Глава 1 Киев. Утро. Война

ГЛАВА 1. КИЕВ. УТРО. ВОЙНА.

Как мало надо для счастья,
Как много надо для жизни,
Роскошные ноги и власти,
Да пару ночей в похуизме.
Как дорого всё и спонтанно,
И грош стоят ваши обеты,
О чём-то поют музыканты
И льют кислород на рассветы.


Киев. Утро. Война.
Я бегу. Бегу, как в бреду, через город, который больше не мой. Это не моя привычная утренняя пробежка. Это — паническое отступление.
Чемодан рвётся из рук. Тяжёлый, упрямый. Он не просто груз — он моя жизнь. В нём книги. Всё, что у меня осталось. Всё, что меня держит. Моя память, мои слова, мои смыслы. Я не могу его бросить. Если чемодан останется здесь, я останусь здесь.
Колёса цепляются за выбоины, застывая в грязи. Скрипят, как зубы от страха. Он будто сопротивляется. Как будто понимает: если я спасу его — спасу себя.
Дома стоят мёртвыми исполинами. Они смотрят на меня пустыми бойницами окон. Они знают, что я бегу не от войны. Я бегу от забвения.
Я оглядываюсь. Зачем? За спиной только призраки. Они следят. Они идут за мной.
Сердце колотится, ритм сбивается. Шаг. Ещё шаг. Колёса чемодана отбивают свою дробь.
Вокзал. Поезд. Только они теперь имеют смысл.
Я бегу. Колёса чемодана звенят в ушах гулким эхом, как набат. Кажется, что стучат не они, а сердце. Не пробежка, не ритуал — судорожный рывок вперёд.
Я знаю, что чем ближе к вокзалу, тем меньше шансов выбраться. Он как горизонт — тянет, но не приближается.
Чемодан скачет по плитам, скрипит, сопротивляется. Он как лев, которого тащат на заклание. В нём мои книги, мои слова, мой единственный груз. Он тяжелее меня самого. Если я его потеряю — потеряю себя.
Сирена. Резкий вой рвёт воздух. Вдалеке автоматная очередь, короткая, точная. Потом тишина.
Я не смотрю. Я знаю.
За спиной шаги. Их нет, но они есть. Призраки моей довоенной жизни. Друзья, жёны, партнёры. Кто-то в Париже, кто-то в Киеве, кто-то уже давно в земле. Я иду — а они идут за мной. Не сдерживают, не зовут. Просто смотрят в спину.
Я не могу обернуться.
Я не могу остановиться.
Назад дороги нет.

Погоня ближе. Гораздо ближе.
Я бегу, но тени бегут быстрее.
Они скачут по стенам домов, вытягиваются, рвутся, скользят в переулках. Фонари разрезают тьму, отбрасывают их силуэты на потрескавшуюся штукатурку. Я не вижу их лиц, только образы, искажённые, растянутые, как старые фотоплёнки, зажатые в чьих-то нервных пальцах.
Я знаю, кто это.
Те, кого я оставил.
Призраки прошлого бегут вместе со мной.
Вспышка огня — кто-то курит, прислонившись к стене. Ветер на миг оживляет его силуэт, но в следующую секунду он снова растекается по кирпичу.
Они не зовут. Они не говорят.
Они просто бегут рядом.
Слева, через три перекрёстка — вспышки. Короткие, резкие. Люди на коленях. Выстрел. Головы отлетают назад. Тела валятся в грязь, как мешки с зерном.
Выстрел.
Я не смотрю. Я знаю.
К чёрту сомнения.
Режим «Терминатор». Тело больше не принадлежит мне — оно просто бежит.
Я — не человек. Я — машина. Чемодан за мной, как последний нерв, как привязь к прошлому, которую нельзя оборвать.
Война остаётся за спиной.
Впереди только поезд.
Шаги звучат, как набат.
Я перехожу черту, за которой дороги назад нет.

И вот он — первый блокпост.
Я иду. Не сбавляя темпа, но внутри — как будто натыкаюсь на стену.
Двое солдат. Молодые, худые, в новой форме, которая ещё не пропиталась потом и страхом. Они тревожны, но не злы. Это не ветераны, это пацаны, которых бросили в мясорубку войны.
Я сбавляю шаг.
Сердце отбивает барабанную дробь.
Пароль я знал: «паляниця».
Но язык липнет к нёбу. Губы не слушаются.
Пустота.
Один вдох. Второй.
Солдат делает шаг вперёд. Он слишком внимательно меня разглядывает, как будто пытается вспомнить, где видел. Щурится, губы дрожат от напряжения.
— Пароль скажи.
Второй солдат стоит чуть в стороне, молчит, но его взгляд тянет меня на весы. Взвешивает, прикидывает.
Я открываю рот.
Щелчок.
Это не выстрел. Это мой чемодан. Я сжал ручку так сильно, что металл треснул.
— Поляниця, — выдавливаю.
Высокий кивает, но глаза всё ещё сканируют меня.
— Куда направляешься?
Я вытираю ладонь о куртку.
— На вокзал. Поезд через два часа.
Солдат усмехается. Почти дружелюбно.
— На вокзал? — повторяет он. — Там блокпосты на каждом шагу.
Только сейчас понимаю, как сильно спина залита потом.
— Что в чемодане?
Вот оно.
Меня нет. Есть только чемодан. Он тяжелее, чем раньше.
Вдох. Выдох.
Я наклоняюсь. Отщёлкиваю замки.
Щелчок.
Тишина.
Солдат приседает, вытаскивает книгу. Перелистывает.
На обложке — Пушкин.
Напарник хмыкает, щурится.
— Ты что, профессор?
— Издатель. Это всё, что у меня осталось.
Напряжение висит в воздухе. Оно вязкое, как дым от горящих домов.
Напарник наклоняется ближе. Его взгляд — нож.
Высокий вдруг захлопывает чемодан.
Громко.
Я вздрагиваю.
Он смотрит на меня.
— Ладно. Иди.
Пауза.
— Но смотри по сторонам. Здесь сейчас опасно.
Его голос слишком ровный. Слишком спокойный.
Я киваю. Поднимаю чемодан.
Шаг вперёд.
Спина горит. Ощущение, что их взгляды пронзают меня насквозь.
Но я не оглядываюсь.
Шаг.
Ещё шаг.
Я жив.
Но ненадолго.


Я поднимаю чемодан.
Каждый шаг — как удар в грудь.
Как пуля, что не попала, но оставила след.
Их взгляды останутся со мной. Через неделю они будут другими. Или их уже вовсе не будет.
Я выхожу на улицу.
Воздух чище. Свободнее.
Но это ложь.
Как туман, который исчезает с первыми лучами солнца.
Горло жжёт. Лёгкие рвёт на части.
Но я иду.
Остановиться — значит исчезнуть.
Я дохожу до Андреевского спуска.
Там, в тени домов, он.
Булгаков.
Каменное лицо, серый дым, взгляд в прошлое.
Я замираю.
Он молчит.
Но я слышу.
— Когда-то я уехал из Киева за своей мечтой. Теперь уезжаешь и ты.
Чемодан становится невыносимо тяжёлым.
Как будто это не вещи.
А целая эпоха.
Я сжимаю ручку.
— Михаил Афанасьевич, — шепчу я. — Ваши книги со мной. Но смогу ли я их сохранить?
Он не отвечает.
Но его молчание громче слов.
Как холодный воздух, что режет грудь.
Как история, которую не переделаешь.
Я должен идти.
Я ускоряюсь.
Как Алексей Турбин, бегу вверх по Андреевскому спуску.
Оставляя за спиной не только Булгакова.
Оставляя себя.
Когда-то я здесь начинал утренние пробежки.
Свежий воздух. Кофе.
Солнце на мокрой мостовой.
Но сегодня всё по-другому.
Сегодня этот бег — не ради удовольствия.
Сегодня этот бег — ради жизни.



Я увидел его у поворота на Пейзажку.
Джип. Иностранные номера. Наклейки PRESS.
Он стоял неподвижно.
Как часовой на посту, где уже давно никто не воюет.
Свет фонаря резал его лицо, оставляя половину в тени.
Сигарета в пальцах тлела медленно, как предчувствие.
Он ждал.
Я замедлил шаг.
Хотелось курить.
Хотелось остановить этот бег.
Хотелось понять, что он тут делает.
Но его неподвижность…
Она была слишком точной, слишком выверенной.
Как будто он знал, что я пройду здесь.
Он поднял голову.
Глаза — чёрные, бездонные, пустые.
Как будто он уже видел то, что мне ещё предстоит увидеть.
И вдруг — голос.
Низкий. Отрывистый.
Будто звук, который не должен был прозвучать.
— Всё закончится через неделю.
Тишина.
Слова повисли в воздухе.
Как знак.
Как угроза.
Как ничто.
Я остановился.
Что-то застыло внутри.
— Ты уверен?
Голос мой был ровным, но пальцы дрожали.
Он затянулся.
Медленно.
Как будто затягивал и само время.
Выпустил дым.
— Ты уезжаешь не из-за войны.
Пауза.
— Ты уезжаешь, потому что тебе больше нечего терять.
Удар.
Не по телу.
По тому, что осталось от меня.
Эти слова были пулей, которая летит очень медленно, но всегда попадает в цель.
Я не ответил.
Просто взял предложенную сигарету.
Затянулся.
Горький дым резанул лёгкие.
Вернул в реальность.
— Что терять? — сказал я. Голос еле слышен.
Он повернулся к городу.
Как будто видел его по-другому.
Как будто он не просто рушился.
Как будто он исчезал.
— Мы все просто смотрим, как этот город умирает.
Он пожал плечами, но не изменился в лице.
Он просто зафиксировал этот факт.
Как человек, который уже видел, чем всё кончится.
Я докурил и пошёл. Но через десять шагов не выдержал. Обернулся. Джип был. А его — уже нет.

Дальше я прошел мимо памятника Хмельницкому. Он взирал на меня сверху вниз — тяжёлым, холодным бронзовым взглядом. На коне, застыв в вечном движении. Как будто только что отдал приказ и теперь ждал, что я сделаю дальше.
Почему украинские фашисты снесли Ленина, но оставили тебя?
— Почему ты подписал союз с Россией, Богдан?
Я не ожидал ответа.
Но северный ветер вдруг ожил. Он прошёлся по улице, задел чемодан, толкнул меня в спину. И сквозь этот холодный порыв я услышал голос.
Глухой. Как сквозь толщу времени.
— Потому что путь был только один. Другого не было.
Я замер. Холод прошёл по спине, как от мороза. Голос не стихал.
— Я выбрал жизнь для народа, а не славу для себя.
Фраза ударила по мне, как плеть. Я сжал ручку чемодана. Этот выбор был сделан задолго до меня. Но теперь мне придётся сделать свой.
Я поднял голову. Памятник молчал.
Но я чувствовал — он всё ещё смотрит.
— А ты выбрал свой путь Ярослав?
Фраза прозвучала чётко, как выстрел в тишине. Я сглотнул. Я не знал ответа. Я сделал шаг. Потом ещё один.
Бронзовый взгляд провожал меня.
Но я уже не смотрел вверх.
Я просто шёл.
;За площадью находилось главное управление СБУ. Которое я решил обойти сзади, через дворы. Мало ли кто может шататься у главного входа в такое время. Я свернул за угол — и замер. Во дворе передо мной — построение. Сотни людей в военной форме с автоматами и холодными тупыми взглядами. Это была не армия, а символ. Зловещий символ новой реальности.
Сердце сжалось. Ноги налились свинцом. В голове мелькнуло: «Назад нельзя». Ловят коллаборантов — тех, кто помогает русским. Слово «помогает» было очень размыто, достаточно было взгляда, чтобы попасть под подозрение. Я выпрямился, сделал морду кирпичом и пошёл вперёд. В ушах звенело от тишины, которая в этой толпе была почти оглушающей.
— Эй, ты! Сюда! — окрик пронзил воздух, заставляя меня замереть. Двое в чёрной форме отделились от строя и пошли ко мне. Один держал руку на автомате, второй сверлил меня взглядом.
— Документы! — бросил первый, его голос был как топор, рубящий воздух.
Я достал паспорт, стараясь не выдать дрожь в руках. Они внимательно разглядывали его, обменялись взглядами.
— А в сумке что? — спросил второй, кивая на чемодан.
— Книги, — ответил я, сдерживая дыхание. — Только книги.
— Открывай! — приказал первый, его голос был таким резким, что мне показалось, он порвёт воздух.
Я поставил чемодан на землю и открыл его. Внутри были мои спасённые книги — Булгаков, Пушкин, Толстой: Ахматова, Маяковский. Первый молча достал том Булгакова, посмотрел на обложку и хмыкнул.
— Булгаков? Москаль? — выплюнул он, как грязное слово. — А зачем тебе эти книги?
Я вздохнул, холод сжимал грудь.
— Булгаков киевлянин, — сказал я спокойно, словно защищая свою душу. — Он родился здесь, писал о Киеве.
Второй солдат усмехнулся, губы изогнулись в презрении.
— Неважно, где он родился. Пишет на русском — значит, москаль. Нам такие не нужны.
Эти слова ужалили сильнее, чем я ожидал. А в голове уже крутился вихрь негодования: «Они не понимают. Это не просто книги. Это моя связь с тем, что делает меня мной. Как они могут этого не видеть?» Но я промолчал. В такие моменты каждое слово может стать последним.
— Я издатель, — добавил я, чувствуя, как отчаяние давит грудь. — Это моя работа. Без этих книг я никто.
Первый хлопнул чемодан, закрывая его, как будто он смахивал пыль с чего-то ненужного.
— Ладно, иди. Но в следующий раз не таскай с собой этот москальский хлам. Понял?
Я кивнул, быстро собрал книги, закрыл чемодан и пошёл дальше. Каждый шаг отдавался гулким эхом в голове. Они не остановили меня. Или решили срочно ускорится.
«Это не просто книги, — думал я, ускоряя шаг. — Это всё, что у меня есть. Это я».


 Когда я вышел за пределы двора, мне показалось, что я прорвался из петли, которая затягивалась всё туже. Воздух снаружи был другим — чище, свободнее, как будто город давал мне передышку. Ноги подкашивались, но я заставил себя идти. Грудь жгло от быстрого дыхания, и я остановился, чтобы глубоко вдохнуть.
Шаги стали увереннее. Внутри боролись два чувства — облегчение и парализующий страх. Казалось, что взгляды солдат всё ещё сверлят меня, как прожекторы, даже на расстоянии. Но я поднял голову и ускорил шаг. Свобода — обман, иллюзия, но реальная в этот момент. Я знал: если остановлюсь, страх поглотит меня. Только вперёд, даже если каждый шаг тянет за собой груз прошлого.
Как только обыск закончился, я двинулся к метро "Золотые Ворота". Оставалось всего триста метров. Но вот на углу Владимирской и Прорезной, прямо на глазах у прохожих, военные возводили блокпост. Я замедлил шаг, достал телефон и, не спеша, сделал несколько снимков — чтобы предупредить знакомых. Что в этих местах лучше не появляться. Меня заметили —  и двое мужчин через дорогу жестом указали, чтобы я подошёл.
Не колеблясь я подошёл. Это оказались местные СБУшники, которые координировали установку блокпоста. Но в какой-то момент что-то внутри меня перемкнуло. Это больше не были просто СБУшники. Передо мной стояли офицеры Вермахта. Их форма была чёрной, с холодным блеском кожаных ремней и серебряными пряжками. На головах — характерные фуражки с черепами, а в руках — не пистолеты Макарова, а шмайсеры. Весь их облик кричал о том, что они привыкли приказывать, привыкли ломать волю других.

Шмайсер упёрся мне в живот.
Холодный металл давил в ткань куртки, будто впечатывая мне в тело невидимую метку. Высокий, с острыми скулами и шрамом через подбородок, смотрел на меня так, как смотрят на вещи — бесстрастно, механически, без намёка на жизнь в глазах.
Низкий, с натянутой, как струна, осанкой, молча протянул руку.
— Телефон.
Я почувствовал, как по спине прокатилась липкая, холодная волна.
Я протянул мобильник.
— Давно фотографируешь? — голос Высокого звучал лениво, почти отстранённо, но в нём слышалось удовольствие. Он медленно листал галерею.
Я выдавил:
— Только блокпост. Хотел показать друзьям, чтобы знали, куда не соваться.
Низкий усмехнулся, качнул головой:
— Друзьям, значит?
Он повернул экран к напарнику.
Внутри всё сжалось.
Я уже знал этот взгляд. Я видел его в старых военных хрониках.
Такие же глаза, холодные и равнодушные, были у офицеров, которые в 1942-м отправляли людей в лагеря. Такие же хлёсткие движения, та же сухая, точная жестокость.
Они наслаждались этим моментом.
Проверка была не просто проверкой.
Это была демонстрация власти.
Они листали телефон медленно. Как будто смаковали. Как будто пробовали его содержимое на вкус.
И вдруг их выражение изменилось.
Фотографии с Янкой и ее славными подпочечными шлюшками.
Мгновение — и всё напряжение сменилось чем-то другим.
Они разглядывали снимки так, как офицеры СС заглядывали за ворота женских бараков.
Высокий ухмыльнулся:
— Да ты у нас, оказывается, ценитель прекрасного.
Но в следующий миг ухмылка исчезла.
Он быстро перелистнул дальше. Настроение сменилось мгновенно.
Блокпост. Подъёмный кран. Монтаж.
Шмайсер не двигался, но его вес вдруг стал осязаемее.
Высокий, не отрывая взгляда от экрана, ровно произнёс:
— Удаляй. Эти снимки с краном.
Я даже не успел потянуться к телефону — Низкий уже вычистил галерею. Без лишних движений. Спокойно, но быстро.
Телефон вернулся ко мне.
— Засунь это куда подальше и не показывай лишнего.
Я молча кивнул.
Развернулся.
Пошёл дальше.
Но внутри всё перевернулось.
Это были не проверяющие.
Это были надзиратели, отравленные властью.

Спина горела, как будто на ней остались ожоги. Каждый шаг отзывался эхом концлагеря, пробивающий плотную завесу тишины. Прохожие ускоряли шаг, отворачивали взгляды, словно хотели стереть себя из этого мира. Люди прятали лица в воротники, забывая о своём существовании. Лишь одна старушка с тяжёлыми пакетами замерла на углу. Её глаза, полные страха, смотрели сквозь меня, будто увидели призрака прошлого. Нацисты снова в городе, читалось в ее глазах.
Я свернул на соседнюю улицу. Витрина магазина была выбита взрывом украинской ракеты, осколки стекла сверкали в лужах, как осколки разрушенного мира. Рядом валялись конфеты, забытые и никому не нужные. Этот город был когда-то живым, но теперь он медленно умирал.
Шум города исчез. Только эхо моих шагов звучало, как удар молота. Тени нацистов остались позади, но их присутствие чувствовалось повсюду. Они шли рядом, шептали: «Мы ещё встретимся». Ритм моего шага стал рваным, как дыхание загнанного зверя.
Я ускорился, но груз прошлого цеплялся за меня, как старая одежда, которую невозможно сбросить. Боковым зрением я заметил, как один из ССовцев из последнего обыска шагнул за мной из-за угла. Его силуэт выделялся на фоне бетонного фасада. Он двигался неспешно, но уверенно, словно хищник, выбравший добычу.
Сердце заколотилось. Воздух стал густым и вязким, как смола. Лёгкие отчаянно хватали кислород, дыхание рвалось короткими рывками, словно через ушко иглы. Его взгляд обжигал спину, как остриё ножа. Рубашка прилипла к телу, между лопаток стекала струйка пота. Я ускорил шаг, но ноги будто сковали невидимые цепи.


Я шагал к Парку Тараса Шевченко, а его тень все еще меня преследовала. Ну и пость подумал я. А в голове мелькнула странная мысль: ведь памятники Шевченко начали ставить только при Брежневе. Но сейчас важно было только двигаться вперёд. Я отбросил эту мысль, как ненужный груз и погнал.
Я не останавливаясь прошел мимо Шевченко, словно мы никогда не были знакомы. Его старая и потрёпанная фигура, ссутулившиеся плечи, выцвевший взгляд, устремлённый куда-то в прошлое — всё это осталось за спиной. Он всегда был певцом для нищих и уродов, голосом тех, кто бродит по самом дну. Его строки — это молитвы отчаяния, проповеди бессилия. Он никогда меня не интересовал. А тем более сейчас.
Вдруг его каменное лицо ожило, и он как будто что то кричал мне в догонку:;— Ты тоже уходишь?
Я задержал дыхание и не мешкая ответил:;— Я ухожу от них. От их ненависти.
Его молчание повисло, словно острие над моим сердцем, а затем прозвучало — холодное, тяжёлое, как грохот камня:;— Тогда иди. Ты не наш. Ты москаль.
Нет эти слова не ранили они ударились о стену, которая давно стояла между мной и этим миром. А он толко поставили жирную точку. Я ускорялся. С каждым шагом его голос и присутствие тонули в пустоте.
Каждый звук в пустом парке — скрип стекла под ботинками, шорох ветра — резал воздух, как лезвие. Тишина давила. Город тянул руки, пытался удержать меня, не отпустить.

Шевченко остался позади — мёртвый олицетворение новой власти. Его молчание теперь чужое, безразличное, не ко мне. Но шаги не останавливались. Они становились тяжелее, медленнее.
Через несколько минут я оказался у винтовой лестницы. Скрип ступеней звучал как вопрос: «Зачем ты здесь?» Запах старого дерева, сырости. Воздух — чистый, ледяной. Каждый шаг — выбор: вверх или вниз? Прошлое или будущее? Возвращения нет.
На пятом этаже я остановился. Грудь сдавило. Время словно ухватило меня за плечо. Ступени за спиной растворялись. Дверь передо мной — грань между прошлым и тем, что ждало впереди.
Я постучал.
Тишина.
Дверь медленно скрипнула.
На пороге стоял Вова. Высокий. Уверенный. Но не такой, как раньше. Широкая улыбка. Но в глазах — усталость.
Его голос прозвучал тепло, слишком тепло.
— Ну что, старичок, живой?
Я молчал. Его фраза была мостом, соединяющим нас с тем, что уже разрушено.
— Давай заходи, — сказал он, хлопнув меня по плечу.
Я вошёл.
В квартире Вовы было тихо.
Но эта тишина не приносила покоя.
Скрип половиц, шорох стула, лёгкий дым.
Время остановилось.
Вова сел за стол, закурил. Протянул мне сигарету. Его движения были спокойны. Но в глазах — усталость. Глубокая, тяжёлая, как ночь.
Мы молчали.
Минуту.
Другую.
Часы на стене тихо тикали, но этот звук казался далёким, чужим.
Я сделал затяжку. Табачный дым обжёг лёгкие, но не согрел.
— Здесь безопасно, — сказал он.
Я выдохнул.
Но мы оба знали: безопасности больше нет.
Мир за окном рушился.
Тишина квартиры была приятной иллюзией.
А эта ночь тянулась, как вечность.
Мы курили молча. Мы не задавали вопросов.
Вова докурил, раздавил окурок в пепельнице.
Потянулся, стряхнул пепел, глядя куда-то в сторону.
Пауза.
Он посмотрел на меня.
— Завтра всё будет по-другому, — сказал он.
Дым ещё висел в воздухе.
Я смотрел на него.
Будет?