Бунину Ивану Алексеевичу

Что ж, Иван мой Алексеич
Я смотрю в глаза твои
На портрете. Да. Я нечисть.
Нечисть. И не говори.

Где теперь твоя деревня,
Где теперь твоих аллей
Запах яблочный и древний,
Где простор твоих полей?

Где, скажи, та гимназистка,
Ей дышалось так легко,
Где теперь её записка?
Та записка? Далеко.

Ну а я? А я с толпою,
Взял, от Бога отошел
И скакал, скакал с ордою,
Записался в комсомол…

Ужас, сердце леденящий,
Ужас, пахнущий бедой.
Память стынет над кишащей
Большевистскою ордой.

Да. Ордой. Такой же лютый
Страх объял и млад, и стар
Пред последнею минутой,
Пред нашествием татар.

Ты ль, Иван мой Алексеич,
Кротко Бога не молил,
Чтобы Бог всю нашу нечисть
На корню испепелил!

Русь прижала к черной ране
Полевых букет цветов.
Русь упала , жертва брани
Жертва натиска врагов,

Лишь стоит Варлам Шаламов,
Как Евпатий Коловрат
Семь веков тому назад
На угольях наших храмов.

Отовсюду вой скотины,
Псов, не помнящих святынь.
Конармейские лавины
Вместе с Троцким гнал Батый.

А потом рукой каганьей
Всех, кто за море не сбег
Сталин с мордою кабаньей
Бил, душил, как хан Узбек.

Ах, Иван мой Алексеич,
Надо мною ты паришь,
И ни капли мне  не веришь,
И с насмешкой  говоришь:

«Вспоминайте, вспоминайте
В эту солнечную рань
Языки огня в Зарайске
И горящую Рязань.

Помнишь, помнишь, как в Коломне
Грели руки на углях
Уведенные в полон вы,
Или просто в лагерях".

Как мы песни хрипло пели,
Помню я, и наяву
Вертухаи в самом деле
Превращались в татарву.

Превращались сабли брали
Алексеич мой Иван,
На куски нас рассекали,
— Поделом, — кричали, — вам!

Свитой лютого Батыя
Насмехаясь и шаля…
Век прошел, снега святые
Намела на нас земля.

Троеручица икона
Иоаннова канона
Русь лежащую нашла,
И слезою полила.

И теперь Иван Лексеич,
Алексеич мой, Иван,
Все забыл я, Алексеич,
Видно,  в памяти провал.

Лишь запекшаяся кровью
Прорубь тычет мне в лицо
Русского средневековья,
Обручальное кольцо.