаянии их пробы заложен смысл всей жизни – пробовать, стремиться, пытаться и в том жить, в том находить радость, счастье, надежду. Пожалуй, это главный обнадёживающий смысл всего упадочного повествования, который невольно вкрадывается в мысли читателя, глубоко переживающего за судьбы главных героев повести. Несмотря ни на что – жить и любить, не взирая на сотни, тысячи запретов и невозможностей! В том призыв автора его верным читателям.
Надо сказать, что повесть осталась бы незамеченной, как и все другие произведения Руслана Ровного, не будь он в продвижении её более настойчив и дерзок, более, чем с другими своими детищами пробы пера. Руслан направил это произведение восьмидесяти семилетнему родственнику Мирры Александровны Лохвицкой, её внучатому племяннику – Николаю Ивановичу Тимофееву-Пландовскому. И, не ожидая, рецензии, послал также электронную рукопись и поэту Сергею Арутюнову, автору статьи «Пленница потока» о Мирре Лохвицкой. Реакция обоих была неоднозначной, но пылкой, и порадовала автора ощутимой обратной связью.
В своём отзыве на повесть «Три свидания» Николай Тимофеев-Пландовский написал Ровному среди прочего следующее:
«Меня всегда возмущало, что отношения между Лохвицкой и Бальмонтом во всех статьях штампуют как современных Тристана и Изольду.   
Вы первый вырвались из этого лживого штампа и уже потому, я читал Ваш труд с удовольствием. Литературно удачно раскрыто сладострастие Мирры. 
Но писатель не волен выдумывать факты жизни конкретных личностей. В письме ко мне Вы пишите: «Я стараюсь сделать достойный памяти Мирры Александровны литературный памятник». Литературный памятник Мирре Лохвицкой могла сделать себе только она сама. И она его сделала, Он -то меня с Вами и свел...».
 Поэт Сергей Арутюнов был более щедр на похвалы и поддержку. Он написал Ровному следующие строки:
«Отнюдь, как мне показалось, не наивная рука водила вашим пером - ваша любовь к великолепнейшей Мирре так трогательна, что внимание к ней перекрывает некоторые стилистические неточности, например, начального монолога.
Ваше рвение превыше - подобных трудов сегодня чрезвычайно мало.
Я душевно рад вашей повести.
Вопрос о ее публикации упирается в нежелание журналов следовать культуре. Сорок лет назад авантюрный сюжет привлек бы многих в створе возвращающегося неподцензурного наследия, а теперь не то что поздно, однако утерян интерес не только к событиям и фигурам столетней давности, но к созданию и собиранию памяти как таковой.
Не представляю себе журнала, что отважился бы выделить место для вашего труда, и это печалит меня несказанно.
Несколько ранее и из моих уст звучал суровый приговор декадентству и его последствиям. Разгульный образ жизни нашей гуманитарной интеллигенции привел к ее большевизации, анархическому разложению, а затем и гибели от рук большевиков.
Мирра в том неповинна. Движение мое к чистоте ее стиля было вполне искренним. Теперь я стараюсь прозреть через нее и некоторые отсветы собственной безотрадной судьбы. Поэзия в России требует не поэзии собственно, а полной гибели всерьез. Если гибель достаточно ужасающа, поэта начинают читать, но первоначальна ранняя кровавая жертва, а иначе намерения поэта несерьезны, и брак его с Россией не заключается.
Так и я, колебавшийся, резать ли себе руки, кончать ли жизнь самовластно, так и остался вечным женихом. Стихотворения мои рассматриваются как нечто аморфное, не подтвержденное поступком. Такова планка, и с ней, непревзойденной мной, мне и суждено покинуть свет.
Увы».
На этом «увы» и Руслан Ровный ставит точку в декадентском своём анализе русской интеллигенции конца XIX века.