В одиночестве вдвоём

В одиночестве вдвоём 

Степан Глебович Кувякин зав. книжным хранилищем, благообразный дородный великан лет малых за 30, мыкаясь в безделье и скуке, забрёл вечерком к Семёну Григорьевичу Шуплеру, замзаву медицинской лаборатории, маленькому, громоголосому тех же лет поджарому соседу по подъезду.
– Здравствуйте, Семён Григорьевич, маетесь трудовым отдыхом?
– Вечер добрый, Степан Глебович, настроение постное. Один в доме, даже поругаться не с кем. Ваша Клавдия звонила?
– Не-а, не звонила. Как пропала где, падла, так с концами.
– И моя корова ни вздоха ни выдоха. Сказал, как приедете – позвони. Обязательно, говорит. Как же не известить, когда непокой оставила в доме?!
Жёны соседей и подруги два дня тому вместе поехали отдыхать в Турцию.
– Голоден, Степан Глебович? А то я тут…
– Не, Семён Яковлевич, сыт, благодарствую, конечно.
– Григорьевич.
– Кто Григорьевич?
– Я Григорьевич.
– А, ну да. А я чего сказал?
– Вы сказали Яковлевич.
– Да? Ну так ведь это одно и то же, даже звучит одинаково. Моя оставила харчей – за  месяц не умять.
– Чем занимаетесь, если не тайна, Степан Глебович?
– Да чем – ничем. Потею только, извините, на толчке.
– Вот и я этим занят тоже. Утомился – тоже ведь, как ни скажи, а труд полезный, натуральный, ведь, самый.
– Правду величаете, Исакович…
– Григорьевич.
– Кто? – удивился завхран.
– Я.
– Ну дак а я что сказал?
– Вы сказали Исакович.
– Ну так это ж одно и то же. И звучит одинаково. Так о чём это я – а, вспомнил. Очень трудно ничего не делать, когда делать нечего, согласны?
– Это Вы правду чистую воистину глаголите. Вот как литература мысль возвышает.
– Вот я и думаю, дай, думаю, зайду к лучшему соседу – вдвоём, когда делать нечего, легче ничего не делать. Ну так каким творчеством занимать хороших друзей мы будем, медицина?
– Я уж всё, кажись, перебрал: шашки, карты, домино, морской бой, пендели – надоело, – объяснил замзав, почёсывая кулаком глаз. 
– И мне опостылело, Семён Григорьевич. Правильно я? О! а Вы мне того… Как на работе, Маркович?
– На моей?
– А как же ж. На своей я и без Вас знаю. 
– Нормально. Хотите пирожка с вишней, Степан Глебыч? Моя Грета напекла на отъезд, ещё тёпленькие.
– Сердечнейшим порядком признателен, соседушка, – сыт от пуза. Жажда вот мутит – котлеты жирные, я такие люблю. Попить чего отыщете?
– Понял. Я вообще-то не пью – трезвенник, но скуку замочить дело самое стоящее.
– Я ведь тоже, Семён как это там… тверёзой судьбы – в рот гадость не возьму, но с Вами… 
– Так я мигом: тут меня нет, как я уже тут. 
Вот он я. Вы у меня, Степан Глебыч, мензурки из-под мышки подхватите, а то, чертовки, так и норовят… А бутылочку на стол – серого гусика уважаете?
– Я, Семён Львович, извините, Борисович, гусиков в любом виде уважаю.
– Истину транслируете, почтенный, потому я гусику колечко колбаски с огурчиком подрезал. И хлебушек ржаной – занюхать, так сказать, закусить по-русски. Разливайте, Степан Глебыч, только не на стол. За что вздрогнем?
– За дам, но не вам.
– Ну и умеете Вы тосты вершить! Вот она книга человека на вершины вздымает.
– За дам до дна! – зав. складом стукнул кулаком по столешнице – стол подпрыгнул. Снизу ударили в потолок.
– Хорошо пришлась ко складу блондиночка, книжки не возразили?
– Приняли с удовольствием жидкую микстурку, аптека!
– Может ещё закусочки подрезать, Хлебыч?
– Глебыч.
– Где, зачем?
– Я Хлебыч.
– Ну так я так и того. Так как насчёт закусочки-то, закусончика?
– Не, наливайте, Семён Батькович. Ещё гусика по перепоночке на крылышке.
– По мензурочке. 
– По самой. Вы под что пускаете?
– Под анализы. Да не пугайтесь Вы, дорогой  мой, не пугайтесь. У меня с завода. Как говорится-пишется: из огня, из полымя выскочили голыми. 
– Тогда за двух верных мужей, – поднял мензурку Степан Глебович.
– Ух Вы и умеете тосты выковывать! Завидую – книга человека облагораживает, а спецхран – того выше! Ещё по две тыщи капель за литературу на грудь возьмём? 
– Хорошо бы, доктор, да… – Степан Глебович перевернул бутылку, – по суше гусик не плавает.
– Ишь какие мы спорые, ну так я мигом, Хлебыч. Одна нога здесь – другая тоже здесь. 
Вот, смотрите, блондиночки нет, а рыженькая вот она. Как говорится: Машу каслом не испортишь. Не брезгуете рыженькой, из самой Порты? 
– Из порта надо говорить, потому как портвейн.  Вы Израилевич немного того… Для Вашего брата это не просто
– Да и хрен с ним. Ваше, Стакан… извините, Степан Хлебович,  слово о словах – это слово. Так будете?
– Отчего же. Я в душе художник, мне все цвета полезны.
– Тогда, Айвазовский, ещё вот рыбки фаршированной да баночку маслят – к аппетиту побудили белокурая с красненькой.
– Ну так, за наших отпрысков, Склифосовский.
– Вот это тост так тост. Книжка… она из человека человеком делает. За Ваших и моих отбрысков, как Вы их сейчас.
– Прысков, Гриша, прысков надо.
– Кто такой? Не знаю, Хлебыч. Ты с кем-то меня запутал.
– Ты, сосед, уж пьян, поди. Ну ладно, давай, с другом не спорю. За тех и других – поехали. 
– Ха, хороши грибки мои грибочки, а Стёп? Сам резал ребят-опят этих.
– Ты ж сказал шампиньонов.
– Не, как я мог так сказать? Ты же сам видишь – груздики это. Я так и сказал. Ты уж меня не путай.
– Давай за наших дам ещё не пили, – вдохновился завхран. – Твоя как?
– Алкоголя отвращается – не пьёт: только вино да пиво, иногда и водочки.
– И моя. Три по сто и ни капли больше. Фигуру блюдёт.
– Не ругайся, директор. Мы же интеллигенты.
– Извини – вырвалось. 
– Я там у моей по коробу поскрёб, по сусеку помёл… а беседу продолжить нечем.
– Не проблема, Гриша. Как ты сказал: одна нога здесь, другая уже тоже. 
Степан Глебович рванул за дверь. Вскорости воротился.
– Вот и мы. Фу, запыхался. Пять минут и мы тут – держи. Из заначки – ноль семьдесят пять литров.
– Отлично! Дай я за стаканами сбегаю, рука устаёт по мензуркам. А вот моя везде найдёт. 
– А ты в аптечку, провизор.
– Куда? Клава у тебя слепая, чего ли? Э-э, забыл, как тебя звать-то?
– Стёпа. Ты наклейку читай, гинеколог.
– Toenail fungus. Понял.
– Дальше читай.
– Спиртовая настойка для ног. 
– Во он где цимус, Гриня, а ты – слепая!
– Ну ты и академик. Вот что значит пахать жатву литературы!
– Откупоривай, Гриш, а со мной тут рулька и помидоры тёщины. Я увернул в газетку.
– Ты, Стёпа, в отпуске в этом году не был?
– Не, был. 
– А чего не взять да с женой…
– Так я ж тебе говорю: не, был, елки с палками, прости меня Господи.
– Ну ладно, не горячись не был так не был. Вилки швырять не надо на пол. Не поднимай, я тебе другую принесу. А знаешь, чего китайцы ими не кушают. Я пробовал: держать вилку с ножом в одной руке неудобно. А я, Стёпа ещё… апчхи! 
В стену ударили.
– Будь здоров, Гриша Абрамович! Ну и голосина – Левитан!
– Да, художник душой, есть малость такое. А вот ведь, Стёпа, не вспомню, кто меня чихать научил. А ты?
– Меня бабушка. И на горшок ходить тоже. А раньше в роддоме, когда бессознательный был, ничему не учили. Ладно, Гринь, кончай торг, горло сохнет – разливай.
– Нечего, литература, опять на мель сели. В магазин что ли сгонять… 
– Загребут меня, терапевт. Милиция она бдит, а мне без прав никак нельзя.
– Стёпа, так что же это такое, я ж про машину мою забыл. Ой как же я так… Айда, прозаик, в гараж – поможешь. Бутылку возьми от гусика. Воронку бы, а да хрен с ней, и так нальём – побежали.
– Не спеши, Гриш, что-то меня к полу тянет, проктолог?
– Это называется половое влечение. Жена вернётся – вылечит.
– Твоя?
– Твоя! Идёшь за спиртом, развратник?
– За спиртом? Поползу. Руку дай.
Коллеги по сиротству подпёрли один другого и зашатались наружу. Вернулись с бутылкой полной с краями.
– Спирт это, сын мой, медицинский. Сам получал, Стёпа.
– И вы его того туда всё?
– Ну не, это для дезинспекции, короче, для обеззобра… ну протирки там всего, ты ж сам понимать должен – разного. Его уважительно третировать надо.
– А чего там?! Разливай – только не на стол.
– Слушай медицину, писатель. Вот как налили тебе сороковочки:  выдохни – опрокинь – воздухом задыши свежим. А наш 99-ый не. Сперва вдохни – выкушай, а уж потом грудью полною. Удушить может, эйн, цвай, драй, понял?
– Это кто, ты?
– Я.
– Понял, Каганович, поливай. 
– Ну грубо зачем так, мы ж… Наливай надо.
– Не понял. Ты чем недоволен?
– Отливают где?
– Где, Гриша?
– Ну не за столом же, сосед дорогой. За ещём пойдём?
– Не дойду, Гриша. Домой хочу: на горшок и в люлю. 
– Ну прощай-давай. Дверь найдёшь? Не, эта на балкон, а та вон там.
– Мне от тебя, Гришуня, знать нужно, где живёт такой Кувякин Степан Глебович, завхрана жемчужин мировой литературы? Не скрывай.
– Так это же ты, Стёп. Ты чего, совсем?
– Да я знаю, я ж его лично знаю. А вот где живёт, адрес дай? Забыл, понимаешь, за-был. Вылетело. И из головы тоже.
Степан Глебович протянул приятелю руку для прощания, она перевесила, и он упал на пол уже уснувший.
Семён Григорьевич сочувственно махнул рукой, она повела, и он упал рядом с громовым храпом.
В стену застучали соседи. Погодя в потолок. Снизу было тихо. Там, скорее всего, никого уже или ещё не было.

        ***