Предвкушение зоопарка

Предвкушение зоопарка

Пятый час пробил тишину, как колокол детского нетерпения. Мишка, вырванный из сна предвкушением, лежал, уставившись в потолок, где трещина напоминала очертания жирафа. Зоопарк уже жил в нём — шершавым языком бегемота, шелестом пальмовых листьев, — вытесняя реальность кровати, подушки, тягучих минут. Время, обычно послушное, теперь путалось в ногах, как котёнок с клубком. До половины седьмого — цифры светились зелёным укором: терпи, жди, не дыши. Но разве терпение — дело шестилетних? 

«А вдруг львы заснут, не дождавшись?» — мысль ударила в висок. Он вскочил, словно на пружине. Походка на цыпочках превратила коридор в минное поле: скрип каждой половицы грохотал в ушах. Дверь родительской спальни приоткрылась с щелчком предателя. Там, в синеватом полумраке, царил иной мир: мама свернувшись калачиком, напоминала морскую раковину; папа, раскинувшись, дышал ритмами прибоя. Сон витал над ними, как дым. 

Мишка замер, ощутив себя чужим на этом берегу. Вздох — громче, чем планировал. Кашель — неестественно резкий. Папа шевельнул бровью, мама втянула голову в плечи, как черепаха. Крайние меры пахли отчаянием: он приблизился, шепча заклинания сквозь зубы: «Пап... Мам... Опоздаем...». 

— Миша, ночь ещё... — голос отца пробился сквозь сон, как луч сквозь воду. 
— Утро! Солнце встало! — настаивал мальчик, уверенный, что светило подчиняется его воле. 
— Оно просто не ложилось... — мамино бормотание утонуло в одеяле. 

Тогда он запел — неловко, фальшиво, выдумывая слова на ходу. «Бегемот, бегемот, у тебя большой живот!» — рифма рождалась из смеха, который давил где-то в горле. Папа приоткрыл глаз, будто заглядывая в замочную скважину реальности: 
— Они ждут в такую рань? 
— Завтракают! — Мишка был непреклонен, как пророк. 
— В десять... — прошептала мама, но её уже не слышали. 

Топот маленьких ног отбивал марш: «Раз-два, раз-два!» — ритм, сокрушающий сон. Папа поднялся, как выходец из другого измерения, потирая виски: 
— Зарядка. Полчаса. Кухня. 

Но через пять минут Мишка вернулся, проверяя, не растворились ли они в воздухе. 
— Пап, ты не забыл? 
— С тобой не забудешь. 
— А Ерошка не забыл? 
— Он, наверное, даже не знал. Надо его предупредить. А то обидится… 

Папа усмехнулся, поймав себя на мысли, что зоопарк давно начался — здесь, в этой комнате, где ребёнок творил время заново…

На кухне царил священный хаос: сковорода шипела, как разъярённая змея, а мама, напоминавшая жрицу древнего культа, вращала ложкой в каше. Папа же в ванной совершал утренний ритуал — бритва скользила по щекам, срезая ночные тени. Мишка, впившись пальцами в дверной косяк, наблюдал за этим действом, как за предательством. 
— Зачем бреешься? Опоздаем! — в голосе звенела драма шекспировского масштаба. 
Мама хмыкнула, подбрасывая блин на лопате: 
— Боится, что его спутают с йети. Хотя вон тот пучок волос в ухе — явный намёк на родство с шимпанзе. Еще душ надо было бы принять, причём — обоим…

Ну вот и зоопарк. Утреннее солнце пребывало в состоянии ласки. Воздух был свеж.  Лужи после ночного ливня быстро высохли.
Обезьяны кривлялись, отражая человечьи гримасы. Мужчина в пиджаке вышагивал, как пингвин. Женщина кидала крошки уткам, повторяя жест тысячелетий. Бегемот, лениво виляющий хвостом, вызвал в Мишке бурю ассоциаций: 
— Он как ты, пап! 
— Я? — отец, худой, как жердь, замер. 
— Добрый! 
— Почему? 
— Хвостом виляет! 
Девочка с бантом, похожим на розовую медузу, фыркнула: 
— Твой папа — жираф! 
— Жирафы сосиски не едят! — парировал Мишка. — А тебя как зовут? 
— Юля! 
— А меня — Миша. Я в сентябре пойду в первый класс… 
У вольера со страусами пахло сеном и человеческой беспечностью. Работник в засаленной кепке, болтая о чём-то с уборщицей, лениво щёлкнул замком. Решётка приоткрылась на палец — достаточно, чтобы пернатая громадина с перьями, торчащими, как ёршик для бутылок, выскочила наружу. Страус напоминал оживший пуф из бабушкиной гостиной — такой же круглый, неуклюжий и нелепо-сердитый. Его глаза, похожие на две чёрные пуговицы, пришитые кривыми стежками, сверкнули обидой на весь мир. 

— Кар-р-р! — звук, будто сломалась гитара, заставил Юлю отпрыгнуть. Бант, трепыхавшийся как мотылёк, теперь прилип к её щеке. 
— Не бойся! — Мишка, забыв, что минуту назад боялся даже голубей, встал между ними, размахивая бейсболкой, как тореадор плащом. — Эй,  длинноухий! Выдеру тебя за уши, понял?! 
Страус замер, склонив голову набок, будто пытался вспомнить, где у него, собственно, уши. Толпа затаила дыхание. Пернатый гигант фыркнул, развернулся и, важно семеня, зашагал обратно в клетку, будто просто вышел проветриться. 

— Вот ведь интеллигент! — прошептал чей-то голос из толпы. 
Подбежавший папа, с лицом белее маминого фартука, схватил Мишку за плечо: 
— С тобой все в порядке?!  Он тебя не клюнул.
— Я бы его сам клюнул! — мальчик трясся от адреналина, но улыбался, как победитель. 
Дедушка Юли, задыхаясь, опёрся на трость: 
— Ну и нравы у этого зоопарка! Страусы гуляют, как коты… 
— Я и не испугалась! — фыркнула Юля, поправляя бант. — Но, Мишка, у страусов уши под перьями. Ты что, как слепой крот, тыкаться собрался? 
— А… я бы нашёл! — он покраснел, поняв абсурдность угрозы. — Они там, в пухе, как кнопки! 
— Как кнопки, — закатила глаза девочка. — Ладно, герой. Дай руку — бант развязался. 

Позже, дома, Мишка хвастался маме: 
— Он меня послушался! Прямо как Ерошка! 
— Ну да, — усмехнулась мама, — только Ерошка не клюёт людей в… кхм… места, куда страусы целятся. 
Вечером Мишка, засыпая, думал, что зоопарк — это место, где люди учатся понимать язык взъерошенных страусов, вспоминая,  что храбрость пахнет не порохом, а сеном и  глупой радостью от того, что кто-то тебя послушался. 
А потом он улетел  в сон, где звери говорили голосами родителей, а Юля смеялась, как колокольчик. Завтра будет новый рассвет — он знал это, как знают птицы направление ветра. Время текло сквозь пальцы, но он научился ловить его в ладошки, как солнечных зайчиков.