Старинные часы

Давняя это история.

Веку этак в восемнадцатом, в парижском районе Монпарнас, башню построили в парке. Да не простую башню, с часами музыкальными.
Два века исправно шли часы, радуя парижан да гостей славного града сия, изящностью музыкальных переливов, время отмерявших.
Но не минула война стороной.

Осколок.
Мина это была или снаряд, никто не знал, только пронзил осколок часы и поразил нежный механизм их.
И с той минуты они застыли, показывая час - сорок.

Война.
Война никогда не проходит бесследно. И даже те, кто вернулся живым, навечно носят в себе её следы.
Так было и с Художником. Молодым красивым парнем ушёл он на войну не по призыву, но по зову сердца, а вернулся - полуседым изможденным стариком-инвалидом. И тонкий, как отрывок струны, шрам между ребер неустанно напоминал ему, да и тем, кто видел его близко, о том, что осколок танкового снаряда застыл у него внутри.
У самого сердца.
И в любой миг мог сдвинуться.
И распороть сердце Художника на части.
Физически.

Ибо душевно оно было уничтожено после возвращения с войны в родной Монпелье.
Родители умерли - вот какова порой цена слов - похоронка же была ошибкой, он выжил.
Но сердца стариков не перенесли страшной вести.
Девушка, которую он так любил, муза его души и свет его сердца, не дождалась своего рыцаря, как это часто бывает.
Споро вышла замуж за другого, а когда художник пришел на порог ее дома - и не признала вовсе. И даже в глотке воды старику отказала.
Так случается.

Художник, продав пустой родной дом, в котором не мог находиться, перебрался в Париж, купив маленькую квартирку в старом доме, затерянном на одной из улочек Монпарнаса.
Жил он тихо и замкнуто, сам никому не навязывась. А соседи сторонились художника, считая его особой высокомерной.
Государство выплачивало ему небольшую пенсию. А еще, художник, долгое время спустя, все таки взялся за кисти вновь.
Картины он продавал там же, на одной из улочек Монпарнаса.
Не помню, как она называется.
Да и неважно это.

Картины хвалили, некоторые ими даже восхищались. И деньги, хоть и невеликие, это приносило.
Но самому художнику картины не нравились, он считал, что не достает им ни яркости красок, ни глубины сюжета.
И однажды, бродя тенью среди улиц в поисках вдохновения, художник забрел в парк.
И что-то, как легкий звон, прозвучавший стоном, заставило его поднять взгляд от земли.
И увидел он часы.
И заныл, зашевелился осколок у сердца художника.
Он понял вдруг, что может сделать.
Может.

Визит к бургомистру был кратким, уже через день после него, двое рабочих, кроя последними словами очередного городского сумасшедшего, принесли снятые с башни часы в сарай на краю парка, который специально снял художник на свои средства.
И девять дней и девять ночей кипела работа в сарае том, и не гас там свет ни на миг.
А на десятый день, те же рабочие, вынесли часы из сарая, и в присутствии бургомистра, что пришел посмотреть, вернули часы, почти не изменившиеся внешне, обратно на их место в башне.

Стрелки скользили, минуты летели. Люди, проходя по парку, оглядывались на ожившие часы. И на странного художника, что стоял рядом с бургомистром и загадочно улыбался.
И вот стрелки сошлись на двенадцати - и люди, что проходили мимо, ахнули.
Заиграла нежная и ласкающая души мелодия, и на маленькой площадочке под циферблатом часов началось настоящее представление.
Принц, молодой и красивый, в роскошном военном мундире. И прекраснейшая принцесса, в изящном платье, подчеркивающем ее красоту и нежность.
С каждым переливом музыки, делали они шаг навстречу друг другу, а позади них, их паж и фрейлина, также шли навстречу друг к другу.
И с последним аккордом, соединились две пары вместе, и на миг всем показалось, что в парке, обьятом седой мглой поздней осени, стало светлее.

С тех пор художника стали узнавать на улицах.
Да, пусть он и не нашел своего вдохновения, и картины свои ему также продолжали не нравиться, но раскупали их гораздо охотнее.
А когда в конце декабря месяца, бургомистр Парижа устроил гуляния на Елисейских полях, он призвал художника на сцену, и представил его толпе - как героя, возродившего старинные часы.

И весь Париж смотрел на него и восторгался им.
А кто-то и завидовал.
А художник стоял, оглушенно, и чувствуя лишь режущую сердце боль.

Осколок у сердца.
Он зашевелился.
Но не поранил сердце.
А прорезав, казалось бы, заживший шов, вышел наружу.
И художник заулыбался. Впервые за много много дней.

И с тех пор, его картины обрели глубину чувств и яркость красок, а сам художник - способность чувствовать, казалось бы, утраченную навсегда.