Поэт и Му

Моя Память – моя Беда...
«Мухомолье»-то своё (коим прикрыл, одёрнувшись, «Одиночество со Щелями») я помянул не только под Муковозчика (в «От Великого через Смешное до Ужасного»), но и в «Аонидах 11» – Кржижановскому, уже без каких-либо оговорок. После приведенного фрагмента из его рассказа «Поэтому». Под «жужжание».
Там же я допустил, что сам рассказ мог быть назван и по-другому. А именно: «Поэт и Му».
А уже к «Му» можно было бы подтягивать не только несчастную Муху, которую Поэт лишил не только крылышек (обрекая тем самым на уползание в породившую её печную щель), но и Весны. Случившаяся вслед за этим метаморфоза с самим Поэтом объясняется просто. По крайней мере – мне.
Муха та была Музой. Музой Поэта. А может... – Душой.

[Дела автора «Чернильных Осадков» улучшились: на ногах у него заблестели гуталином новые башмаки. Впрочем, теперь ex-поэт не стал бы и старые шлёпанцы прятать от глазастых весенних почек и любопытствующе-раскрытых лепестков: да и не почёл бы нужным ходить в гости к лепесткам и почкам.]

А ведь написано это было в 1922-м (точнее – опубликовано).
Если бы сие случилось годами тринадцатью позже, можно было бы заподозрить в нём реакцию автора на одно из событий тех, ещё не самых жутких лет. Жуткое началось чуть позже, с 1937-го.
А тогда...
Вообще-то, погромы в литературной среде тогдашнего СССР не были редкостью и прежде. И даже – не без расстрелов. Так, только по делу «Ордена русских фашистов» в марте 1925-го стрельнули Алексея Ганина, Петра Чекрыгина, Николая Чекрыгина, Виктора Дворяшина, Владимира Галанова... И это – одни лишь поэты!
«Новокрестьянских» поэтов добивали уже по 37-му... Сергей Клычков (написавший ещё в 1923-м и свою «Лысую гору» – правда, статью, а не поэму), Николай Клюев, Пётр Орешин.
Их оппонентов из «Пролеткульта» (не только популяризатора «социальной инженерии» Алексея Гастева) тоже не больно жалели.
Но под «Поэта и Му» особенно заходит Николай Олейников. Редактор «Ежа» и «Чижа» (детские журналы). Один из членов «ОБЭРИУ», прикрытого в 1931-м. Хармс и Введенский (погибшие в заключении – Даниил, в ленинградской психушке – уже в начале войны) арестовывались ещё тогда. Заболоцкий свою «пятилетку» (с 38-го по 43-й) оттерпел. А вот Олейникова пристрелили. В 1937-м...
Вероятно, не только за ту «Муху» (1934), но и не без неё, в первую очередь.

Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда еще молод я был,
Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,
На муху направишь его –
На щечки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.

Кружилась она надо мной,
Стучала и билась в стекло,
Я с ней целовался порой,
И время для нас незаметно текло.

Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой –
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот,
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поет,
Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди...
О муха! О птичка моя!

Что здесь кому-то (там) не понравилось?!
Понятно, что – не только здесь. Но об этом лучше прочесть у погромщиков. Или... Очерк Геннадия Евграфова (Гутмана) «Страшно жить на этом свете...».

[«Поэт и муха»
Так называлась гневная статья Анатолия Тарасенкова («Литературная газета», 10 декабря 1934 года). По сути, это была не рецензия, а политический донос, и в 34-м звучала грозным предостережением. Критик писал о сборнике Шевцова «Голос» (который нас не интересует) и трех (!) стихотворениях Олейникова – «Служение науке», «Хвала изобретателям», «Муха», напечатанных в журнале «Тридцать дней» (1934, № 10). Все инвективы критика сводились к одному – враг!
Тарасенков объявил Олейникова «учеником и подражателем Заболоцкого» (поэтические искания ОБЭРИУ рассматривались как эстетически враждебные канону соцреализма), обвинил в «зубоскальстве», «фиглярских парадоксах», противопоставил «нужной нам советской лирике» и сделал вывод, что «веселье» поэта – искусственно, оно не рождается, как у боевых советских поэтов, оптимистическим мироощущением и мировоззрением поэта, а несет в себе все разъедающий цинический скепсис». Но главное было не это – критик заявил: «Н. Олейников с современностью не связан ни тематически, ни каким-либо другим образом» и движется по «боковой дорожке» поэзии, «идущим по которой не полагается принимать мир всерьез, а вменяется в обязанность паясничать и фиглярствовать», и эта «вторая» поэтическая линия враждебна духу нашего искусства».
После этого Олейников не предпринимал попыток публиковать свои взрослые стихи. Удовлетворялся тем, что они были известны узким ценителям поэзии: распространялись в списках с конца 1920-х годов.]

В название всего очерка Геннадий Рафаилович положил строку из стиха того же Олейникова. Вернее, из Послания. «Генриху Левину по поводу влюблённости его в Шурочку Любарскую» (1932).

Неприятно в океане
Почему-либо тонуть.
Рыбки плавают в кармане,
Впереди – неясен путь.
Так зачем же ты, несчастный,
В океан страстей попал,
Из-за Шурочки прекрасной
Быть собою перестал?!
Все равно надежды нету
На ответную струю,
Лучше сразу к пистолету
Устремить мечту свою.
Есть печальные примеры –
Ты про них не забывай! –
Как любовные химеры
Привели в загробный край.
Если ты посмотришь в сад,
Там почти на каждой ветке
Невеселые сидят,
Будто запертые в клетки,
Наши старые знакомые
Небольшие насекомые:
То есть пчелы, то есть мухи,
То есть те, кто в нашем ухе
Букву Ж изготовляли,
Кто летали и кусали
И тебя, и твою Шуру
За роскошную фигуру.
И бледна и нездорова,
Там одна блоха сидит,
По фамилии Петрова,
Некрасивая на вид.
Она бешено влюбилась
В кавалера одного!
Помню, как она резвилась
В предвкушении его.
И глаза ее блестели,
И рука ее звала,
И близка к заветной цели
Эта дамочка была.
Она юбки надевала
Из тончайшего пике,
И стихи она писала
На блошином языке:
И про ножки, и про ручки,
И про всякие там штучки
Насчет похоти и брака...
Оказалося, однако,
Что прославленный милашка
Не котеночек, а хам!
В его органах кондрашка,
А в головке тарарам.
Он ее сменял на деву –
Обольстительную мразь –
И в ответ на все напевы
Затоптал ногами в грязь.
И теперь ей все постыло –
И наряды, и белье,
И под лозунгом «могила»
Догорает жизнь ее.
...Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, –
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,
Улетает птица с дуба,
Ищет мяса для детей,
Провидение же грубо
Преподносит ей червей.
Плачет маленький теленок
Под кинжалом мясника,
Рыба бедная спросонок
Лезет в сети рыбака.
Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.
Все погибнет, все исчезнет
От бациллы до слона –
И любовь твоя, и песни,
И планеты, и луна.
И блоха, мадам Петрова,
Что сидит к тебе анфас, –
Умереть она готова,
И умрет она сейчас.
Дико прыгает букашка
С беспредельной высоты,
Разбивает лоб бедняжка...
Разобьешь его и ты!

Тоже ведь – не без пчёлок и мух, с их аонидным «жужжанием». И, вообще – очень «заболоцкое».
Вероятно, и оно Тарасенкову (а главное...) тоже не нравилось. Ну, очень!
Но расстреляли Николая Макаровича лишь в 1937-м.
Однако Иосиф Великий (который – Вождь) здесь был ни при чём. Это – всё Берия. Ой, простите! – Ежов. А чуть раньше – Ягода. А... А Сталин был хороший. И, к тому же – Великий. Не то, что противный хохол Никита. И вообще... Время было такое. Спросите у «отечественных» историков.
А то – у Гриши Азарёнка.
Ну, а Анатолий Кузьмич (Тарасенков) – избежал. В смысле – под каток не попал. Благополучно помер 14 февраля 1956-го. Аккурат в день открытия того Съезда (Партии), где... Но и этого «удовольствия» верный Толик не претерпел, ибо нехороший Никита прочёл свой закрытый доклад лишь в заключительный день работы сего мероприятия.
А Кузьмич был человеком достойным. Дружил с Цветаевой. И – очень! – с Пастернаком. Правда, два раза успел от того отречься. Небось, подозревал, что Борис своего «Живаго» где-то там кропает.
И – опять-таки, вообще – очень любил и ценил Поэзию. Особенно – Русскую.
А тему «Поэт и Му(ха)» можно и продолжить. Уж больно она оказалась заразительной. В смысле – плодотворной. Даже без Кржижановского, Олейникова и Бродского.

24-25.01.2025