Глава 2. Квартира Вовчика

Я из Днепропетровска. Он — из Донецка.
Оба киевляне.

Старые вещи и новые идеи спутались, как провода.

Искрят, рвутся, переплетаются.
Всё здесь держится на честном слове.
Но трещины растут.
Скоро всё посыплется.

Мы прошли на кухню.

Чайник падает на плиту с глухим стуком, как снаряд.
Вова двигается быстро, резкими, выверенными движениями.
Он не заваривает чай.
Он будто проверяет патроны перед боем.

За дверью грохочет город.
Внутри нас — грохочет сильнее.

Я оглядываюсь.

На балконе — старый столик, два покосившихся стула, переполненная пепельница.
Окурки — словно снаряды, неразорвавшиеся воспоминания.
Жена оставила этот угол перед отъездом.

Теперь здесь только он.
И я.

— Курить будем? — спрашивает Вова, не оборачиваясь.

Голос у него низкий, хриплый, как будто сгорел вместе с городом.

Мы выходим.

Тишина застывает, как перед выстрелом.
Ожидание.
Ветер цепляется за края балкона, дёргает, как голодная собака.

Северный фронт двигается сюда.

Вова закуривает.
Я за ним.

Дым режет лёгкие.
Возвращает в реальность.
Возвращает в ад.

— Знаешь, мне кажется, мы все уже наполовину мертвы, — вдруг произносит Вова.

Голос у него ровный, пустой.

И тут — взрыв.

Где-то далеко, но достаточно близко, чтобы воздух дрогнул.
Чтобы стёкла затрещали.

А потом он смеётся.

Лёгкий, почти детский смех.
Горький, как гарь в воздухе.

— Всё это — просто затянувшийся сон.
Конец у него будет счастливый.

Я молчу.

Смотрю вниз.

Фонари едва пробиваются сквозь гарь.
Улицы пусты.
Брошены.
Бесхозны.

— Не мы первые, — тихо говорю я.

В памяти — сосед с первого этажа.
Его вывели ночью.
Избили.
Лицо осталось где-то в темноте, в подвале.
Теперь он там.
В их мясорубке.

Вова молчит.
Но я вижу, как дрожит его рука.

Я выдыхаю дым.

Смотрю вниз.

Город рушится.
Город тонет.
Город умирает.

Город умирал.

Как тело, которое только что перестало дышать.
Остывает, но ещё помнит, что было живым.

Мы молчим.
Но в этой тишине слишком много сказано.
Она давит, сжимается вокруг, как петля на горле.

Мы говорили долго.

О том, как всё изменилось.
О том, что Киев за пределами этого балкона уже не наш.
Как если бы он сорвался, и его унесло ветром.
Как будто он никогда и не был нашим.

Но я уже мысленно на вокзале.

Поезд.
Последний шанс.

Если он уйдёт без меня – я труп.

Нет, не так.

Я стану тенью в этом городе-призраке.

Вова больше не смеётся.
Смех исчез, растворился, как дым, оставив только горечь во рту.

Я поднимаюсь со стула.

Чемодан стоит рядом.
Не просто вещь.
Не просто груз.

Мой якорь.

Он держит меня на плаву, но чем ближе вокзал – тем легче он становится.
Не потому что я привыкаю.
А потому что понимаю: если я его брошу, я брошу и себя.

— Завтра на поезд? — Вова стряхивает пепел.

Глаза в окно.
Он даже не смотрит на меня.

— Да. Перенесли на два дня, но лучше прийти заранее.

Он кивает.

Мы оба понимаем: завтра всё изменится.

Этот балкон, этот разговор, этот чемодан — всё это останется здесь.

Но эта ночь...

Эта ночь — последний момент перед тем, как всё слетит с рельсов.

Балкон – как могила.
Этот разговор – как надгробие.
Чемодан – как гроб.

Всё останется здесь.

Но яуйду.

Ночь у Вовы превратилась в кошмар.

Мы лежали на диване.
Не двигались.
Словно любое движение могло нас выдать.

Темнота не просто висела за окном — она текла внутрь.
Как масло.
Густая, липкая.

Заползала в лёгкие, в поры, цеплялась за кости.
В этом городе даже ночь была голодной.

Бах! Бах! Бах!

Взрывы били, как гвозди в крышку гроба.
Каждый удар — новый виток страха.

Стены содрогались, словно пытались сбросить себя с фундамента.
Пол вздрагивал, как если бы его пробовали снести.

Город горел.

Огонь от подстанций резал небо красным.
Но свет не спасал.
Он просто подчёркивал, как глубока тьма вокруг.

Каждый взрыв рвал нервы, как струны.

Мы молчали.

Смотрели в потолок,
где слабый свет свечи отбрасывал рваные тени.
Её пламя дрожало, как затравленный зверь.

Но даже этот крошечный свет казался лишним.

В груди что-то сжималось.
Как судорога.
Как крик, который не мог вырваться наружу.

— Это уже началось?

Голос Вовы сорвался на шёпот.
Как будто он не хотел знать ответа.

Я промолчал.
Отвечать не имело смысла.

Вся жизнь сжалась до этих стен.
До дивана.
До звуков, что приближались.

В голове гудело.
Мысли метались, как крысы в запертом подвале.

Не двигайся.
Не думай.
Не дыши.

Но страх уже был здесь.
Он полз под кожу, обвивался вокруг горла, сжимал так, что не оставалось воздуха.

Самое страшное было впереди.

Завтра.

Мне предстояло идти к вокзалу.
Центральный вокзал.
Последний шанс выбраться.

Но теперь он был в центре разрушений.

Каждый новый взрыв рождал новый страх:
А если я туда не дойду?
А если путь уже закрыт?
А если поезд уйдёт без меня?

Эти мысли жгли сильнее, чем удар снаряда.

Ноги сводило от напряжения.
Но выбора не было.

Только вперёд.

Утро не принесло облегчения.
Только новый удар.

Свет разорвал дым.
Но не спас, а только обнажил всё, что осталось.

Киев истекал кровью.

Город рвали свои же.

Разрывали дома, как бумагу.
Давили улицы, как окурки.
Ломали мосты, как спички.

Они били точно, методично, цинично.
Под предлогом «превентивных ударов».

Они разнесли всё вокруг вокзала.
Рвали землю, как мясо.
Превращали кварталы в пустые чёрные пятна.

Оставили только пыль и огонь.

В земле – пепел.
В воздухе – гарь.
В глазах – пустота.

Западу – зрелище.
Украинским политикам – миллиарды.
Войне – новые трупы.

— Бомбят сами себя, чтобы стон был громче, — хрипло сказал Вова.

Он стоял у окна.
Смотрел вниз.

Сигарета дымилась, как ещё один пожар.
Но город уже не тлел – он горел.

Гул висел над улицами, как похоронный звон.

Но он был не снаружи.
Он рвал нас изнутри.

Я встал рядом.

Перед нами – руины.

Трещины ползли по стенам.
Стёкла превратились в пыль.
Асфальт, как после землетрясения, разорван на куски.

Вова вытянулся, будто хотел выползти из этого города, пока он сам себя не сожрал.

Свет утра не изменил ничего.
Он только обозначил масштабы катастрофы.

Я смотрел на это и думал:

— Вот и утро.

Но стало только хуже.

Вихрь уже начался.

Просто тогда мы его ещё не видели, не понимали.

Его поднимал северный ветер.

Последний фестиваль.

Зал Оперы.
Свет.
Музыка.
Шампанское льётся, как дождь.

Женщины в платьях.
Мужчины в костюмах.
Балетные па.
Вспышки фотокамер.
Звон бокалов.

Все ещё верили, что мир стоит крепко.

Я помню этот вечер.

Мы пили.
Мы смеялись.
Мы сорили деньгами.

Кто-то заказывал дорогое вино – не бутылками, а ящиками.
Кто-то бросал на стол пачки купюр, не считая.
Кто-то бил бокалы, размахивал руками, орал, что жизнь коротка.

А внизу уже дрожала земля.

Мы просто не слушали её.

Кто-то целовался прямо у барной стойки.
Женщины смеялись, сбрасывали туфли, танцевали босиком по мраморному полу.
Кто-то разливал виски, кто-то зажигал дорогие сигары, кто-то падал с лестницы – и все смеялись, как будто это было частью шоу.

Мы гуляли, как будто ничего не изменится.

Как будто война – это что-то далёкое, из других времён.
Как будто всё будет так всегда.

Но «потом» не случилось.

Я оставил смокинг у Вовы.

Просто бросил его на спинку кресла.
Как и многие вещи тогда – как будто всё можно будет забрать потом.

Теперь смокинг лежит в чемодане.

Смокинг – как саван.
Только мне пока ещё не купили гроб.

Она одна осталась, когда мир рушился.

Рядом с книгами.
С тем, что у меня осталось.

Я спасал не вещи.
Я спасал память.

Достоевский.
Письма бабушки.
Сборник стихов Маяковского.

Чемодан стоял у стены.
Молчаливый свидетель того мира, которого больше нет.

Но чем ближе я подходил к вокзалу, тем легче он становился.

Не потому, что вес исчезал.
А потому, что я понял:

Не книги меня спасают, а то, что они в себе несут.

Это была моя культура.

Мы курим дальше с Вовой.

Вечеринки больше нет.
Смеха и веселья нет.

Есть только ночной город.
И шаги внизу.

Мы с Вовой курим пачку за пачкой.

Тихо.
Будто каждый звук мог стать сигналом опасности.

Дым клубился между нами, растворяясь в холодном воздухе.
Но воздух не очищался.
Он был тяжёлый, как земля в могиле.

Мы говорили шёпотом.

Как если бы нас могли услышать не только здесь, но и там, где нас уже нет.

— Думаешь, дойдут сюда?

Вова не поднимал взгляда.
Голос у него был тихий, безжизненный.

— Не знаю, — я затянулся, чувствуя, как дым сжимает лёгкие, но не даёт облегчения.
— Но вероятность есть.

На улице стояла тишина.

Обманчивая.

Где-то далеко — отголоски выстрелов.
Лай собак.
Голоса.

Украинские полицаи рыскали по городу.

Они стали частью пейзажа.
Как разрушенные здания.
Как запах гари.

Даже когда их не было видно, они были здесь.

— Ты слышишь?

Вова напрягся.

Я прислушался.

Шаги.

Скрип сапог.

Тяжёлый.
Ритмичный.

Или это просто ветер?

Сердце замерло.

Шаг.
Ещё один.

Скрип сапог — словно ножи по стеклу.

Ещё шаг — и нас нет.

Тишина трещала в ушах.

— Как же они не устают... — пробормотал Вова.

Голос у него был хриплый, как у человека, который давно не спал.

— Или им просто нечего терять?

Я не ответил.

Страх стал частью нас.
Мы привыкли к нему.
Но избавиться уже не могли.

Они двигались, как вихрь, который медленно затягивает в себя всё живое.

Их не нужно было видеть.
Их не нужно было слышать.
Достаточно было знать, что они есть.

Скрип сапог стал громче.

Или это просто нервы?

Время остановилось.

Шаги исчезли.

Мы оба выдохнули.

Но воздух не стал легче.
Он был тяжёлый, как камень на груди.

Облегчение не наступило.

Оно ушло отсюда давно, вместе с жизнью этого города.

Стук.

Мы с Вовой замерли.

В ушах стало слишком тихо.
Как будто мир на секунду затаил дыхание.

Я глотнул воздух.

Посмотрел на Вову.
Он не двигался.

Мы ждали.

Шаги за дверью.

Тяжёлые.
Ритмичные.

Кто-то что-то сказал вполголоса.
Ответили.
Коротко.
Отрывисто.

Тишина.

Я почувствовал, как по спине пробежал холод.

Пауза.

БАХ!

Дверь содрогнулась, как будто её били кувалдой.
Как будто ей больно.

Мы всё ещё не двигались.

Второй удар.
Громче.

Третий.
Замок затрещал.

Я бросил взгляд на Вову.
Он уже показывал на окно.

Мы молча рванулись к кухонному окну.
Через внешнюю лестницу ушли на чердак.

Скрип досок громче, чем дыхание.

Наверху пахло пылью и железом.

Я перевёл дух.

Вова откинул одеяло.

Пять калашей.
Десяток гранат.
Ведро патронов.

— Ты что, с ума сошёл?

Вова щёлкает затвором.

В его руках это не металл – это смерть.

— Меры предосторожности.

— Это твои?!

— А чьи ещё? — он не глядя убрал гранату в ящик.
— Мало ли что.

Я покачал головой.

Мало ли что.
Будто нормально держать арсенал войны рядом с чайником.

Вова усмехнулся.

— На вокзал один? Это как самому на плаху пойти.

— А что делать? — голос сорвался.
— Здесь долго не протянуть.

Вова лениво вытянул ноги, стряхнул пепел.

— Откуда это?

Он посмотрел в угол.

— Откуда? Да чёрт его знает.
Фуры привезли, разложили. Бери, что унесёшь.

— Но зачем?

Вова затянулся.

— Чисто по приколу?

Пауза.

— Нет. — Он смотрел в окно.
— Чтобы видеть, как рушится всё вокруг.

Я молчал.

Это не игрушки.
Это не ради забавы.

Это война.

— Кто завёз?

Он усмехнулся.

— Американцы. Фонды.

Я замер.

— Что?..

Он загасил сигарету.

— "Фридом Хаус."

Просто констатировал факт.

Патроны.
Гранаты.
Фуры.
Люди в очереди.

— Что дальше?

Вова затянулся.
Выдохнул.

— Всё по плану.

Я молчал.

Кто-то дал им оружие.
Кто-то нажал на кнопку.

А теперь внизу ходили патрули.

— Вов, тебе это всё не пригодилось?

— Пока нет.

Пауза.

— Но беспорядки начнутся.

Он посмотрел на калаш.
Потом на меня.

— Тогда я буду готов.

Мы замерли на чердаке.

Прижались к полу.

Вова нашёл небольшую щель в перегородке.

Внизу дверь треснула от удара.

Пауза.

Третий удар.

Замок хрустнул.

Дверь влетела в стену, как выбитый зуб.

— Похоже, и эти тоже уехали, — буркнул один.

Голос грубый, раздражённый.

Солдаты разбрелись по квартире.

Шум шагов смешался с грохотом.

Они крушили всё подряд.
Шкафы.
Столы.
Стёкла.

Ящики летели на пол, как выброшенные надежды.

— Техника, золото, деньги. Давай быстрее, времени нет, — бросил второй.

Мы наблюдали в щель.
Не дышали.

Они искали не нас.
Но в этот раз они могли искать не деньги.
А просто повод, чтобы убить.

Они не спешили.
Наслаждались разрушением.

Один разбросал документы, словно в поиске улики.
Другой поднял вазу, разглядел её, а потом просто швырнул в стену.

Керамика взорвалась, как минное поле.

Им было всё равно.

Или нет?

Вова смотрел, не моргая.
Я чувствовал, как он сжимает кулаки.

Солдат схватил ноутбук.

Замер.
Открыл крышку.
Увидел деньги.
Сунул в карман.

— Джекпот, — ухмыльнулся он.

Вова защемил челюсть.

Я видел, как у него на скулах заходили жилы.

Я положил руку ему на плечо.
Тихо.

Он кивнул.
Но его глаза полыхали.

Солдаты продолжали разгром.

Топтались по книгам.
Рвали бумаги.
Пинали одежду.

Один развернул стопку страниц, медленно провёл по ним пальцем.

— Это что?

— Фигня какая-то, — ответил другой.
Списки, письма.

— А может, шифровка?

— Да кому она тут нужна?

Стопка полетела в угол.

Они стояли на середине комнаты, прислушиваясь.
Что-то не сходилось.

— Ладно, уходим. Тут всё, что можно.

Шаги удалялись.
Но не слишком быстро.

Они медлили.
Чувствовали, что-то не так.

Дверь хлопнула.

Но мы не двигались.
Ждали.

Воздух был тяжёлый, как после шторма.

Выдох.

Я только сейчас понял, что тоже затаил дыхание.

— Хорошо, что сюда не полезли, — прошептал я.

Глянул в угол.

На ящиках лежал арсенал войны.

— Если бы нас нашли…

Они бы точно не ушли живыми отсюда.

Вова кивнул.

Медленно.

Будто переваривал это про себя.

Он посмотрел на оружие долго.
Как будто принимал решение.

Мы оба понимали: это не запас.
Это новый порядок.

Мы ещё не знали, как он изменит нас.

Солдаты ушли.

Но чувство, что они здесь, осталось.

Вова встал.
Медленно.

Посмотрел в угол.
На автоматы.
На гранаты.

— Это не игрушки.

Голос ровный.

Вова опустил взгляд.

На стол.

Там, где раньше лежали часы «Победа».

— Забрали, — сказал он тихо.

— Часы?

— Прадеда.

Голос резкий.
Почти холодный.

— Он говорил: "Победа всегда начинается с того, чтобы верить в своё время."

Пауза.

Вова смотрел в пустую поверхность стола.
Будто там всё ещё тиканье.

— Им нас не победить.

Он отвернулся.
Прикурил.

Руки дрожали.
Но он старался это скрыть.

— Если даже память умрёт…

Дым медленно поднялся в воздух.

— Я не дам им взять нас.

Я молчал.

В этом решении не было пафоса.
Только тихая ярость.

Та, что живёт глубоко.
И ждёт.

Я видел это в его глазах.

Он уже в бою.
Просто патроны ещё не полетели.

Мы спустились с чердака.

Но воздух в квартире был другим.

Как если бы вихрь, что пронёсся по верху, успел заглянуть и сюда.

Вещи не на своих местах.
Стулья сдвинуты.
Книги накренились, будто сами пытались удержаться от падения.

Что-то изменилось.

Мы остановились на мгновение.
Молча.
Без слов.

Я смотрел на стену, на стол, на пыль в воздухе.

Казалось, квартира молчит, но говорит сразу обо всём.

Мы всё ещё не верили, что пронесло.

Вова не заговорил сразу.

Он медленно потянулся к верхней полке.

— Ну что, самое время боевые 50?

Из шкафа он достал почти пустую бутылку коньяка.
Ровно разлил по рюмкам.

Я поднял свою.

— За победу.

Пауза.

— За нашу победу.

Мы молча чокнулись.

Глоток обжёг горло.
Но не согрел.
Но не согрел.

Вова выдохнул, прикуривая новую сигарету.

Я положил руку на автомат.

Калашников уже лежал у стены, в шаге от меня.

Я поднял его.
Перехватил.

Пальцы сами нашли затвор.

Вова бросил на меня взгляд.

— Ты уже зарядил?

Я молча кивнул.

Он медленно потянулся к другому автомату.

Но не сразу снял его с предохранителя.

Секунда.
Две.

Он всё ещё держал его в руках.
Смотрел.

Будто решал, что теперь это значит.

Потом коротко кивнул.
Снял с предохранителя.

— Ну, теперь точно ждём гостей.

Я улыбнулся.

Нервно.

Вова листал телефон.

— Надо написать Царёву.

Олег Царёв.

Не просто политик из прошлого.
Фигура, которая всё ещё двигает процессы.

Человек, который умеет играть в длинную.

Он не делает резких движений.

Он анонсировал возвращение на Украину.

Мы знали, это не просто слова.
Если он сказал – значит, уже начал считать варианты.

Мы написали.
Ждали.

Освободительная Русская армия уже под Чернобылем.
80 километров.

Дело техники.

Смело? Да.
Наивно? Возможно.

Но другого пути мы не видели.

— Вступаем в подполье. Бьём по бандеровцам.

Я сказал это без сомнений.
Как решение.

Вова замер.

Потушил сигарету.
Поднял брови.
Посмотрел на бутылку.
Посмотрел на меня.

— Ты серьёзно?

— А что ещё делать? — я смотрел в окно.

Он не ответил сразу.

Снова закурил.
Затянулся.
Кивнул.

Просто кивок.

Но в этот момент что-то поменялось.

Я видел это в его взгляде.

Мы прошли точку, после которой нет возврата.

Я понял: если я вступлю в подполье, поезд мне больше не нужен.

Этот путь будет другим.
Но моим.

И тут в голове мелькнула мысль:

Борьба или бегство?

Решение висело в воздухе, как нож.

Только кто первый схватит?

Если я останусь — это война.
Если уеду — это побег.

Но можно ли начать заново, если за спиной всё это?

Мы искали дальше.

Быстро.
Чётко.

Соцсети.
Контакты.

Каждое слово теперь было важным.

Царёв молчал.

Но это не была просто тишина.
Это было выжидание.

Он всегда ждал правильный момент.

— Может, у него слишком много дел, — бросил я.

Я старался звучать уверенно.

Но вдруг почувствовал странную смесь.

Разочарование.
Облегчение.

Слава богу, мы не рванули за этим сломя голову.

Вова хмыкнул, стряхивая пепел.

— Может, всё-таки напишет.

Он не смотрел на меня.
Просто бросил фразу в воздух.

Мы искали дальше.

Бегали по кругу.

Каждое слово, каждый контакт — казались важными.

Но с каждой минутой я ловил себя на мысли:

Это не игра.
Это не просто слова.

Мы не искали славы.
Мы искали способ не молчать.

Я понял: вступить в подполье — это не громкие слова.

Это риск.
Риск, который может стоить жизни.

Но если молчишь — значит, соглашаешься.

А мы не хотели соглашаться.

Мы не хотели быть частью этого молчания.

Бутерброды мы ели через силу.

Каждый кусок был тяжёлым, как камень.
Еда не лезла в горло.

Вова ел молча.

Я вспомнил слова прабабушки:

— Главное — поесть с утра.
Как бы ни сложился день, утром надо подкрепиться.

Но она забыла предупредить:

Чтобы поесть, нужно ещё и заставить себя.

Мы молчали.

За окном горел Киев.

Вихрь паники захлестнул город.

На выездах машины стояли в бесконечных очередях.
Как огромные змеи, потерявшие голову.

Люди ждали по семь, девять часов.

Не зная, куда ехать.
Не зная, зачем.

Но бежали они не от русских.

Их гнал страх перед своими.

Перед теми, кто ещё вчера жил с ними в одном дворе.

Перед украинскими националистами, которые вдруг стали судьями, обвинителями и палачами в одном лице.

Этот страх висел над городом, как невидимый хищник.

Он накрывал улицы, заполнял дома, въедался в стены.

Город дышал этим страхом, и никто не знал, как от него спрятаться.

Днём я шёл по Подолу.

Разбитые витрины.
Пустые коробки аптек, откуда выносили последние лекарства.
Банки, торговые центры — всё превращалось в руины.

Город разрывали на части.

Но это были не солдаты.

Это были местные.

Люди, которые ещё вчера были соседями.

Теперь они хватали всё, что попадалось под руку.

Кто-то разбивал стекло витрин.
Кто-то выносил еду из магазинов.
Кто-то рыскал по квартирам, проверяя, что осталось после эвакуировавшихся.

Нет.
Это были не русские.

Нет.

Это делали украинцы.

Их лица, перекошенные страхом и жадностью, казалось, корчились в предсмертной агонии.

Они не бежали.

Они грабили, чтобы остаться.

Чтобы остаться в этом городе, который перестал быть домом.

Они понимали: если сейчас не урвут своё, потом не останется ничего.

Это был их способ выжить.

Вырвать кусок жизни, пока не стало слишком поздно.

Каждый звук был, как укол.

Крик вдалеке.
Взрыв.
Звяканье разбитого стекла.

Я ускорил шаг.

Воздух становился гуще.

Город казался живым.

Но он умирал.

Этот умирающий Киев был похож на тонущий корабль.

Спасательные лодки уже перевёрнуты, и никто даже не пытается их исправить.

Люди в панике добивают друг друга за последние обломки, способные держаться на воде.

Они понимали: если сейчас не схватить свой кусок, потом уже не будет смысла бороться.

Я провёл рукой по столу.

Пальцы наткнулись на что-то знакомое.

Теннисная ракетка.

Струны натянуты, но провисли.

Потрёпанная.

Но ещё живая.

— Ты играешь? — бросил я Вове.

Он мельком взглянул.

Хмыкнул.

— Да давно уже нет.
Батя заставлял.

Всё думал, что из меня Озеров выйдет.

Я покрутил ракетку в руках.

Она казалась лёгкой, но в то же время тянула вниз.

Как прошлое, которое ещё держится, но уже не твоё.

Вова собирал чемодан.

Я включил интернет.

Теннисный матч.

Николай Озеров.

Чемпион.
Легенда.
Голос игры.

Каждое движение — точное.
Каждый удар — выверенный.

Мяч летал, как метроном.

Быстро.
Ровно.
Резко.

Но всегда в ритме.

Озеров не просто комментировал матч.

Он говорил мне.

— Держи ритм.

Я моргнул.

Озеров всегда был голосом порядка.

В его голосе не было паники.
Не было хаоса.

Он был в игре.
Он смотрел вперёд.

Без сомнений.
Без страха.

Я застыл.

За окном – гул.
Внизу взрыв.

Но голос Озерова – всё тот же.

Чистый.
Чёткий.
Ровный.

— Важно не что, а как.

Я сжал в руке ракетку.

Она ещё может ударить по мячу.

Как по реальности.
Как по хаосу.

Вова подошёл.

В одной руке — чемодан.
В другой — зажжённая сигарета.

Я выключил звук.

Но голос Озерова остался.

Ритм.
Логика.
Порядок.

Чемодан стоял рядом.

Молчал, как мяч перед подачей.
Как пауза перед последним ударом.

Я представлял, что игру можно прервать.

Сделать паузу.

Но время не ждало.

Последний перекур перед отъездом.

Мы не стояли у окна.

Мы прятались в тени, за шторой, следя за улицей украдкой.

Вова затянулся.
Не сводил взгляда с дороги.

Я стоял рядом.
Почти не дыша.

Внизу, по Большой Васильевской, ехал новенький «Прадо».

Водитель не спешил.
Просто ехал.

Как будто ничего не случилось.
Как будто всё как раньше.

Из-за угла вынырнули тени.

Украинские фашисты.

Они двигались быстро, резко.

Как хищники, почувствовавшие кровь.

Я замер.
Вова смотрел, не мигая.

Рывок.
Дёрнули дверь.

Вытянули водителя.

Прикладами по спине.
По голове.

Он рухнул на асфальт.

Но им этого оказалось мало.

Пинки.
Жёстко.
Без жалости.

Я не моргал.
Не дышал.
Не двигался.

Вова тоже.

Мы смотрели, как через стекло киноэкрана.

Но это не было кино.

Это было рядом.

И если бы мы остались на балконе…
Если бы они подняли головы…

Пауза.

Выстрел.

Не громкий, но резкий, как плеть по спине.

Это был не звук – это было предупреждение.

Вова стряхнул пепел.

Голос ровный, тихий:

— Украинские разборки.
Чувствуешь, какой запахло свободой?

Я не ответил.

Смотрел на чемодан.

Комната казалась пустой.

Но именно в этой пустоте всё было сказано.

Вокзал.
Время.

Сорок минут пешком.
Полтора часа до отправления.

Вся моя жизнь — за эти сорок минут.

Кто-то мог бы подумать, что с Вовой я успокоился.

Но это не так.

Бег не прекратился.

Он продолжался внутри.

Даже когда я стоял, я бежал.

Бежал от страха.
Бежал от хаоса.
Бежал от всего, что могло сломать меня.

Прощание с Вовой длилось секунду.

Кивок.

Всё.

Я схватил чемодан.
Вышел.

Мир снаружи был другим.

Ледяным.
Колючим.

Выстрел.

Где-то вдалеке.

Я шагнул вперёд.

Вокруг — город на смертном одре.

Запах гари.
Стекло хрустит под ногами.

Тишина.

Но не спокойствие.

Затишье перед бурей.

Чемодан тянет вниз.

Шаг.
Рывок.

Тени за углом.
Голоса.

Где-то завыла сирена.

Я ускорился.

Вокзал впереди.

Свет фонарей пробивается сквозь пыль.

Люди.

Гул голосов.

Последний островок жизни.

Чемодан теперь лёгкий, как прах.

Я не несу его.
Он несёт меня.

Я несусь.

В переулке мелькает силуэт.

Вскрик.

Воздух рвётся, как тонкая ткань.

Но мне всё равно.

Я бегу.

Я должен успеть!