Три билета на Высоцкого

ТРИ БИЛЕТА НА ВЫСОЦКОГО

ПОВЕСТЬ-ВОСПОМИНАНИЕ С ДЕВЯТЬЮ ОТСТУПЛЕНИЯМИ




1. ТРИ БИЛЕТА


ПЕРВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           У меня хорошая память, практически фотографическая, но она имеет странное свойство: часто и крепче запоминает события не самые главные, а те, что выбиваются из основного ряда. Меня прежде это сильно раздражало. Вот и сейчас, взявшись за описание события, произошедшего более пятидесяти лет назад, память на свет Божий извлекает  какие-то мелкие нюансы, оговорки, а главные события идут лишь фоном. Однако происшествие, о котором пойдёт речь, считаю настолько важным, так давно и крепко сидит оно где-то в подкорке мозга, что не поделиться калейдоскопичными красками и кусочками случившегося просто не могу, так как значение этой истории с течением времени только возрастает. Не скрою, что не все тексты стихов и песен я запомнил дословно, тем более что звучали они полвека назад. Поэтому считаю естественным и допустимым обращение к печатным и электронным источникам – для уточнения литературных текстов. Зато всё остальное в этих воспоминаниях – из памяти.


           Отшумела первая экзаменационная сессия. Многое изменилось в жизни первокурсников. Кто-то подтвердил свои школьные знания и добавил к ним новые. Ну, а кто-то понял, что планка требований, предъявляемых в Донецком Политехническом институте, слишком высока. Пока не поздно, некоторые студенты стали переводиться в другие вузы, где требования пониже. На Инженерно-Экономическом факультете так поступили Юрий Свистунов и Сергей Марченко. Мне тоже показалось, что учёба даётся с немалым трудом, но в течение первого семестра пришло понимание, что знания всё же находят своё место в молодой голове. Стало понятно, что в сложностях изучаемых наук ничего критичного нет, а нужно больше и чаще беспокоиться о собственном здоровье – чтобы оно не подкачало при высоком напряжении мозговых клеток.
           Как оказалось, в институте тоже имелась возможность развиваться физически. Для этой цели студентам преподавали целую науку под названием «Физическое воспитание». Нужно сказать, что фактура моего тела чрезмерной силой не отличалась. При росте сто семьдесят семь сантиметров вес тела не превышал шестидесяти двух килограммов.
           Тощий, но жилистый, с хорошей реакцией, в школе я получил второй взрослый разряд по настольному теннису. В моём родном городе Свердловске, что на Луганщине, мы с соседом Вовкой Новиковым целыми днями пропадали в спортивных залах местного спорткомплекса, что расположился в трёхэтажном здании на территории стадиона имени Дважды Героя Советского Союза Николая Ивановича Горюшкина, а также в городском Доме пионеров. В обоих учреждениях руководство установило для молодёжи теннисные столы, причём за неимением казённых ракеток и шариков разрешалось играть своими, а в Доме пионеров – и устанавливать свою сетку, так как собственных домо-пионерских там никто никогда не видел.
           В Донецке как раз после зимних каникул начались соревнования по настольному теннису на первенство института. В огромном современном спортивном комплексе, расположенном посреди студенческого городка, стал раздаваться любимый мной стук множества целлулоидных шариков. Система в состязаниях использовалась олимпийская – с выбыванием. Играл я неплохо, выбил двоих ребят, а на третьем споткнулся. Против меня соседний факультет выставил студента-вьетнамца. Он даже ракетку держал по-особому, мне такой хват прежде видеть не приходилось. Быстрый, юркий маленький спортсмен, казалось, летал от одного угла стола к другому. И всё же первую партию я у него выиграл. Вьетнамец не стерпел такого нахальства, и поднажал. Оказывается, он в предыдущей партии просто разминался. Кстати, этот студент в итоге и выиграл главный приз. После этого поражения я выступил ещё раз – в борьбе за третье место, которое в итоге и занял.
           Однако настольный теннис в обязательные дисциплины не входил. Для физического развития следовало выбрать нечто иное. Бегать я не любил, гимнастика не вдохновляла. Из предлагаемых спортивных секций осталось только тяжёлая атлетика. Туда я и записался. Студент из параллельной группы ГИЭ-8а Валера Гутник, симпатичный широкоплечий атлет, годился для этого спорта вполне, а на меня преподаватель смотрел с подозрением: не помер бы этот хлюпик, поднимая штангу. Кстати, не помер, а умудрился поднять вес, на десять килограммов превышающий собственный. До сих пор горжусь. Семьдесят два килограмма! К сожалению, после окончания института к штанге я больше не подходил.
           Не отложилось в памяти, какой вид спорта выбрал себе Коля Потапов, студент из той же параллельной группы, но, как говорится, в один прекрасный день (или вечер), он пришёл к нам в зал тяжёлой атлетики и с придыханием произнёс:
           – Пацаны! Неслыханная удача!
           – Что такое? – спокойно отреагировал Валера. – Почему шумишь?
           – Пацаны, к нам приезжает Высоцкий!
           – Да? – невозмутимо произнёс Валера. – А кто это?
           Коля даже сел от огорчения.
           – Как? Ты не знаешь, кто такой Владимир Семёнович Высоцкий? Актёр московского театра на Таганке, поэт, сам пишет песни и исполняет их.
           Нужно сказать, что Коля неплохо играл на семиструнной гитаре. Его репертуар более чем наполовину состоял из песен Высоцкого. В нашем общежитии все жильцы знали об этом, но Валера был так называемым «местным», и в общежитии не жил.
           – Семёнович? – задумался Валера. – Узнаю о нём у отца.
           Своим отчеством – Яковлевич – Валера гордился.
           – Три билета купил, – огорчился Коля, – вы бы знали, с каким трудом. А вы…
           – Я пойду, – вырвалось у меня.
           Коля одобрительно кивнул.
           На следующий день Валера сам пришёл в наше общежитие и выкупил билет.
           – Отец сказал, чтобы я и ему достал.
           Но у Коли имелось только два лишних билета. Девушки, для которых они приобретались, как оказалось, не принадлежали к поклонницам знаменитого московского барда. Так что нам с Валерой просто повезло.

 

2. ИДЁМ В ТЕАТР!               

           На пути из общежития к Донецкому музыкально-драматическому театру моему взору то и дело попадались огромные транспаранты, напоминавшие населению, что страна два с половиной месяца назад вступила в одна тысяча девятьсот семьдесят третий год. «Третий, решающий год пятилетки!» – напоминали слоганы.
           Театр в Донецке стоит на площади имени Владимира Ильича Ленина, лицом к огромному гранитному памятнику вождю.
           Несмотря на то, что расклеенных афиш никто не видел, народ в большом количестве направлялся к серым высоченным колоннам красавца-театра, и заполнял просторное фойе. А снаружи, на подступах к большим дверям, куда входили счастливые обладатели купленных билетов, то и дело раздавались негромкие вопросы:
           – Скажите, у Вас нет ли?.. Нет? Жаль. А у Вас?
           Сам видел, как одного несчастного мужчину в хорошем новом пальто толпа едва не повалила на холодный мартовский асфальт: у него оказался один лишний билет.
           «Да, – подумалось, – вот, что значит столичная знаменитость!»   
           В раздевалке, сдавая верхнюю одежду, Валера, изображая заядлого театрала (уже третий раз, по его словам, посещал городской театр), предложил взять напрокат маленькие театральные бинокли. Уж не помню, что мы оставили в залог, но удалось взять их только два. До сих пор глаза закрою и вижу эти бинокли жёлтого цвета – аккуратные, с хорошей оптикой, они сами по себе казались произведениями искусства.
           Афиши мы увидели только в фойе, по обеим сторонам гардероба, в количестве двух штук. Около них толпились люди, читали, негромко переговаривались и отходили. Мы узнали, что представление намечалось в двух отделениях, и называлось не концертом Высоцкого, а выступлением артистов Московского театра на Таганке. Имена актёров ни мне, ни Валере с Колей ни о чём не говорили. Народ шушукался:
           – Кто этот Васильев? Вы слышали что-нибудь о нём?
           – А Хмельницкий? Почему-то Борис, а не Богдан.
           – Какой Богдан? Вы что, он помер давно.
           – Что Вы говорите? Когда?
           – Ещё в семнадцатом веке.
           В общем и целом, рабочий Донецк о театральной Москве имел представление самое смутное. Большинство зрителей выражало недовольство тем фактом, что в первом отделении не увидят обещанного Высоцкого. Ни Анатолий Васильев, ни Борис Хмельницкий сами по себе не заставили бы людей собраться в огромном зале театра.
           Наши места, указанные в билетах, оказались не в партере, а на балконе. С высоты сцена казалась очень далёкой, почти игрушечной.
           – Ну, что я говорил! – прошептал Валера мне на ухо. – Без биноклей мы бы ни за что не увидели ни Высоцкого, ни его команду. А я так вообще почти ничего сейчас не вижу.
           Гутник страдал сильной близорукостью и постоянно носил очки. Вот и сейчас он снял их и особым образом стал настраивать зрение: указательными пальцами обеих рук надавливал на слёзные мешки, словно пытаясь их сдвинуть поближе к носу.
           – Помогает? – спросил Коля, заинтересовавшейся этой процедурой.
           – Немного, – ответил нехотя Валера. – Врач сказал, что при ношении очков нужно массировать эти места несколько раз в день.
           Валера настроил бинокль под себя и стал обозревать зал, высматривая знакомые лица. Наверно, таковых не оказалось, поэтому передал оптический прибор мне. Сразу я тоже ничего не увидел, поэтому принялся крутить колёсико, меняя фокусное расстояние. Получалось, что после Гутника нужно оптику настраивать заново. Я просительно посмотрел на Колю. Он понял, но свой бинокль отдавать отказался:
           – Вам на двоих и одного хватит.


3. ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

           Тем временем на сцену вышел конферансье. Сначала его никто не слушал. Зрители продолжали рассаживаться. Стоял стук опускаемых сидений, шуршали женские платья. Но вот всё стихло. Я услышал только окончание речи, предварявшей появление артистов. Ничего содержательного в ней не имелось. Все и так поняли, что в первом отделении выступят актёры московского драматического театра на Таганке Анатолий Васильев и Борис Хмельницкий.
           Занавес поднялся.
           Помню, как удивился, когда увидел пустую сцену, без декораций. Пара стульев, стол, какой-то обшарпанный комод, стремянка с перемычкой, поставленная в виде буквы А. И это всё. Конферансье уже ушёл, но артисты ещё не появились. Народ зашевелился, послышался негромкий кашель, потом в партере хлопнуло поднятое сиденье кресла – это кто-то из публики поднялся, чтобы взглядом отыскать артистов. Шум в зале нарастал.
           И вот, когда, казалось, терпение театралов и любителей бардовской песни подходило к точке кипения, на сцену с разных сторон вышли два актёра. Слово «вышли» не совсем точное. Слева Васильев, справа Хмельницкий почти выбежали. На светловолосом Васильеве – обладателе маленькой, аккуратно подстриженной русой бородки, – белая рубашка, пышная, с длинными, будто надутыми, рукавами, где на манжетах огоньками блестели запонки. На черноволосом и бородатом Борисе Хмельницком короткая кожаная куртка. Брюки на обоих обычные, тёмные, а на ногах чёрного цвета туфли.
           Поздоровавшись с публикой, артисты объявили:
           – Мы, вообще-то, не только актёры театра, – сообщил Васильев. – Мы с Борисом ещё и музыканты.
           – И композиторы, – добавил Хмельницкий. – Особенно Анатолий.
           Улыбаясь, оба церемонно раскланялись.
           В зале произошло движение. Зрители тоже повеселели, стали поудобнее усаживаться в креслах, расслабляясь и настраиваясь на лёгкое времяпровождение.
           Однако актёры это движение поняли иначе.
           – Вы не волнуйтесь, – хрипловатым голосом сказал Хмельницкий и переглянулся с напарником. – Высоцкий никуда от вас не денется. Как и обещано, он выйдет во втором отделении.
           – И споёт, и расскажет, – подтвердил Васильев. – А мы с Борисом пока поработаем. Вы не против?
            Всё вышесказанное артисты произнесли легко, с улыбкой. Зрители поняли и разразились аплодисментами. Когда стало тише, Васильев объявил:
           – Тогда начнём. В нашем театре, как вы знаете...
           – А если не знаете, то узнаете сейчас, – подхватил Хмельницкий.
           – Главным режиссёром работает Юрий Петрович Любимов, – продолжил Васильев. – Сам он тоже начинал как театральный актёр...
           – И в кино снимался, – добавил Хмельницкий. – Побывал премьер-министром в фильме «Каин XVIII», а однажды даже французом.
           – Но главное, – поднял вверх указательный палец Васильев, – он очень хороший театральный режиссёр. Например, десять лет назад он в нашем театре поставил пьесу намецкого писателя Бертольда Брехта...
           – Прогрессивного писателя, – без тени улыбки сообщил Хмельницкий.
           – В общем, пьеса называется «Добрай человек из Сезуана». Дело там происходит в этом городе, очень давно, в незапамятные времена...
           – В Китае, – добавил Хмельницкий. – Очень далеко отсюда.
           – Китайцы называют его Сычуань.
           – Это один и тот же город, – не удержался от комментария Хмельницкий, – только в  разной транскрипции.      
           – Сюжет пересказывать не будем, – объявил Васильев.
           – Нет, не будем, – подтвердил Хмельницкий. – Скажу только, что всё дело там в поиске...
           – В поиске добрых людей, – с грустью в голосе сказал Васильев.
           – Ведь большинство людей очень злые, – сообщил Хмельницкий.
           – В Китае, разумеется, – добавил Васильев вполголоса, – не у нас.
           – И не забывайте, что события в пьесе происходили давно, – не унимался Хмельницкий.
           – Очень давно, – согласился Васильев и направился к комоду. – Вот об этих злых людях мы и споём вам песню из спектакля «Добрый человек из Сезуана».
           Только теперь я увидел, что на полу, упираясь в боковую стенку комода, стояла гитара.
           – Шестиструнка, – объявил Коля Потапов, поднеся бинокль к глазам.
           Вообще говоря, мы с ним оптикой пользовались редко. Сцена освещалась хорошо, зрение замечало в подробностях всё, что там происходило. Один только Валера Гутник неотрывно смотрел на сцену сквозь стёкла бинокля.
           – Итак, «Бараний марш», – объявил Васильев.
           – Стихи Бертольда Брехта, – напомнил Хмельницкий. – Перевод очень хорошего поэта...      
           – Советского поэта, – подчеркнул Васильев.
           – Семёна Кирсанова, – закончил Хмельницкий.
           Васильев взял на гитаре несколько аккордов, что-то там подтянул.
           – Не их гитара, – сообщил Потапов, – иначе он не настраивал бы её сейчас.
           Валера молча смотрел на сцену. За всё время он не сказал ни слова.
           Артисты переглянулись. Хмельницкий подошёл к столу и ладонями стал выбивать ритм наподобие барабанной дроби. Микрофон стоял рядом с его руками, поэтому звук оказался довольно громким, и всё нарастал. Прозвучали аккорды гитары. Неожиданно громко, с чувством, глядя то друг на друга, то в зал, актёры запели:

Шагают бараны в ряд,
бьют барабаны.
Кожу для них дают
сами бараны.

           По спине пополз холодок. При первых звуках песни зал затих. Слова упали в него со сцены, и произошло странное: зрители стали смотреть только вперёд. Ловили слова и не глядели на своих ближайших соседей, словно опасались их осуждающих взглядов. Я с балкона это прекрасно видел.
           А песня продолжалась:

Меня учили в школе
закону: «Моё – не твоё!»
Когда я всему научился,
я понял, что это не всё.

           Мне никогда в жизни не приходилось слышать таких слов. Не совпадало это со школьной программой. Мозг понимал, что происходит нечто необычное, неразрешённое,  и ожидал подвоха. А душа рвалась навстречу.

У одних был сытный завтрак,
другие кусали кулак.
Вот так я впервые усвоил
понятие «классовый враг».

           Классовый враг? Немец Брехт писал так, будто читал учебник истории СССР? Разве он жил в нашей стране? Но что же дальше? А дальше снова рвануло:            

Шагают бараны в ряд,
бьют барабаны.
Кожу для них дают
сами бараны.

           Краем глаза я увидел некоторое шевеление в ложе правого бельэтажа. Кто-то встал и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Наверно, кроме меня, это движение никто в зале не заметил. Но Борис Хмельницкий немного скосил глаза в том направлении, однако, словно ничего не произошло, продолжил в дуэте с Васильевым:

Потом порешило начальство:
республику создадут,
где каждый будет свободен и сыт,
тучен он или худ.

           Я вдруг увидел, как Хмельницкий чуть подтолкнул напарника, но тот явно не понял смысла в этом действии. Или мне только показалось, будто толчок действительно имел место? Во всяком случае, артисты продолжали:

Тогда голодный и битый
очень возликовал.
Но толстопузый и сытый
тоже не унывал.

           Уже не обращая ни на что внимания, актёры завершили свой номер мощной кодой:         

Шагают бараны в ряд,
бьют барабаны.
Кожу для них дают
сами бараны.
Сами бараны...
Сами бараны!
   
           Публика выдохнула разом: «Ах!». Люди переглядывались: не знали, аплодировать или нет. Зрители на концерт пришли в своих лучших одеяниях. У многих женщин шея и вырез платья излучали едва ли не бриллиантовый блеск. Кто знает? – но их драгоценности выглядели вполне настоящими.
           «Зачем нашим советским богачам Высоцкий?» – подумалось мне. Наверно, этот вопрос задавали себе и многие из присутствующих женщин. Во всяком случае, они не аплодировали. Молчали их спутники. Безмолвствовали и ложи. В целом партер всё же отважился на редкие хлопки. Зато уж балкон не подвёл: многие встали и хлопали стоя, громко, до боли в отбитых ладонях. Встал и Потапов. Глаза его блестели.
           Актёры поклонились, прижимая правые руки к сердцу. Окинули взглядом зал и кивнули с улыбкой балкону.
           – Видали? – обернулся Коля. – Это они меня заметили!
           Лицо его сияло.   
           Тем временем на сцене Анатолий Васильев вынул из бокового кармана рубашки бумажку красного цвета и развернул. Раздался характерный шелест. Вроде деньги. Купюра похожа на десятку.
           – Узнали? – он взял бумагу пальцами двух рук так, чтобы публика рассмотрела.
           Кто-то выкрикнул с места. Я не расслышал.
           – Да, мужчина прав, – согласился Васильев. – Перед вами действительно червонец, то бишь десять советских рублей. А что на нём изображено, или, иначе – кто изображён, знаете?
           Тот же мужчина снова встал. Оказывается, он сидел в партере, а рядом с ним располагалась дородная дама, сияющая бриллиантами на шее и в ушах.
           – Ленин? – несмело произнёс он и смущённо оглянулся назад, словно ждал подсказки.
           – Мужчина запамятовал. Наверно, давно не видел обычных денег, – улыбнулся Васильев.
           В зале раздались смешки.
           – Садитесь, мужчина, – разрешил артист. – Конечно, на купюрах от десяти рублей и выше помещено изображение Владимира Ильича Ленина, основателя советского государства и вождя мирового пролетариата.
           Мужчина сел на место. Его шея почему-то стала багровой. Может, он и в самом деле в обычной жизни редко сталкивался с деньгами? Горкомовский распределитель вполне мог их заменить. Я заметил, что дородная дама с бриллиантами что-то прошептала мужчине на ухо, отчего тот съёжился, а голова ушла в плечи.      
           Артист между тем продолжал:
           – Представьте себе ситуацию. Обычную, рядовую. Вы пришли в магазин. Нашли в кармане или кошельке купюру, берёте её, мнёте и, в конце концов, бросаете на прилавок. Лениным – на стол! Сдачу с Лениным – в карман! А сколько криминальных сделок совершается этими деньгами! Сериал «Следствие ведут Знатоки» видели? Там, на экране,  да и в жизни тоже, все нечистые операции проводятся наличными, почти всегда – крупными купюрами. А на них – Ленин! Ленин – понимаете?! Поневоле задумаешься. Вот так же задумался и наш поэт, Андрей Андреевич Вознесенский. И написал, на наш взгляд, замечательное стихотворение.
           Вперёд вышел Борис Хмельницкий. Положил гитару на стол и громко, с надрывом, хрипловатым голосом  стал читать:

Я не знаю, как это сделать,
но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!

           В зале установилась гробовая тишина. При словах: «Уберите Ленина…» по спине пробежали мурашки. Я поневоле обратил внимание на мужчину в партере, встававшего и говорившего с Анатолием Васильевым об изображении на червонце. Его голова словно выросла из плеч. Я видел этого зрителя со спины: шея из багровой стала мертвенно белой. Дородная дама взяла в руку веер, да так и застыла.
           Хмельницкий читал хорошо. Есть такое выражение: «Эмоциональный заряд». Так вот этот заряд оказался настолько высок, что, казалось, его энергия с силой молнии непрерывно перетекала в зал. Я сам испытывал некое подобие наэлектризованности.

Понимаю, что деньги – мера
человеческого труда.
Но, товарищи, сколько мерзкого
прилипает к ним иногда…

           Может, и прилипает. Мы с Колей и Валерой по молодости лет ещё не вполне уясняли всей огромной силы, упрятанной в хрустящих бумажках, но зрители всё прекрасно знали. По их напряжённым спинам и шеям чётко понималось: эти люди всё сказанное в стихах меряют по себе.

Я видал, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!

           В ложу правого бельэтажа вернулся человек, уходивший во время исполнения песни про баранов. Тихо сел на место и поднёс театральный бинокль к глазам. «Зачем ему бинокль? – подумал я. – Он же сидит рядом со сценой».

В гастрономовской бакалейной
он хрипел, от водки пунцов:
«Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов».

           Человек в ложе достал блокнот из левого кармана пиджака. Достал из блокнота ручку.   

Ленин – самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он – для сердца и для знамён.

           Мужчина помедлил немного, затем закрыл блокнот, вставил назад ручку и хлопнул в ладоши. Его хлопок оказался первым. Зрители обернулись. Мужчина благосклонно кивнул, и аплодисменты прозвучали, но как-то вполсилы и жидковато. Наш балкон тоже не очень старался хлопать. Тема стихотворения оказалась нам не близкой, может, даже надуманной. В общежитии кто-то с гордостью показал мне и ещё нескольким студентам купюру номиналом в пять американских долларов. На ней изображён вполне прогрессивный президент Авраам Линкольн, его даже хвалил учебник истории. Мол, освободил негров от рабства. Так что ничего особо зазорного в изображении на деньгах портрета Владимира Ильича мы не находили.
           Артисты со сцены не ушли. Раскланявшись в ответ на аплодисменты, Васильев из своих рук гитару не выпускал, а Хмельницкий вышел вперёд и сказал:
           – Что мы всё о серьёзном да о серьёзном? Пора переходить к юмору.
           – После такого серьёзного номера, – сказал Васильев, – естественным будет перейти к исполнению чего-нибудь более развлекательного.
           – И, конечно, отечественного, – добавил Хмельницкий. – Сейчас уже мало кто помнит о временах так называемого нэпа…
           – Новой экономической политики, – расшифровал Васильев. – Как вы все знаете из истории, эту новую экономическую политику ввёл Владимир Ильич Ленин, чтобы после голодных лет гражданской войны немного подкормить народ…
           – Не подкормить, – уточнил Хмельницкий наставническим тоном, – а восстановить разрушенное войной народное хозяйство.
           – Вот-вот, – согласился Васильев. – И я об этом говорю. Но что происходило раньше нэпа? А новая жизнь началась с чего? Конечно же, с революции. В нашем театре идёт пьеса «Десять дней, которые потрясли мир», по знаменитой книге Джона Рида. Как вы помните, в этом произведении рассказывается о Великой Октябрьской революции. Кроме большевиков там ещё действуют анархисты. В нашем спектакле картина, где появляются и поют свою песню эти колоритные люди, называется – «Тени прошлого». И поют её, как вы догадываетесь, именно эти тени. А песня, кстати, стала популярной именно в годы нэпа. Итак, начнём…
           Начал Хмельницкий. Хрипловатый голос хорошо подходил к тексту:
            
На Перовском на базаре шум и тарарам.
Продается всё, что надо: барахло и хлам.
Бабы, тряпки и корзины – толпами народ,
бабы, тряпки и корзины – заняли проход.
   
            Тут и Васильев вступил – высоким голосом, почти фальцетом:

Есть газеты, семечки калёныя,
сигареты, а кому лямон!
Есть вода, холодная вода!
Пейтя воду, воду, господа!

           Публика словно вздохнула: после песни с подтекстом и опасных стихов наконец услышала то, что ей нравится.

Брюква, дыни, простокваша, морс и квас на льду,
самовары, щи и каша – все в одном ряду.
И спиртного там немало: что ни шаг – буфет.
Ну, что сказать насчёт спиртного? – Недостатку нет!

           И всё в таком же духе. А когда дело дошло до бабки и собачки, зрители даже подпевать начали:

Вот сидит, согнувши спину, бабка крепко спит,
а собачка к ей в корзину сделала визит.
Опрокинула корзину – и торговка в крик:
«Ну, всё проклятая скотина съела в один миг!»
         
           Аэроплан вообще вызвал восторг и аплодисменты:

Вдруг раздался на базаре крик: «Аэроплан!»
В лавке ктой-то постарался – вывернул карман.
«Ой, рятуйтя, граждане хорошия:
Из кармана мне, гля, вытащили гроши!» –
«Ну, так табе и надо, не будь такой болван,
И нечего табе глазеть на ероплан».

           А дальше – кода. Во время её исполнения некоторые из зрителей на балконе встали и устроили овацию:

Есть газеты, семечки калёныя,
сигареты, а кому лямон!
Есть вода, холодная вода!
Пейтя ж воду, воду, господа!

           После окончания песни рукоплескал весь зал.



ВТОРОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           К сожалению, память о первом отделении концерта больше ничего не сохранила. Закончилось ли оно после окончания песни «На Перовском на базаре…», или нет, вспомнить уже не в силах. И спросить не у кого. Да и зачем – я же пишу собственные воспоминания, а не документированный отчёт.   



4. АНТРАКТ. НАЧАЛО


ТРЕТЬЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Здесь нужно сделать необходимое отступление. Дело в том, что теперь, по прошествии более чем полувека, должны, казалось бы, уйти в небытие подробности описываемых событий. Но память странная штука – в ней иногда сидит в подробностях такое, что диву даёшься, но что просто так из неё не выбросить. Стоит подумать о каком-либо происшествии или человеке, и она преподносит нечто неожиданное, подчас, казалось бы, совсем не связанное с предметом воспоминания, но его воздействие на ход последующих событий несомненно. Так случилось и в этот раз.               


           По окончании первого отделения мы с ребятами решили перекусить. Лишь только закрылся занавес, все трое устремились в буфет. Валера, на правах завсегдатая, знал, где он находится и повёл кратчайшим путём. К нашему удивлению, злачное место не пустовало. Правда, один столик всё же оказался свободным. Коньяк брать не стали – студенческий бюджет не позволял. Ограничились бутербродами и взяли по два стакана томатного сока. Требовалось уложиться в пятнадцать минут: именно столько времени длился антракт.
           – Ну, какие впечатления? – спросил Коля.   
           Валера пожал плечами.
           – Театр у них какой-то ненастоящий.
           – Как!? – воскликнул Коля, да так громко, что люди за соседними столиками обратили внимание и обернулись в нашу сторону.
           – Да так. Частушки поют. Бараны, аэропланы…
           – А мне понравилось, – признался я. – Только насчёт денег не понял. В Америке на долларах печатают портреты их президентов. А нам что, нельзя?
           – А ты видел? – покосился в мою сторону Валера.
           – И я видел, – подтвердил Коля. – В общаге один кент показывал. Он фарцовщик, «пласты» перепродаёт.
           – «Пласты»? – поднял брови Валера.
           – Так называют заграничные диски с записями импортных рок-групп, – объяснил Потапов.
           За столом повисло молчание. Ели бутерброды и запивали соком. В наступившей тишине я начал прислушиваться к разговору за соседним столом. Там вели спор двое представительных возрастных мужчин в дорогих костюмах и при галстуках. Чувствовалось, что спорщики уже прилично приняли на грудь. Иногда их голоса становились громче, тогда один из приятелей прижимал указательный палец к губам, убеждая второго говорить потише. Разговор тут же переходил на шёпот, но этот столик находился рядом, и я слышал всё до последнего слова. Чувствовалось, что мужчины –
давние хорошие знакомые, так как обращались друг к другу на «ты». Заинтересовал предмер спора: современная литература.
           – Ты всерьёз считаешь, что он поэт? – говорил один из них.
           Назову его «первый».
           – Скорее всего да, – отвечал второй. – Правда, я не видел ни одной его книжки, но мой младший где-то взял тетрадку с записями слов песен. Я прочёл.
           – Ну, и как они тебе?
           – Совсем даже неплохи.
           – Что, лучше, чем у Рождественского? – спросил первый.
           В его голосе явно сквозил сарказм.
           – Они другие, – ответил второй. – Ты читал Солженицына?
           – Тише ты, – шикнул первый. – Конечно. Ты же знаешь. Книгу принёс…
           – Знаю, – перебил его второй. – Давай без имён.
           – Понял, – прошептал первый.
           – Так вот он пишет правду, – негромко говорил второй. – А в песнях этого актёра тоже, понимаешь ли, правда. Ни там, ни там нет цензуры. Вообще нет.
           – О цензуре ни слова, – попросил первый. – Ты же знаешь: официально у нас её нет.
           – Знаю, не ребёнок – отмахнулся второй. – Лучше скажи: в современной литературе есть ещё кто-то, кто пишет вот так, без оглядки на то, чего, как ты говоришь, нет?   
           – Ну, не знаю, – задумался первый. – Ты читал «Святой колодец»? А «Траву забвенья»?
           – Конечно, – подтвердил второй. – Но там, по сути, эзопов язык. Чтобы обойти капканы того, чего опять же нет.
           – А Виктор Некрасов? – не сдавался первый. – А Василий Аксёнов?
           – Да, тут ты прав, – согласился второй. – Но я боюсь, что им скоро укажут на дверь.
           – Думаешь? – задумчиво произнёс первый.
           – Хотелось бы, чтобы я ошибался, – тяжело вздохнул второй. – Кстати, который час? Почему-то нет звонка на Высоцкого.   
           Я непроизвольно взглянул на часы. Действительно, второе отделение всё ещё не начиналось.
           – Нужно идти, – решил Потапов. – Может, случилось что?
           Соседний столик тоже двинулся к выходу из буфета. Мне удалось хорошо рассмотреть обоих мужчин. Заинтересовал и спор. Ни фамилий, ни названий литературных произведений, фигурировавших в разговоре, я до той поры не знал.


5. АНТРАКТ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.


ЧЕТВЁРТОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Считаю, что нужно прервать рассказ и описать то, что произошло через два с половиной года. Начинались занятия на четвёртом курсе. Так получилось, что ребята нашего потока представляли собой довольно сплочённое сообщество. Практически все юноши казались незаурядными личностями, своими способностями дополняющими друг друга. Я пишу эти слова с высоты прожитых лет и могу с уверенностью утверждать, что в бурных волнах жизни почти никто не потерялся. Министрами и выдающимися негоциантами стали не все, но средний уровень достигнутой карьеры оказался очень высоким. Состав курса следующего набора являл собой довольно серую массу. С ними не хотелось иметь ничего общего. Но на курсе, следующем за ними, выделялось несколько человек. Мы тут же подружились. Особенно близкими по духу лично мне оказались четверо: сын профессора химии Шура, юноша из хорошей еврейской семьи Олег, неплохо музицировавший на гитаре Паша из Иловайска, и ещё один Олег, родом из посёлка Ханжонково. Паша и оба Олега жили в общежитии, а Шура приходил к нам в гости.


           Однажды, глубокой осенью, Шура неожиданно пригласил меня к себе домой, как он говорил, «на стакан вина». Честно говоря, я от неожиданности немного смутился.
           – А как же родители? – промямлил я.               
           – А ты что, не знаешь? – удивился Шура. – Предки уехали за границу. У папы курс лекций в Праге и ему разрешили взять с собой жену, мою маму, чтобы и она увидела Чехословакию, а заодно и подлечилась на знаменитом курорте – то ли в Марианске-Лазне, то ли в Карловых Варах, точно не знаю. Перед их отъездом я попросил папу разрешить пожить у нас Олегу, чтобы я не сильно боялся одиночества. Кстати, он сейчас готовит на стол, а я пришёл только за тобой.
           Квартира профессора химии располагалась в пятиэтажке на Университетской улице, неподалёку от областного отделения Союза писателей СССР. Шура обладал плотным телосложением и почти двухметровым ростом, поэтому мне показалось, что он наклонился, входя в квартиру, чтобы невзначай не удариться головой о притолоку.
           В коридоре нас встречал Олег.
           – А уже всё готово, – объявил он торжественно. – Давайте, помогу вам раздеться.
           – А достанешь? – усмехнулся Шура.
           Олег со своим маленьким ростом явно не смог бы помочь Шуре, но в отношении меня всё получилось.
           – Прошу! – торжественно проговорил Олег, указывая рукой на вход в следующую комнату.
           Мы прошли. Несмотря на значительные размеры, помещение казалось не очень большим, так как значительное место занимала мебель – тёмная, массивная, из настоящего дерева. Я не удержался и провёл рукой по идеально гладкой поверхности небольшого стола на гнутых ножках.
           – Румынская, – ответил Щура на мой немой вопрос.      
           Я кивнул. Мои мама и отец лет десять назад тоже купили румынский платяной шкаф из настоящего дерева. И такого же цвета. Впрочем, в те годы практически вся мебель производилась из натуральной древесины.
           И ещё меня поразило обилие книг. Они стояли и лежали на полках в нескольких книжных шкафах.
           Наверно, Шура отметил блеск в моих глазах при виде всего этого богатства, и сказал:
           – Мой папа очень уважает хорошую литературу. Не пропускает ни одной подписки на собрания сочинений. Давай, я тебе покажу.
           И мы пошли. По пути из комнаты в комнату Шура открывал дверцы шкафов, тумбочек, чуть ли не комодов – и повсюду стояли аккуратные томики подписных изданий. И только в одной комнате – а их я насчитал четыре – в шкафу стояли и лежали книги и журналы совсем иного рода. Большинство из них оказались на разных языках и напечатаны за рубежом.
           – Это комната моего старшего брата, Юры – пояснил Шура. – Он сейчас живёт не здесь. Папа сохраняет её в неизменном виде с тех пор, как брат уехал учиться в Москву. Он у нас физик, закончил московский физтех.      
           – Ну, сколько можно ходить! – из-за спины раздался голос Олега. – Всё уже давно на столе. Вино киснет.
           – Действительно, – согласился Шура. – Негоже заставлять ждать хозяина стола.
           Он сказал это, обернулся и ахнул.
           – Олег, дружище, где ты достал эти чашки?
           На столе с гнутыми ножками, сервированном Олегом, в красивых чашках манило к себе густое крымское марочное вино.            
           – А что? – пожал плечами Олег. – В вашем серванте такие красивые хрустальные фужеры, они так жалобно звенят, что я не рискнул их выставить на стол. А вдруг разобьём такую красоту? Вот я и взял чашки. Их не так жалко.
           – Не так жалко, – повторил Шура грустно. – Чашки раз в десять дороже какого-то хрусталя. Это настоящий мейсен.
           Делать нечего, выпили вино из коллекционных чашек. Сколько себя помню, из мейсенского фарфора пить никогда больше не пришлось, да что там пить! – держать не посчастливилось ни разу.
           После первого тоста осмотрелся. Чуть поодаль, у окна, на высокой тумбе стоял огромный телевизор. Я подошёл ближе и вчитался в название: Telefunken.
           – Цветной, – опередил мой вопрос Шура. – Отец из Западной Германии привёз.
           – Он у тебя по всему миру ездит? – спросил Олег, намазывая на хлеб печень трески.
           – Да, – был меланхоличный ответ.
           – А что это за лошадь? – спросил я.
           На телевизоре стояла бронзовая статуя, изображавшая лошадь, вставшую на дыбы.
           – С ней поосторожнее, – предупредил Шура. – Она очень тяжёлая. Я её еле поднимаю. Если, не дай Бог, упадёт, в полу останется дырка. Весь паркет – вдребезги. Я сам побаиваюсь этого чудовища. Предлагал отцу поставить на пол, куда-нибудь в угол, а он ни в какую. Да вот и он сам. Видишь, фото на стенке?
           Только теперь я обратил внимание на большую фотографию под стеклом и в рамке. Она висела сразу над лошадью, очень высоко. Приходилось запрокидывать голову. На ней изображён солидный мужчина в чёрной мантии. На голове красовалась такого же цвета шапочка с четырёхугольным навершием, с которого свисала чёрная кисточка. Ниже, тоже под стеклом, висел диплом на английском языке. Прочесть его мешала голова лошади.
           – Мой отец почётный доктор Оксфорда, – пояснил Шура. – Мантию и шапочку-академку он хранит в шкафу.
           Впрочем, ни мантия, ни шапочка меня не привлекли. Я вглядывался в лицо почётного доктора. Кого-то оно напоминало, но кого? Я стал рыться в памяти. И вдруг перед мысленным взором предстал буфет нашего драмтеатра, где больше двух лет назад в затянувшемся антракте я с друзьями сидел и поглощал бутерброды, запивая их томатным соком.
           – Шура, а у тебя часом нет тетрадки со словами песен Высоцкого? – осторожно спросил я.
           – Что? – округлил глаза Шура. – Причём здесь Высоцкий?
           – Есть или нет?
           – Ну, есть, – сознался Шура. – Года четыре назад я увлекался им, но сейчас – нет. А что?
           Я продолжал молча вглядываться в лицо почётного доктора, который в памяти остался навсегда как один из спорщиков, оценивавших современную литературу. В предыдущей главе он выведен мной под прозвищем «второй».
            – Ты что, знаешь моего отца? – тихо спросил Шура. – Но откуда?               
            Я пожал плечами.
            Олег поочерёдно оглядывал нас, ничего не понимая.


6. АНТРАКТ. ОКОНЧАНИЕ

           Мы заняли свои места на балконе. В зале стоял нестройный шум. Занавес не поднимался.
           – Неужели что-то случилось? – обеспокоился Коля.
           Валера оглядывал зал через театральный бинокль.
           – Дай-ка мне, – протянул я руку.            
           – Возьми, – вздохнул Валера. – Зал-то бурлит. Народ купил билеты не на театральных актёров, а на Высоцкого. Которого нет, – добавил он меланхолически.
           Коля сердито зыркнул на Валеру, но промолчал.
           Я перенастроил бинокль под своё зрение. В зале действительно происходило движение. Кто-то переговаривался с соседями, кто-то приподнимался, оглядывая окружающих. Увидел я и любопытствующего зрителя с таким же биноклем. Он всматривался в основном в лица женщин, но вот обернулся, запрокинул голову и сквозь линзы бинокля стал оглядывать сидящих на балконе. Не более секунды мы смотрели друг на друга. Он первым отвёл бинокль в сторону и с досадой сел на своё место. Я ещё пару секунд наблюдал его покрасневший затылок, а потом кресло за креслом, ряд за рядом стал изучать всех зрителей – хотел найти двоих спорщиков, что сидели за соседним столиком в буфете. Но увы – передо мной в основном оказывались только затылки.
           Занимаясь таким образом изучением публики, не заметил, как на сцену вышел конферансье.
           – Уважаемые товарищи! – сказал он несколько возбуждённо и замолчал, переводя дух.
           – Уважаемые зрители! – сказал он более уверенно. – Актёр театра Владимир Высоцкий задерживается. Мне позвонили знающие люди и сообщили, что он уже пятнадцать минут как выехал, и скоро прибудет в Донецк. Актёр давал концерт, и зрители его долго не отпускали. По моим расчётам буквально через несколько минут Владимир Высоцкий ступит на эту сцену. Потерпите, пожалуйста, ещё самую малость. Договорились?
           Ответом ему служил нестройный гул. Но никто не выказал возмущения.
           Неожиданно конферансье повернул голову в направлении кулис, сделал туда пару шагов, всмотрелся и, просияв, провозгласил:
            – Ну, что я вам говорил!? Встречайте: актёр московского театра на Таганке, поэт и композитор Владимир Высоцкий!
            Под аплодисменты: поначалу нестройные, а через пару секунд ставшие просто оглушающими – на сцену быстрым шагом вышел Высоцкий. На ходу он деловито поправлял  висевшую на ремне через плечо гитару.
             Я впервые видел актёра и исполнителя собственных песен так близко. Мне он показался человеком небольшого роста, крепко сбитым. Лицо мужественное, светившееся уверенной мужской силой и упрямством. Он стоял прямо, ноги в коленях не сгибал. Обвёл взглядом зал и улыбнулся.

 

7. ВТОРОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ


ПЯТОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Считаю это отступление необходимым. После отложившегося в памяти и уже немного стёршегося от времени двухчасового концерта, а затем – бесчисленного количества прослушиваний песен, скрупулёзного вчитывания в напечатанные строки стихотворений, трудно пробраться к первоначальному впечатлению, к описанию воздействия на мои мозг и душу, что потрясло тогда, более пятидесяти лет назад. Трудно, но я попытаюсь.   


           – Вот он, Высоцкий! – прошептал Коля.
           Лицо его даже как-то расширилось от улыбки. Глаза блестели.
           Высоцкий начал петь сразу же, без вступления.

Здесь вам не равнина, здесь климат иной –
идут лавины одна за одной
и здесь за камнепадом ревёт камнепад, –
и можно свернуть, обрыв обогнуть, –
но мы выбираем трудный путь,
опасный, как военная тропа.

           Словно спазм охватил моё сердце. Перед глазами возник пылающий жарой август семьдесят первого года, когда я поступал, но так и не поступил в студенты Одесского университета. Все окна и двери комнат в пятиэтажном общежитии распахнуты настежь, создавая желанный сквозняк. Я и трое юношей, абитуриенты, зубрили науку перед следующим вступительным экзаменом. А на подоконник одного из окон общежития, стоящего напротив, кто-то выставил катушечный магнитофон и включил на полную громкость. Из него неслись слова песни, достававшие до самой глубины души. Хриплый голос певца завораживал. Я эту песню прежде не слышал. Все мои соседи по комнате оторвали взгляды от учёных страниц и с вниманием вслушивались в слова, падавшие словно камни в горах:

Кто здесь не бывал, кто не рисковал –
тот сам себя не испытал,
пусть даже внизу он звёзды хватал с небес:
внизу не встретишь, как ни тянись
за всю свою счастливую жизнь
десятой доли таких красот и чудес.

           – Завтра же экзамен… – простонал Гена Тиховский. – Как можно включать музыку так громко?
           – Помолчи лучше, – прервал его Валера Артюхин, демобилизованный моряк. – Когда ещё доведётся услышать стихи такой же силы?
           – Стихи? – поднял брови Гриша Вайнштейн. – Это же песня. Да, хорошая. Но всего лишь песня.
           – Молоды вы ещё, чтобы так рассуждать, – сказал Валера весомо. – Вы что, не слышите своими ушами, своим мозгом, что это крик души? Такое можно написать только после большого потрясения, может, после смерти друга.
           И я вспомнил, где прежде слышал этот завораживающий хриплый голос. Произошло это за два года до Одессы. Стояла тёплая осень. Я тогда только что пошёл в девятый класс школы №12. Сосед, Вовка Новиков, уже  десятиклассник, записал в нашей городской звукозаписи, примостившейся в подвале кирпичной трёхэтажки рядом с восьмилетней школой №11, на пластинке, аккуратно вырезанной из куска использованной рентгеновской плёнки новую песню. У меня дома, на нашей радиоле «Урал-57» мы эту песню прослушали. Качество записи оказалось так себе. Но сквозь шум и треск ясно пробивались слова хриплоголосого исполнителя, певшего под гитару:

Если друг оказался вдруг
и не друг, и не враг, а так...
Если сразу не разберёшь,
плох он или хорош, –
парня в горы тяни – рискни! –
Не бросай одного его:
пусть он в связке в одной с тобой –
там поймёшь, кто такой.

           На пластинке кто-то размашистым почерком написал только что входившей в обиход шариковой ручкой: «Владимир Высоцкий. Песня о друге из кинофильма "Вертикаль"».
           Вернувшись из воспоминаний снова в зал драмтеатра, я продолжал вслушиваться в знакомые слова:

Нет алых роз и траурных лент,
и не похож на монумент
тот камень, что покой тебе подарил –
как Вечным огнём, сверкает днём
вершина изумрудным льдом –
которую ты так и не покорил.

           Коля привстал. Его лицо выражало напряжённое внимание. Валера сидел, откинувшись на спинку кресла и, закрыв глаза, внимательно слушал.

И пусть говорят, да, пусть говорят,
но – нет, никто не гибнет зря!
Так лучше – чем от водки и простуд.
Другие придут, сменив уют
на риск и непомерный труд, –
пройдут тобой не пройденный маршрут.

           До тех пор я не видел фильм «Вертикаль». Но чувствовалось, что там, во время съёмок, что-то произошло, если у автора песни родились такие пронзительные слова.

Отвесные стены... А ну – не зевай!
Ты здесь на везение не уповай –
в горах не надёжны ни камень, ни лёд, ни скала, –
надеемся только на крепость рук,
на руки друга и вбитый крюк –
и молимся, чтобы страховка не подвела.

           И, наконец, вот она, кода – главные слова, весомый смысл бытия удивительных людей, поистине титанов, покоряющих снежные вершины, живущих для того, чтобы и мы, не альпинисты, наполнялись гордостью за то, что принадлежим к прекрасному и гордому виду живых существ:

Мы рубим ступени... Ни шагу назад!
И от напряженья колени дрожат,
и сердце готово к вершине бежать из груди.
Весь мир на ладони – ты счастлив и нем
и только немного завидуешь тем,
другим – у которых вершина ещё впереди.

           Со словом «ах!» Коля опустился в кресло. Его руки дрожали. Да и у меня, честно говоря, на глазах появилась и застыла предательская влага.
           Песня закончилась резко. Около секунды Высоцкий оглядывал зал. Во время исполнения произведения автор всё своё внимание сосредоточил на эмоциях публики,  теперь его взгляд скользил по рядам, особо останавливаясь на строгих галстуках мужчин и вечерних нарядах дам. Он, стоящий перед ними в тёмном свитере крупной вязки, улыбнулся задиристо и просто сказал:   
           ; Добрый день, дорогие товарищи.
           Я в бинокль разглядел его лицо. Усталое, но какое-то спокойное, по-столичному интеллигентное. На лице играла задиристая улыбка. Эту эмоцию невозможно было не увидеть. От номенклатуры, заполнившей партер и ложи, Высоцкий в свой адрес явно ожидал реакции неприятия.
           И меня поразило, что зал, ещё несколько минут назад пребывавший в каком-то снобистском угаре, на глазах становился добрее и отзывчивее. Директора, партийные работники, профсоюзные деятели – все как-то сразу вспомнили, что они бывшие студенты, озорная молодёжь прошлых лет. С них понемногу слетали крепко приставшие к душе корки властности и карьерного благополучия. Вдруг стало ясно как день, что стоящий перед ними человек самим своим существованием являлся живым отрицанием смысла их жизней, заключавшегося в стремлении движения вверх, к высям чиновного благополучия и статуса.
 
           Высоцкий сказал неспешно:
           – Я прошу простить меня за опоздание.
           И начал говорить о том, какова причина его задержки. Честно говоря, я не особенно прислушивался к его рассказу. Да и какая разница, в чём заключалась эта причина. Он здесь, перед нами, и это главное. Помню, поэт заверил зал, что всё намеченное он исполнит, пусть не сомневается в этом никто.
           – Я работаю в московском театре на Таганке – продолжал Высоцкий. – Моих товарищей, актёров Хмельницкого и Васильева, вы только что видели. Надеюсь, их выступление вам понравилось.
           В зале поднялся гул одобрения.
           – Ну, как вам Высоцкий? – обратился Коля к нам с Валерой. – Я же говорил: он простой, простой...
           – Говорил? – поднял брови Валера.
           – А разве нет?
           На нас зашикали.
           – Нашему театру только девять лет, – говорил Владимир Семёнович. – Он молодой и задорный. Но уже довольно известный. Спектаклей ставится много. Я тоже сыграл немало ролей. В «Пугачёве» играю Хлопушу. Небольшая роль и в пьесе «Добрый человек из Сезуана». Наш главный режиссёр и прекрасный человек, Юрий Петрович Любимов, доверил мне заглавную роль в постановке «Жизни Галилея» по Брехту. Надо вам сказать, что наш театр условный, мы работаем без гримов и почти без декораций.

           Очевидно, Высоцкий заметил, что публика стала уставать от малоизвестной для неё информации, поэтому положил правую руку на деку гитары, провёл пальцами по струнам и сказал:
           – О театре вообще рассказывать очень трудно. Спектакли нужно видеть, сидя в зале. Поэтому я просто приглашаю вас – если кто-нибудь из вас будет в Москве. Но, конечно, не все сразу. Но, по два, по три человека – мы приезжим стараемся всегда помочь посмотреть наши спектакли. Кстати, последняя по времени моя работа в театре – роль Гамлета в пьесе Шекспира «Гамлет». Мне повезло: удалось сыграть Гамлета в том возрасте, в котором он действует в пьесе. У нас часто получается так: человеку надо на пенсию выходить, он уже на ладан дышит, а ему говорят: «Вот теперь он может Гамлета сыграть, так как начал наконец разбираться в жизни».
           В зале раздались смешки. Так как шум не утихал, актёр сменил тему.
   


ШЕСТОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           К сожалению, по понятным причинам я своевременно не записал дословно или хотя бы тезисно выступление Владимира Семёновича. Уверен, что монолог актёра вполне можно считать именно выступлением перед новой для барда аудиторией. Он смотрел в зал и, соответственно составу зрителей, выбирал эпизоды из своей биографии, интересные людям и одновременно характеризующие его как  артиста и человека. Теперь ничего не поделаешь: приходится полагаться только на свою память. Да, она сохранила многое, но, к сожалению, далеко не всё. И, однако же, следующие ниже строки из рассказа поэта я решил представить в виде прямой речи. Да, она не совсем точна, но пусть читатели меня простят. Итак:   


           – Теперь давайте поговорим о кино. Начал я сниматься лет пятнадцать назад. Молодой был, хватал всё, что предлагали: лишь бы какая-нибудь роль, лишь бы появиться на экране, чтобы говорить потом друзьям: «Вон, видите, это я!» И ничего, что эпизод совсем крошечный, мимолётный. Первый фильм назывался «Сверстницы». Конечно, согласно возрасту и фактуре поначалу меня брали на роли весёлых молодых людей. Что и говорить: я и был молодой, чуть больше двадцати от роду.
           Высоцкий помолчал, что-то обдумывая (или – вспоминая), и продолжил:
           – Затем был фильм «Карьера Димы Горина». Там я играл роль монтажника Сафронова. Картина эта о людях, строящих в горах высоковольтную линию электропередач. Правда, съёмки шли не в Сибири, как по фильму, а в Карпатах. Ну, а опоры для этих линий, чтобы вы знали, каждая длиной метров по сорок. Погода стояла солнечная, ни облачка. Режиссёр приказал на эту опору залезть. Её к тому времени уже установили, укрепили, протянули провода. Специалисты, настоящие высотники, показали, как забраться. Оборудование дали. Там ещё такое устройство, карабин называется. Делать нечего: забрался кое-как, зацепился карабином. И посмотрел вниз. Да, чувство не очень приятное. Думаю, как же теперь оттуда слезть?.. Спасибо монтажникам – научили спускаться самым безопасным и быстрым способом – прямо по канату.

           Высоцкий заметил, что зал стал совсем не суровым. Люди во время его рассказа переживали, улыбались. Даже в глазах надменных дам, сидевших в ложах, появились искорки, делавшие их лица интереснее и моложе. К сожалению, лиц сидящих в партере, мы не видели, но даже их затылки стали иными, чуть человечнее что ли.   
           Высоцкий продолжал рассказывать о своих ролях в кино, упоминал о фильмах – и
знакомых мне, и незнакомых.
           Запомнил на всю жизнь рассказ о случае на съёмках фильма «Вертикаль».



СЕДЬМОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Описание произошедшего случая считаю необходимым предварить информацией о месте съёмок фильма. Молодой, тридцатилетний режиссёр Станислав Сергеевич Говорухин и его партнёр, тоже режиссёр, ещё более молодой, двадцатидевятилетний Борис Валентинович Дуров, привезли съёмочный коллектив к подножию одной из вершин Большого Кавказа, бокового хребта Бжедух. Высота 4160 метров. Называлась вершина прекрасно и романтично: «Пик Вольная Испания». Я видел фотоснимки этой горы. Впечатление устрашающее. До самой вершины – сотни метров отвесной скальной стены, и многие из них с обратным углом подъёма.


           – На Одесской киностудии, – рассказывал Владимир Семёнович, – запустился фильм «Вертикаль». Я играл там радиста. По странному совпадению его звали тоже Володей. Человек я сугубо городской и, как все горожане, искренне верил пословице: «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт». Однако на съёмках я узнал, что эта пословица никуда не годится, она просто дурацкая. Оказалось, что в горах полно умных людей, и молодых, и не очень, и они год за годом, всю свою сознательную жизнь едут и едут в горы. Более того, оказалось, что: человек, хотя бы раз побывавший там всерьёз, проникается навсегда каким-то особым духом гор. Да, что говорить, там чистый воздух и прекрасные виды. Но в горах ещё существует какой-то особый настрой. И люди в горах ведут себя совсем иначе, не так, как на равнине. Может, они и на равнине остаются неплохими и честными – там, в городе, это не очень заметно. Но в горах человек принадлежит только себе, природе и друзьям. Отобрано всё, чем жил до этого, и никто не поможет – ни врач, ни милиция; а только люди, с которыми ты вместе идёшь в связке. Вы все слышали песню, которую я спел в самом начале: «Здесь вам не равнина» – так вот у неё есть своя маленькая история.
          Высоцкий говорил взволнованно, словно заново переживал события того памятного дня. Рассказал, что на покорение этого пика вышли пятеро опытных альпинистов. Эта история хорошо освещена в печати.



ВОСЬМОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Возглавлял группу майор ЦСКА Георгий Георгиевич Живлюк, 1927 года рождения. Погиб 30 июля 1966 года в результате камнепада при восхождении на пик "Вольная Испания" в горах Кабардино-Балкарской АССР. Высоцкий вместе с другими участниками съёмок художественного фильма "Вертикаль" оказывал помощь в спасательных работах по эвакуации тела погибшего.


           – Помню, – говорил актёр с волнением в голосе, – что снег в то время начал таять, стали сходить камни. Камнепад – страшная штука. Майор погиб, а двое его спутников получили ранения. Остальные двое стояли больше суток на каменном карнизе. Бушевала непогода. Ни вертолётом к ним не подлететь, ни просто подойти. Мы как раз проводили очередные занятия по обучению премудростям альпинистского мастерства. Какой-то человек подбежал к нам и попросил прекратить занятия, так как нужно срочно помочь спускаться двум раненым альпинистам. В горах существует неписаный закон. Он гласит, что если в результате непредвиденных обстоятельств какая-то группа терпит бедствие, то все обязаны сняться с маршрутов, с занятий, и идти на спасение. И наша киногруппа тут же снялась с маршрута, так как оказалась ближе всех к подножию пика. Альпинисты – стальные люди – сразу поняли, что к ним на помощь пришли новички. Не сказали киношникам, что у одного из них оказалась трещина бедра, а другой получил травму позвоночника. Несмотря на сильную боль, они ещё пытались шутить, но потом силы раненых покинули, и альпинисты разрешили себя нести. Мы тогда все поняли, что в горах такова обычная норма поведения. Вот после этого случая и появилась песня «Здесь вам не равнина». Когда через год вернулся в горы, то на громадном камне, установленном на могиле погибших альпинистов, чётко различались высеченные слова: «Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд».

           – Я эту песню теперь буду петь по-другому, – сообщил Коля.
           Чувствовалось, что волнение прямо-таки распирало его.
           – Лучше Высоцкого? – скосил глаза Валера.
           Коля даже поперхнулся. Внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал и только тяжело вздохнул.



ДЕВЯТОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
           Высоцкий рассказал об эпизодах со съёмок других фильмов, уже вышедших в прокат. Но не упомянул, что полгода назад снялся, пожалуй, в самой своей сильной роли. Кинокартина «Плохой хороший человек» по повести Антона Павловича Чехова «Дуэль», вышла на экраны только в декабре 1973 года. По устоявшейся традиции, говорить о фильме, которого ещё не увидел зритель, среди участников съёмочного процесса считалось невозможным и недопустимым с моральной точки зрения. Но теперь, по прошествии более полувека, я понимаю, что человек, стоявший тогда на сцене, уже сделал то, что его обессмертило. Казалось бы, какой из Высоцкого чеховский персонаж? Анатолий Дмитриевич Папанов, тоже сыгравший в этом фильме одну из главных ролей – доктора Самойленко, – по словам Евгения Татарского, работавшего тогда у постановщика картины Иосифа Хейфица вторым режиссёром, называл его «гитаристом». Но лучшего фон Корена в экранизациях чеховского произведения по всему миру не появилось до сих пор.
           Последний раз в кино Высоцкий снялся у Михаила Швейцера, в «Маленьких трагедиях», в роли Дон Гуана. И это не меньшая его высота. Но работать в экранизации трагедии Александра Сергеевича Пушкина «Каменный гость» Владимиру Семёновичу посчастливилось гораздо позже, в 1979 году.   


           Тем временем концерт продолжался. Высоцкий стал рассказывать о съёмках в фильме Виктора Турова «Я родом из детства».
           – Меня поразила биография кинорежиссёра. Когда Виктору только исполнилось девять лет, на его глазах погиб отец-партизан. Он пришёл в свою деревню, к семье, так как не ожидал вражеской засады. И убили его не солдаты вермахта, а местные предатели, полицаи. Они вывели отца во двор и расстреляли на глазах сына. Туров рассказывал о том, как его и мать немцы угнали в Германию, как после войны он сам, без матери, с которой они потерялись в этой кутерьме, полгода через всю Европу добирался в Могилёв, на свою родину. В картине я работал с удовольствием. Туров сохранил детский, очищенный от всего наносного, удивительно свежий взгляд на события сорок пятого года, на конец войны. Казалось, что это просто снимал ребёнок. Я сыграл там роль капитана, танкиста, горевшего в танке. Интересно, что в картине «Я родом из детства» мне впервые  заказали песни – и текст, и музыку. Вот, послушайте.

На Братских могилах не ставят крестов,
и вдовы на них не рыдают,
к ним кто-то приносит букеты цветов,
и Вечный огонь зажигают.

           – Я знаю эту песню, – прошептал Коля мне на ухо. – Фильма не видел, а песню разучил ещё в школе, в нашем дворе.
           Я кивнул. Коля в общежитии садился на ступеньки лестничного пролёта между третьим и четвёртым этажами, и под звучание своей семиструнной гитары пел многое из репертуара Высоцкого. Наша уборщица, дородная суровая женщина, которую все звали просто Ивановной, полюбила эти песни. «Душевные такие», – вздыхала она, становилась рядом и слушала. Особенно нравилась ей именно эта.

Здесь раньше – вставала земля на дыбы,
а нынче – гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы –
все судьбы в единую слиты.

           Ивановне запал в душу один из куплетов. Она всегда просила его повторить:
           – Коля, спой ещё раз про «сердце солдата».
           И Коля пел:

 А в Вечном огне видишь вспыхнувший танк,
горящие русские хаты,
горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
горящее сердце солдата.

           Было и смешно, и грустно смотреть, как наша гроза студентов и фанатичка всеобщей чистоты стоит и трёт увлажнившиеся глаза кулаками,  красными от постоянной возни с водой и половыми тряпками.

У Братских могил нет заплаканных вдов –
сюда ходят люди покрепче.
На Братских могилах не ставят крестов…
Но разве от этого легче?!

           Публика аплодировала бешено. Я наблюдал, как солидные мужчины стали ослаблять узлы галстуков, а кое-кто, поддавшись неосознанному порыву, вовсе снимал их и с остервенением засовывал во внутренний карман дорогого пиджака. В зале начал витать воздух свободы. Некоторые женщины прикладывали к глазам носовые платки, другие, внезапно почувствовав себя снова юными девушками, неосторожно проводили руками по волосам и тем сбивали причёски – и не замечали этого.   
           Валера вдруг повернулся ко мне и прошептал растерянно:
           – Владик, это магия какая-то. Я повторял про себя слова. Они обычные. Но все вместе – магия.
           Его близорукие глаза смотрели на меня растерянно.
           Коля хлопал неистово. Затем сел и поглядел на нас.
           – Ну, не жалеете?   
           Ответить не успели.
           – Эту песню, – сказал Высоцкий, когда смолкли рукоплескания, – очень любил в конце своей жизни и часто пел замечательный наш актёр и певец Марк Бернес.

          Актёр помолчал и вдруг сказал:
          – Меня часто спрашивают, почему я так много пишу о войне. Мне пишут письма, и  в одном читаю: «Не тот ли Вы самый Владимир Высоцкий, с которым мы под Оршей выходили из окружения?» Смешно, конечно, я ведь намного моложе воевавших, и поэтому никак не мог выходить из окружения. А причина простая. Просто у меня военная семья. Но главное – меня интересуют люди не тогда, когда отдыхают, едят или спят, а когда находятся в крайней ситуации, на грани риска. А особенно те, что в каждую следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти. Или остаться живыми – или погибнуть. Во время войны это случалось на каждом шагу и почти каждый миг. Вот и сейчас я хочу вам спеть военную песню. Я её написал недавно. Посвящена пехоте. Называется она «Мы вращаем землю».

От границы мы Землю вертели назад –
было дело сначала.
Но обратно её закрутил наш комбат,
оттолкнувшись ногой от Урала.

           «Ногой от Урала…» Я представил себе знаменитую горную страну в виде длинного каменного бордюра, связанного с центром земли. Оттолкнёшься от него – и планета, скрипнув, подастся назад. И увидел этого комбата. Чем-то он походил на моего отца, мускулистого, невысокого, таким, как на фотографии 1944 года – в повседневной гимнастёрке с погонами цвета хаки.   

Наконец-то нам дали приказ наступать,
отбирать наши пяди и крохи.
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
и едва не зашло на востоке.

           Отец тоже отбирал «наши пяди и крохи». И медаль «За отвагу» он получил, когда вместе с другими, такими же солдатами в повседневных гимнастёрках с пропахшими дымом пожарищ посеревшими подворотничками. Они брали тогда город Тернополь, превращённый в руины. А медаль получил за ликвидацию эсесовского офицера, оказавшегося украинцем из дивизии «Галичина».

Мы не меряем Землю шагами,
понапрасну цветы теребя,
мы толкаем её сапогами –
от себя, от себя! От себя!

           Долго толкать землю сапогами отцу не пришлось. Там же, в Тернополе, его завалило землёй и камнями при близком разрыве немецкого снаряда. В госпитале он лежал долго. Всю жизнь правой, контуженной половиной спины, отец точнее любого прогноза чувствовал близкое изменение погоды. Он ложился на диван и скрипел зубами от боли.   

И от ветра с востока пригнулись стога,
жмётся к скалам отара.
Ось земную мы сдвинули без рычага,
изменив направленье удара.

           Пока отец лечился в госпитале, его соединение продолжило двигаться с востока на запад, освобождало Львов, Перемышль – и дальше, дальше.
           Я в детстве спрашивал отца:
           – Тебе было больно в госпитале?
           – Что ты, сынок? Контузия вещь противная, но всё-таки терпимая. А многие бойцы поступали обожжёнными, искалеченными. Пока я лежал, в моей палате около половины раненых не выжили. Умерли. А я вот выжил и снова отправился на фронт.   

Этот глупый свинец всех ли сразу найдёт?
Где настигнет – в упор или с тыла?
Кто-то там, впереди, навалился на дот –
и Земля на мгновенье застыла.

           «Глупый свинец» в январе сорок третьего нашёл моего деда, Алексея Николаевича, в донских заснеженных полях у станицы Митякинской. Его, тяжело раненного, отправили в тыл на лечение. По пути санитарный поезд разбомбила немецкая авиация. Среди выживших деда не обнаружили. Тела же настолько обгорели, что идентифицировать их не смогли. На многочисленные письма моей бабушки разные инстанции ответили, что её муж числится в списке пропавших без вести.   

Я ступни свои сзади оставил,
мимоходом по мёртвым скорбя,
шар земной я вращаю локтями —
от себя, от себя! От себя!

           Вздохнув от нахлынувших мыслей о трагических событиях давно прошедшей войны, я попросил у Валеры бинокль и навёл оптику на сцену. Лицо Высоцкого побагровело. Прикрыв глаза и яростно ударяя по струнам, он  пел с таким напряжением, словно рвал на части своё сердце. Он жил внутри песни. Слова падали в зал тяжко, увесисто, неотвратимо.

Руки, ноги – на месте ли, нет ли?
Как на свадьбе росу пригубя,
землю тянем зубами за стебли –
на себя! Под себя! От себя!

           Он закончил, едва не порвав струны гитары. Тяжело дыша, осмотрелся. Аплодисменты длились и не смолкали. Актёр улыбнулся благодарно, поднял руку, останавливая рукоплескания, и сказал:
           – Я хочу спеть песню с моей новой пластинки. Она звучит в фильме «Сыновья уходят в бой» режиссёра Виктора Турова, о котором я уже говорил. Называется она «Он не вернулся из боя».
           – Я её слышал, – громким шёпотом произнёс Коля. – По-моему, это лучшее, что есть у Высоцкого.
           Валера кивнул, неотрывно глядя на сцену в бинокль. Очевидно, его тоже захватил гипноз таланта актёра, певца и, конечно же, поэта Владимира Высоцкого, который тем временем снова тронул струны.      

Почему всё не так? Вроде – всё как всегда:
то же небо – опять голубое,
тот же лес, тот же воздух и та же вода…
Только – он не вернулся из боя.

           У меня сжалось сердце. Мама моей мамы, Александра Федотовна, ждала своего мужа, моего деда Григория Савельевича с войны, но так и не дождалась – умерла в немецкой оккупации.

Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
в наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас –
когда он не вернулся из боя.

           После того, как немцев прогнали, сослуживцы Григория Савельевича, приехали в село Ящиково, где они с женой жили до войны, чтобы сообщить о его трагической гибели. Александру Федотовну в живых не застали, зашли к её отцу, старому шахтёру Федоту Божко, и сообщили, что его зять погиб на их глазах в мае 1942 года на Керченском полуострове. К сожалению, могила Григория Савельевича не сохранилась. В результате этих трагических событий его дети: Люба, ставшая впоследствии моей мамой, и её брат Витя стали круглыми сиротами. Дед Федот Любу удочерил, а Витю не захотел – боялся, что двоих не сможет прокормить. Мальчик беспризорничал, а потом попал в детдом. Выжил, вырос, отслужил в армии, женился. В браке родились дети: Саша и Валя. А Виктор Григорьевич однажды вышел из дома и пропал. Навсегда.
   
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
он всегда говорил про другое.
Он мне спать не давал, он с восходом вставал, –
а вчера не вернулся из боя.

           Высоцкий пел, а у меня наворачивались слёзы на глазах. Вспомнился старый, запущенный парк в маленьком городке, на моей родине. Посреди него, окружённый старенькой оградой из штакетника, располагалось военное кладбище. На постаменте стояла скульптура, изображавшая воина с опущенной головой и автоматом ППШ в руках. А вокруг, повсюду, теснились холмики могил. Старые акации и берёзы создавали сплошной навес, так что даже в солнечный день здесь на лице осаждалась влага, и царил полумрак. Мы с соседом Вовкой иногда заходили туда, открывали скрипучую калитку и читали: «рядовой, сержант, лейтенант, майор…» Сколько же их здесь лежит? Мы с Вовкой были совсем пацанами, не выше штакетника. Заходили и непроизвольно держали друг друга за руки. Ступали неслышно, говорили шёпотом. Минут через десять не выдерживали и опрометью убегали, продолжая держаться за руки. Вслед хлопала калитка, а казалось, что это мёртвые воины сердились, что мы потревожили их вечный сон.            

То, что пусто теперь, – не про то разговор:
вдруг заметил я – нас было двое…
Для меня – будто ветром задуло костёр,
когда он не вернулся из боя.

           Рядом с этим кладбищем находилась широкая траншея глубиной метра полтора. По бокам её, слева и справа, вросли в землю части фундамента, сложенного из дикого плоского песчаника. Очевидно, когда-то над ним стояло какое-то здание, но сейчас всё заросло по пояс разнотравьем. Мирная, идиллическая картина. По этой траншее детвора любила бегать наперегонки: вниз по отлогому спуску, а затем – вверх. Осенью, когда я учился во втором классе, в первой четверти однажды не пришёл на занятия Саша Тягунов. Несколько позже, на родительском собрании учительница наша, Полина Дмитриевна, сообщила, что Саша лежит в больнице. Он и ещё два мальчика нашли в этой траншее склад боеприпасов. Война через наш город прошла двадцать лет назад, но гранаты сохранились хорошо. Ребята не знали, как с ними управляться, и Саше взрывом оторвало часть кисти руки. Один мальчик получил осколочное ранение. К счастью, никого не убило. Приехали сапёры, раскопали целый склад прекрасно сохранившихся снарядов, много ящиков с патронами, гранатами и много чего ещё. Траншею сравняли с землёй.            

Нынче вырвалась, словно из плена, весна, –
по ошибке окликнул его я:
«Друг, оставь покурить!» – а в ответ – тишина…
Он вчера не вернулся из боя.

           – Извините, ребята, – вдруг  прошептал Коля. – Ни у кого платка нет?
           У него подозрительно блестели глаза.
           – Возьми, – просто сказал Валера, протягивая платок. – Можешь не отдавать. У меня их два.
           – Спасибо, – поблагодарил Коля и отвернулся.
           Я утирал глаза тыльной стороной ладони.               

Наши мёртвые нас не оставят в беде,
наши павшие – как часовые…
Отражается небо в лесу, как в воде, –
и деревья стоят голубые.

           Я думал о Высоцком: «Вот как он поёт на надрыве души такие слова, что, будь я девушкой, впору зарыдать, а у него глаза сухие? А потом…   

Нам и места в землянке хватало вполне,
нам и время текло – для обоих.
Всё теперь – одному, – только кажется мне –
это я не вернулся из боя.

           А потом я услышал, как пресёкся голос поэта, увидел, как в свете направленных прожекторов блеснули его глаза.
           Зал разволновался так, что некоторые – в основном мужчины, – аплодировали стоя. Встали и мы трое. Коля хлопал, отбивая ладони, да и мы с Валерой не отставали.
           Аплодисменты не смолкали несколько минут. Владимир Семёнович стоял, держа руки на деке и грифе гитары, и смотрел в зал. Смотрел сурово. Он, видимо, ещё не отошёл от высокого градуса слов песни. И – не кланялся, как это делают обычно артисты. Стоял прямо. «Он не артист, – мелькнула мысль. – Он поэт. Поэты не кланяются».      

           Очевидно, чтобы снизить свой собственный градус напряжения, а заодно и расслабить публику, Высоцкий спел несколько песен на спортивную и антиалкогольную тематику: «Песенку про метателя молота», «Марафон» и «Милицейский протокол». Их я уже слышал, да и не являлся поклонником этой части творчества поэта, поэтому отвлёкся, думая о своём. Коле эти песни нравились, он подталкивал то меня, то Валеру, говоря:
           – Ну, как? Правда, здорово?
           Валера вежливо улыбался, а я просто кивал, чтобы не обидеть товарища.
           Встрепенулся лишь тогда, когда поэт объявил, что следующей композицией будет «Марш шахтёров».
           – Я бываю во многих угольных бассейнах Союза – говорил Высоцкий. – Думаю, что в Донецке эта песня очень даже к месту. Как думаете?
           Гул одобрения был ему ответом.
   
Не космос – метры грунта надо мной,
и в шахте не до праздничных процессий,
но мы владеем тоже внеземной –
и самою земною из профессий.

           Мы все трое учились на горных инженеров. Кроме того, отец мой после войны окончил горный техникум в городе Кадиевке, и многие годы работал на шахте механиком участка по добыче угля. «Марш шахтёров» я слышал впервые, да и Коля, наверно, тоже, так как он неожиданно повернулся ко мне и прошептал:
           – Классная вещь. Обязательно разучу.

Любой из нас – ну, чем не чародей?
Наверх из преисподней уголь мечем.
Мы топливо отнимем у чертей –
свои котлы топить им будет нечем!

Взорвано, уложено, сколото
чёрное надежное золото.

           Эти слова сами собой ложились на душу. Захотелось подпевать автору. В тексте таилась какая-то гремучая сила. Спина сама собой стала выпрямляться. Впору брать в руки отбойный молоток и идти прямиком в забой, чтобы, чёрным от подземной пыли, скалывать уголь и отбрасывать его вбок и вниз, где такой же чумазый помощник примется широкой лопатой грузить его в железную вагонетку.
 
Да, сами мы, как дьяволы, в пыли.
Зато наш поезд не уйдёт порожний.
Терзаем чрево матушки-Земли,
Но на земле теплее и надёжней.

           Отец долго вздыхал, когда узнал, что его старший сын, то бишь я, решил после школы идти в астрономы. Но не стал перечить, и сам повёз меня в Одессу, в местный университет. Когда же я схватил двойку на последнем экзамене и вернулся домой, отец не стал ругать, а просто сказал:
           – Что ж, ничего страшного. Поработаешь на шахте, а там посмотрим. Кстати, из шахты, из вертикального ствола, звёзды видны даже днём.
           – Правда? – не поверил я.
           – Конечно. Это же физика. Если этого не знаешь, значит, тебя правильно не приняли в университет учиться на астронома.               

Вот вагонетки, душу веселя,
проносятся, как в фильме о погонях.
И шуточку: «Даёшь стране угля!» –
мы чувствуем на собственных ладонях.

Взорвано, уложено, сколото
чёрное надежное золото.

           Мне в то время не исполнилось восемнадцати, поэтому приняли не на подземные работы, а на поверхность, в механический цех. Шахтный юрист, мать моего одноклассника Вити, Мария Яковлевна Мома, считала своим долгом каждое утро подходить ко мне и спрашивать:
           – Владик, ты несовершеннолетний, и тебе нельзя поднимать тяжести больше двадцати килограммов за один раз. Скажи, твой начальник тебя не нагружает свыше этого веса?
           И я лгал, что больше десяти кило в руки не беру.
           Через год я уже об астрономии не помышлял. Поступил в Донецкий политехнический институт на горного инженера с экономическим уклоном.            

Да, мы бываем в крупном барыше,
но роем глубже: голод – ненасытен.
Порой копаться в собственной душе
мы забываем, роясь в антраците.

           Не знаю, кто как, но мой отец никогда не зарабатывал много. Собственный автомобиль в нашей семье так и не появился. Квартира двухкомнатная в доме барачного типа. Впрочем, так в те годы жили многие.

Воронками изрытые поля
не позабудь и оглянись во гневе.
Но нас, благословенная Земля,
прости за то, что роемся во чреве.

Взорвано, уложено, сколото
чёрное надежное золото.

           Песня обладала такой силой, что мужская половина зала стала подпевать припев. Я видел, как серьёзные дяди крепко обхватывали ладонями подлокотники, выпрямлялись, переставали опираться на спинки кресел, и – кто громко, кто не очень – повторяли:
           – Взорвано, уложено…
           Высоцкий видел это и поощрительно кивал, отбивая такт ногой.

Вгрызаясь в глубь веков хоть на виток
(то взрыв, то лязг – такое безгитарье!), –
вот череп вскрыл отбойный молоток,
задев кору большого полушарья.

           Этот куплет для меня тогда остался недопонятым. И лишь два года спустя, на рабочей практике после третьего курса института, на шахте имени Петра Войкова объединения «Свердловантрацит», мне пришлось наблюдать воочию нечто подобное. Уголь выдавался на поверхность по наклонному стволу при помощи ленточных конвейеров КРУ-350. Поднимаясь пешком на поверхность, я и ещё один практикант, Серёжа, обнаружили, что почва выработки провалилась. Мы посветили в образовавшийся провал и обнаружили, что под наклонным стволом идёт старая горизонтальная горная выработка. Любопытство пересилило страх, и мы туда протиснулись. Выработка оказалась, по-видимому, ещё дореволюционной, малого сечения, и закреплена деревянной крепью. Мы посветили дальше и увидели вдали деревянный вагон, стоявший на рельсах.
           – Смотри! – воскликнул Сергей. – Что там блестит?
           Мы опрометью бросились назад, по одному протиснулись в узкий пролом и, ничего не говоря, поспешили по наклонному стволу на поверхность. Открыли массивные двери, закрывавшие вход в ствол, и только там, вдохнув свежего воздуха, решились сверить свои впечатления. Я был уверен, что блеснула поверхность шахтёрской каски, а Сергей утверждал, что это человеческий череп. Дома я всё рассказал отцу. Он ничего не ответил, но уже через три дня, когда после выходных мы с напарником снова выходили на поверхность по наклонному стволу, то увидели, что пролома больше нет, он заложен шахтной железобетонной затяжкой, а сверху наложен слой свежего, но уже крепкого бетона.   

Не бойся заблудиться в темноте
и захлебнуться пылью – не один ты!
Вперёд и вниз! Мы будем на щите –
мы сами рыли эти лабиринты!

Взорвано, уложено, сколото
чёрное надежное золото.

           «Шахтёрским маршем» Владимир Высоцкий завершил своё выступление. Зал его провожал стоя. Овация длилась несколько минут беспрерывно. Высоцкий сказал «Спасибо!» несколько раз, прижимая правую руку к сердцу, но по-прежнему не кланялся. Гитару снял, поставил на пол грифом вверх и просто стоял, улыбаясь. Во всём его облике, даже в радостной улыбке, я видел налёт усталости. Он поднял взгляд вверх, помахал рукой балкону, особенно бурно выражавшему радость от выступления барда, и Коля, с сияющим от счастья лицом, обернулся и воскликнул, перекрикивая овацию:
           – Это он мне помахал. Мне!

           Как вышли из театра и добрались до нашего общежития №5, теперь уже не вспомню. В памяти остались лишь слова Валеры, сказанные им на улице перед прощанием. Валера в общежитии не жил, так как являлся коренным дончанином.
           – Коля, Владик! Я очень рад. Да что там рад – я просто ошарашен. Спасибо за билет. Я всё расскажу отцу. Высоцкий – это что-то! Слов нет.
           – Он артист или поэт? – спросил я тогда.
           Что ответил Валера, не помню.



20 сентября 2024 г., Ольгинка, Краснодарский край – 24 января 2025 г., Макеевка, ДНР