Безбожный Царь. Рецензия

     Давным давно фильм «Андрей Рублев» заставил задуматься целое поколение русской интеллигенции о ключевом вопросе русской истории: о месте веры в человеческой жизни. Странный вопрос по тем временам, да и по нашим тоже. С одной стороны, мы привыкли, что история – это контурная карта, на которой показано стрелочками, куда, в каком направлении движутся народы, руководимые своими вождями. С другой стороны, то, что история это еще и дом, в котором живут люди; и эти люди любят, ненавидят, радуются, плачут и верят – идея довольно банальная. И ни кто бы не заметил ничего особенного в «Андрее Рублеве», если бы не странный эффект: увиденная среди прочих человеческих чувств вера, оказалась не орудием угнетения темных масс, не личным мировоззрением, а движущей силой культуры. Загадочная сила свойственна кинематографу: бывает, что фильм обнаруживает самостоятельно такие идеи, которые авторы совсем не планировали в него заложить. «Царь» Павла Лунгина в этом отношении является прямым продолжением «Андрея Рублева» Тарковского, как с точки зрения темы, так и по этой способности приобретать неожиданные смыслы. Только вот ровно 40 лет понадобилось русской культуре, чтоб предпринять вторую попытку осмысления вопроса веры. Нетороплива наша духовность.

     Лунгин, правда, будучи человеком скромным, не стал пытаться объять необъятного и резко сузил круг тем, затрагиваемых в фильме, поставив в центр актуальную именно сейчас проблему конфликта власти и веры, а если уж быть совсем точным – власти и неверия. Честно скажу, не ожидал я того впечатления, которое произвел на меня этот фильм. Что я мог бы увидеть нового? Исторические события, которые легли в основу фильма, мне хорошо знакомы, споры об Иване грозном уже навязли на зубах. Я ждал что-то в духе современной эпохи, этакого «неоклерикаризма», будь он неладен, фильма о взаимоотношениях двух святых. Кстати, я не оговорился: митрополит Филипп, официально канонизирован Православной Церквью; а царь Иоанн Васильевич Грозный – как бы современные богословы не смущались этим фактом – вплоть до революции был очень почитаемым простым народом «местночтимым» московским святым, заступником за несправедливо обиженных властями (Hic!). Итак, я настроился на фильм о святых – а увидел фильм о безбожии. Да еще какой! Весь советский научный атеизм, вся критика мракобесия, построенная на обличении пьяных попов и психиатрическом развенчании чудес, померкли в моих глазах. Безбожие взглянуло на меня с экрана. Я смотрел в бездну, а бездна смотрела в меня.

     Яркие эпизоды с монологами и диалогами о Боге, со скрытыми и прямыми цитатами из Священного Писания, сам исторический фон позднего русского средневековья, эпохи по определению религиозной, напряженно верующей, – чего еще, казалось бы, нужно для фильма, пропагандирующего веру, разъясняющего ее глубинные основы нашему непросвещенному разуму? Предыдущий фильм Лунгина «Остров» тоже настраивал на ожидание православной сказки. А тут – как обухом по голове: все атрибуты религии есть, а веры нет. Я поначалу возложил вину на Янковского. Митрополит Филипп в его исполнении – отголосок Андрея Рублева в интерпретации Тарковского: мятущийся мягкотелый интеллигент шестидесятник. Однако фильм держится не на нем, а на Мамонове, играющем царя Иоанна Васильевича: тут и экспрессия, и православный типаж. Он как будто сошел со страницы жития какого-то юродивого, и всей внешностью свидетельствует о безудержной в своей непредсказуемости интерпретации христианства, свойственной русскому народу. Мамонов, как мне кажется, после фильма «Остров» стал, образцовым святым, ходячим иконой, идеалом нашей веры. Тут бы Лунгину и остановиться, но после фильма «Царь» Мамонов стал еще и ходячей Библией.

     Лучшие эпизоды фильма, как правило, построены на перекличке с библейскими текстами. Когда-то русские интеллигенты черпали свои первые познания о Евангелии из «Мастера и Маргариты»; заинтересуйся они им сейчас, я бы посоветовал в качестве пособия фильм «Царь». В нем практически непрерывным потоком идут скрытые и явные цитаты из Священного писания, из Псалтыри и Нового завета. Цитировать священный текст совсем не обязательно дословно: достаточно передать дух события. Так, хотя нет впрямую ни одного слова взятого из Евангелия в разговоре царя с Варлаамом (Охлобыстиным) на мосту, но сомнения нет – история об искушении Христа в пустыни проглядывает сквозь этот эпизод. Однако ключевая книга для понимания той эпохи, личности Ивана Грозного, а следовательно и фильма – Апокалипсис. По всей картине разбросаны и прямые цитаты из него, и скрытые. Есть даже своеобразное толкование на эту книгу, которое звучит в разговоре Царя с девочкой, когда он объясняет ей, как будет выглядеть Спасенный град Иерусалим. Вот уж воистину ничего иного не скажешь – это апокалиптичный фильм.

     Узнаваемость эпизода – залог его правильного понимания. Библия – основа христианства, и всей нашей европейской культуры. Даже те, кто не читали ее специально, способны узнать скрытые цитаты, в том числе и тогда, когда слова библейских персонажей вкладываются в уста персонажей исторических. Прием этот обычный, однако очень рискованный. Попытка спроецировать на себя эпизоды из Священного Писания, изобразить себя в роли его персонажа, невольно выворачивается самым непредсказуемым образом. В эпизоде в патриаршем саду, когда царь приходит обличить воевод, он пытается изобразить себя Христом, который указывал на Иуду словами: «Омочивший хлеб со мной в солило, тот предаст меня». Но при этом хлеб макают в мед не те, кто якобы предали, а сам царь, тем самым невольно указывая именно себя как на Иуду. Да и правда, не похож киношный Иван Грозный на Христа – так же как и святитель Филипп – хоть и пытается Лунгин провести такую аналогию, в эпизоде посещения опального митрополита царем и Малютой Скуратовым. Завуалированная цитата из Евангелия есть, слова Господа слышатся, а образа Его нет. И, вообще, нет в фильме Бога, как действующего лица, как персонажа. Главным отличием фильма религиозного от безбожного, является Его присутствие, прямое или опосредованное участие в сюжете. И говоря о Боге как персонаже, конечно, я имею в виду не актера Безрукова в роли Христа. У Бога есть много способов дать знать о своем присутствии человеку вполне обычными средствами, без всяких видений и театральщины.

     Любой верующий знает, что вера, а не формальное исповедание, начинается с момента, когда человек ощутит в своей жизни присутствие кого-то еще, личности, которую не видят глаза, но присутствие которой несомненно для сердца, личности, с которой устанавливаются особые взаимоотношения. В основе этих отношений лежит разговор, реальный диалог, когда ты спрашиваешь, а Бог отвечает, и наоборот, Он спрашивает, а ты отвечаешь. Неоспоримым достоинством этого фильма является то, что в нем необыкновенно ярко показано, как происходит этот диалог. Иван Грозный почти непрерывно разговаривает с Богом, задает ему вопросы, просит. Уже первый эпизод фильма заканчивается его прямыми словами обращенными к Богу: «Дай знак, Господи, что любишь Ты меня, что не оставил Ты меня. Дай знамение» И весь дальнейший фильм, по сути дела, это непрестанное повторение этого вопроса. Мамонов постоянно по ходу фильма как бы вслушивается, а не отвечает ли ему Бог. Чем бы он ни занимался, о чем бы ни говорил сама манера речи, взгляд, периодически обращаемый внутрь себя, говорят об этом напряженном, почти маниакальном ожидании ответа от Бога. Только результат всегда один и тот же: Бог молчит.

     Удивила меня, и даже по-настоящему поразила, сюжетная линия фильма, связанная с девочкой. Со свойственным мне предубеждением, я сразу настроился на ожидание чуда, и даже пытался его предугадать, вглядываясь в икону с целью узнать, какая она. Мне казалось, что это Божия Матерь Страстная. Я ошибся, но это не важно. Тем временем, чудеса действительно начались. Вот девочка пускает икону по воде, и та легким касанием обрушивает мост, на котором идет сражение. Настоящее чудо, и сердце играет, и как-то забывается, что опоры моста были уже подрублены и он вполне мог рухнуть и сам по себе. А вот другое чудо, уже не оставляющее сомнений. Девочка рассказывает Государю о том, как в лесу напал на нее медведь, но явилась Матушка Богородица и защитила ее от зверя, и, более того, обещала и впредь от «мишек» оберегать. Не мог ребенок ошибиться, дети не галлюцинируют. В кинематографе есть свои непреложные законы, и этот мистический и сентиментальный рассказ должен был стать прологом, к кульминационному моменту фильма. На площади перед дворцом разыгрывается суд Божий – суд, который скорее напоминает картинку из жития христианских мучеников, растерзанных зверями на песке Колизея, или из экранизацию романа «Камо грядеши?». Страшный зверь готов разорвать боярина и девочка, помня об обещании, данном Матерью Божией, бросается с иконой наперерез медведю... Обманула Богородица девочку.

     Шепчет Царь молитвы, а Бог не отзывается, никак себя не проявляет; Господь молчит, а вот покойники говорят. Чем не чудо, когда мертвые обретают дар речи? Митька Курбатов приходит ночью к Царю, обличает его в том, что казнил он его, прежде чем боярин предал своего Государя. Бурный диалог завязывается в одной из самых эмоциональных сцен всего фильма, и очень показательный диалог, поскольку Царь разговаривает и за себя, и за того парня. Что это? Сумасшествие? Или такая форма спиритизма, когда дух покойника говорит через медиума? Или все-таки Иван Грозный сам с собой разговаривает? Мамонов так мастерски играет эту сцену, что только и остается гадать о природе этого диалога. А раз нет ясности – нет и веры в то, что точно слышен голос с того света. Чудо опять сомнительное выходит.

     Истинный христианин должен радоваться всегда и везде. Истинный православный помнит, что Христос никогда не смеялся. Но как-то не хочется следовать ни тому, ни другому правилу. Радоваться нечему, а хмурым быть зазорно. Остается один выход – веселиться. Веселье, вообще, странное понятие: радоваться веселому человеку, не обязательно, ну а печалиться ему по определению невозможно. Очень наше это слово, и в нем сокрыт дух того, как мы понимаем православие – веру, от которой мы не ждем радости. В этом отношении очень показателен финал фильма: звонарь бьет в колокол и призывает народ: «Выходи на государево веселье!». Народ не отзывается. Так попытка создать прообраз Царства Небесного на земле натолкнулась на неожиданные препятствия: некому веселиться, одни убиты, другие боятся. Ночь, зимняя стужа, царь сидит один. Мрак, отчаяние и одиночество. И опять диалог, обращенный в пустоту: «Где мой народ? Боже милостив буди мне грешному!». Бог продолжает молчать, как будто Его нет. Чудо не происходит, «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка». История рассказанная Лунгиным, кажется, не оставляет места надежде и вере. Хотя, кто знает, как сложится судьба этого фильма? Часто случается, что, лучшая пропаганда веры – это ее дискредитация.