Мастер

«По-разному поётся детства песня.
С годами - больше светлой тишины
и знания, что шторка поднебесья
не занавесит окна вечной тьмы.»

ШЕСТЬДЕСЯТ

Греет душу день июльский. Лето!
По траве росистой светляки...
Сторожат прибытие рассвета
над таёжным морем маяки.

Загудят зари негромко трубы.
Стражи дня костёр зажгут. Гори!
Сонные малиновые губы
молодой прелестницы-зари.

По траве росисто-шелковистой
вьётся лёгкий утренний туман.
Бабушкиной сказки доброй, чистой
в сердце потаённо жив обман.

Не ушёл обман, не затерялся
в лабиринтах жизненных тревог.
Неизбывной памятью остался,
памятью исхоженных дорог…

Шесть десятков лет. Опять обнова!
Грезилось сквозь сумрак давних дней,
как мальчишки с пастбищ, из ночного,
по траве ведут домой коней.

И один из них, меньшой, наверно,
смотрит в небо, словно вглубь веков,
может быть, сосчитывает перья
лёгких, невесомых облаков?

И признал его я при сближенье.
Рой веснушек, полон смеха рот.
Он, как я, из детства отраженье,
сквозь меня к Верблюд-горе идёт.

От росы намокли шаровары,
на плечах измятый пиджачок,
каменистых тропок тротуары,
за спиною чёрный рюкзачок.
Как касанье лёгкое - соседство.
Дуновеньем ветерка года…
Уносил мальчишка наше детство
в рюкзачке за гору, навсегда.


ОСИПУ МАНДЕЛЬШТАМУ

Как навис твой час суровый
топором над головой,
ты сказал: «Не трусь день новый,
разговаривай со мной».

Целину вспахал, засеял
пашню семенами Слов
и горячей кровью склеил
позвоночники веков.

Не ступая тропкой правил,
презирая кабалу,
ты в поэзии оставил
«след алмаза по стеклу».

Веку дерзко вызов бросив,
не дожил и до полста.
И небес приморских просинь
бродит в поисках креста.

Не изгнанник Музы милой,
в муках вызнавший покой.
Без креста и без могилы
жив ты памятью людской.

Сквозь страданья и обиды
нам воздвиг словесный сруб,
грани строгой пирамиды
поместив в волшебный куб.

Слава дня… признанья лучик…
мир углов, а не лекал…
Ты арпеджио созвучий
из струн-строчек извлекал.

Не сгибал худую спину,
а испил судьбу до дна.
В рвах безвременья не сгинул,
жив тугой строкой сполна.


Купола разрушив свода,
ты вознёсся за предел.
Нам, рабам, сказав: «Свобода
это избранных удел».

Голод, страх впитавший губкой,
раздарил надежды свет,
и цинготною зарубкой
на сердцах оставил след.

И ушёл. Омыли росы
осьмигранный впалый рот,
но стучит по небу Посох,
где бессмертный Дух живет.



ВИКТОРУ КОВРИЖНЫХ

- 1 –

За «Юрманом» мир пихт и елей,
вдоль «Бочатки» - родная деревня:
горький запах полынных полей,
петушиное звонкое пенье.

В этот мир ты хозяином вхож,
но порою тесны огороды.
За собою, в пространства, зовёшь,
напоённые духом свободы.

Где зелёная дудка поёт,
жаль не каждый напевы те слышит,
где Кудесников Гриша живёт
с трын-травою в душе и на крыше.

В полночь в кузнице старой полынь
с наковальней ведёт разговоры.
За околицей звёздная синь,
бродят ветры осеннего бора.

Ходит пёс, длиной цепью звеня,
под навесом поленья ждут срока,
распорядок текущего дня
по подворьям разносит сорока…

Тихий двор, палисады, река –
деревенского жителя доля.
Но к перу потянулась рука…
Ветер странствий, просторы и воля!

Размотавши однажды моток
строк любви к ковылям и народу,
воспеваешь кленовый росток,
что упрямо пророс сквозь породу.

В свете видишь истоки теней,
за отвалами пыль да бурьяны,
а в победных реляциях дней
деревень неизбывные раны.

Ты в профессиях разных мастак,
покоривший Земное и Сферы.
Руки помнят и руль, и рычаг,
глаз оценит размах и размеры.

О заветном негромко поёшь,
не прельщаясь дня строчкою звонкой,
и окрестности речек и рощ
пеленаешь тумана пелёнкой.

Вдаль ступая строкой-бороздой,
твёрдой поступью Слова в грядущем,
путеводной, доверья звездой,
служишь нам, за тобою идущим.

- 2 –

Я однажды открыл Таинств дверь.
И шагнул… Яркий свет! Осторожно!
Пессимисты сказали: «Поверь,
изменить ход судьбы невозможно».

Там увидел, средь яркого дня,
тихий сумрак родного порога,
где средь клёнов осенних меня
целовала Она, недотрога.

Ожиданья счастливых минут,
как посыл для любви и союза.
Отдышавшись, спросил: «…как зовут?»
И Она мне ответила: «Муза…».

И поверил я в то, что любим,
что всё просто, легко и к тому же,
прилетал по утрам Серафим,
приходил Грубый Дворник на ужин.

Я доверье растратил на чушь,
рассчитался за всё малой кровью
и бродил средь таинственных кущ,
упиваясь обманной любовью.

Только в свете осеннего дня
повстречался таинственный Странник.
Улыбаясь, он слушал меня,
Музы ветреной друг и избранник.

Дал мне в руки гитару: «Трудись!..»
Обучил первым стройным аккордам.
Это плохо. Поверь и учись.
Не ходи по проторенным хордам.

И я тронул тугую струну,
и внезапно звук чистый ответил.
Почему, до сих пор не пойму,
друга-странника раньше не встретил?

Но настал срок, поспела пора,
вспомнив всё, погрустить об утратах.
Равновесная жизни игра,
вечный спор о доходах-затратах.

Впрочем, что нам затраты считать,
огорчаться и праздновать рады.
Нам рутинных событий печать
ожидание строк, как награды.

Наша жизнь - не исписанный лист.
Места хватит на запись - признанье.
Нам сыграет сосед-гармонист
деревенских событий страданье.

Мой учитель, мой друг, между нас
сокровенный носитель Секрета.
Раздели Богом данный припас
тихим Словом Жнеца и Поэта.


ИОСИФУ БРОДСКОМУ

Предгорья Альп! Лазоревый простор!
Фарфор тончайший! Кофе на пленере.
И острые папахи снежных гор,
белея в синеве, внимают Гере,
Богине брака и семейных уз,
где с Богом заключается союз.
Вдыхая грудью дар чужих небес,
расслабленные дивною погодой,
допьёте кофе, оглядевши лес,
и, восхитившись буйною природой,
восхвалите напиток в хрустале
с террасы неприметного шале.

Я слышал, что вас ждёт сезон дождей.
Набухнет, верно, склон туманом, влагой,
а у меня излишки падежей
никак не сочетаются с бумагой.
Работа, грядки, жук, газон, покос
и на плече у Музы: след от слёз.

Графин с вином, три розы, круглый стол.
Сатир, мошонка, бронзовый подсвечник.
Тяжёлый плод ломает хрупкий ствол
и буйствует безудержный орешник.
У нас рвёт ветер листья с тополей
да хлопоты ленивых голубей.

Ваш взгляд с вершин скользит в ущелье, вниз,
где в пене вод река бессильно злится.
Заросший склон, густых ветвей карниз,
в безбрежном небе огненная птица.
У нас в округе степь, отвалы, пыль
да мудрый, повидавший всё, ковыль.

Вы поседели, но слегка и свеж загар.
Забыли про нужду и про морщины.
То гор, плодов, свободы щедрый дар
для творчества весомые причины.
У нас лёд лёгкий к лужицам приник,
укрыл куржак и шарф, и воротник.

Зачем печаль туманит ясный взгляд?
О чём молчат уста? Сомкнуты губы.
Поблек лесов таинственных наряд.
Гудят в душе Иерихона трубы.
Ужель порою мнится край родной
и город над гранитною рекой?

Дворцы и храмы, волн седых простор,
мосты и мостовые под снегами.
Песчаных дюн таинственный узор,
берёзки под промозглыми ветрами.
Окно Петра! Российская земля!
Вольготно разлеглась, Европу зля.

Не мучайтесь! Ведь Вы почти в раю…
Вне Родины. Не в этом ли знаменье?
Не зря Вергилий в «Culex» комару
найти пытался смысл погребенья.
Ко мне был «мантуанский лебедь» глух.
Зато внимал стихам степной лопух.

Пусть между нами вечности река.
Венеция смежила Ваши веки.
Волнует нас высокая строка.
Вы примирились с Родиной навеки.
Я открываю томик, Ваш сонет…
Иосиф Бродский входит в кабинет.


МАСТЕР
 Михаилу Булгакову

Не жги Творец свои творенья –
безмерно жерло у печи.
Души-избранницы прозренья
от Душ людских не отлучи.

Алмаз – надежда для графита.
Крошит след грифель в тишине
подвала. Дремлет Маргарита
и с Богом он наедине.

Великий Маг! Алмазы Слова
он ограняет в бриллиант.
И, чтобы Жизни знать основы
дарован Господом талант –

узреть глубинных вод движенье,
предвидеть душ ночной полёт
и, дав Высокое прозренье,
его Пером нас Бог ведёт.


 ВАРЛАМУ ШАЛАМОВУ

- 1 –

 Ледяные слезы капали
из летящих в Вечность глаз.
Вы смирились с тем, что лапали
Ваши Души в Судный час.


- 2 -
Там палач с металлической бляхой
Божьим правом бредёт средь могил –
поменяться нательной рубахой,
с тем, кого он безвинно убил.

- 3 –

Лет ГУЛАГовских драма -
даже смерть не страшней.
Мир рассказов Варлама -
мир Людей и зверей.
Надо ж так ненавидеть
судьбы, жизнь не ценить.
Не дай Бог - вновь увидеть.
Человек - повторить.

- 4 –

Я правдой контужен.
Я в вере распят.
А был отутюжен -
без швов и заплат.
На сердце без шрамов.
В душе без потерь,
Но только Шаламов
сказал мне: «Не верь!»

31

Шаламов Варлам
распахнул створку в Ад.
Кровавым слезам
поминальный набат.
Его «Левый берег» -
в кровавый ад дверь.
Страшней человека
нет зверя, поверь.
 

ЮНАЯ ГРОЗА

О, сколько сумрака и тайн
сокрыто в лесополосе
и дольний гул лесных окраин
укажет выход на шоссе.

За ним: сверкающие чуда -
озёр раскосые глаза.
Наверно, к вечеру оттуда
ступает юная Гроза.

Как холодны её объятья,
легка воздушная вуаль
и в складках огненного платья
мерцает диких молний сталь.

Гроза грядёт! И без сомненья
неведом лунный ей покой.
Там, под густеющею тенью,
чернеет воздух голубой.

Уж ветер вьётся по обрывам,
напившись волею сполна,
а по зелёным хвойным гривам
струит косматая волна.

И страхом смерти мир наполнен.
И всякий Господа молит.
Крылатым громом колоколен,
небесных, воздух басовит.
 

ПРИЛЕТЕЛИ СКВОРЦЫ

Позабытые детства «дворцы».
Вновь ожили гортанные звуки.
И помчались с вестями гонцы:
«Наконец, возвратились скворцы
после долгой сердечной разлуки…».

Налетели! Устроили гам,
о прилёте жильцам объявляя,
- Мы вернулись к родным берегам…
И молились таёжным Богам,
на берёзках родных восседая.

Непоседы, в притихший мирок
палисадов внесли оживленье.
Перекрёстки заморских дорог,
но манил, звал родной городок
вновь услышать весеннее пенье.

Жаль недолго живут чудеса.
Вольным воля и поиски «хлеба».
Загудели ветров голоса -
улетели на лето, в леса,
чёрной тучкой за синее небо.
КУЛИКОВКА»

Шумит в ночи состав,
забоев фонари,
где плыли в волнах трав
бараков корабли.

Засохшая ветла,
травой заросший пруд,
сгоревшие дотла
созвездия минут.

Там память прошлых лет
бездомная живёт,
околицею след
тропы в забой ведёт.

Не выпить нам до дна
разлуку и печаль,
отвесная стена -
горняцкая скрижаль.

Погоста имена -
слеза в мужской горсти,
на глине письмена
травою проросли.

Одна была на всех
деревня средь полей,
тальянки плач и смех
под шелест тополей.

Под горкой магазин,
ДК на большаке,
деревня-пилигрим
исчезла налегке.

Прожила век дотла,
исполнив свой обет,
лишь чёрная ветла,
как память давних лет,

над бездною висит.
Внизу гремит забой…
«Бачатский» там стоит,
на вахте трудовой.

Углём обуглен снег,
промёрзших шпал костяк.
Халуп, землянок век -
для вечности пустяк.

Шумит в ночи состав,
забоев фонари,
где плыли в волнах трав
бараков корабли.
 

СЕНОКОСНЫМ УТРОМ

Песня тихая нежной свирели,
воспаряя крылом в синеву,
нам расскажет, как травы звенели
и валками ложились в стерню.
Как покорно они умирали,
под косою тяжёлой клонясь,
будто к небу безмолвно взывали:
воскреси нас, Божественный Князь.


ТРОЙКА

Нарядные русские сани
и тройка красавцев коней.
И пар их могучих дыханий
рвёт крылья широких ноздрей.
И воздух морозным узором
на пихтах и елях искрит.
По снежным сибирским просторам
крылатая тройка летит.